Теперь мне предстоит признаться, что странная эта решимость — мне, боящейся всяких неудобств и с молоду-то не любившей никаких походов, поехать паломником в Польшу, — странная эта решимость имела 2 источника: сон и память-тоску по Кракову. О сне — потом. Сейчас — о Кракове.

Кривые, неповторяющиеся изгибы каменных форм Вавеля выступают из холма, будто человек доделал природное творение по Божьему замыслу. В силу своей человеческой возможности. А впрочем… Эти свободно стоящие остроугольные башни, круглые бастионы, нависающие над глухими стенами полукруглые смотровые башенки-балкончики, мощные въездные ворота, подъёмные мосты над рвами, — разве возможно всё это сделать человеку без Бога?

Удивительно, как в архитектуре Кракова сочетаются аскетизм и роскошество, простота и сложность, монументальность и юмор. Разве не улыбнёшься, увидев узкие разновысокие и разноформенные арки Курьей ножки или капители из человеческих голов? Бесконечные сочетания разнообразных форм на вершинах храмов заставляют подолгу смотреть в небо, а низкие арочные коллонады ставят тебя на колени на древние плиты пола, чтоб увидеть небо в конце длинного коридора.

Архитектура Старого Кракова заставляет двигаться в её пространстве по её законам. Если отдаться этому внешнему движению, оно рождает движение внутреннее. Осознать его в своей душе, закрепить чувством, ритмом, мыслью — таинственное и притягательное занятие. Я много ездила и многое полюбила в природе и в творениях человека. Но в Кракове… чувствую себя одновременно мудрой и наивной, тяжёлой и лёгкой, молодой и старой. В Кракове для меня единосущно — противостоящее. Не знаю, хотела бы я здесь жить повседневно. Но родиться?.. Но умереть?..

Краков обрушился на меня в давнем 80-м своими ювеналиями — праздником студентов по окончании учебного года. Польша была накануне революции. Длинные хвосты очередей за хлебом в утренних туманах, обступавших наш благополучный интуристский автобус, казались массовкой фильма об Отечественной войне. Гостеприимные хозяева открывали нам заветные дверцы шкафов, за которыми — тома Солженицына, Континента, «тамиздатских» журналов и брошюр, в том числе и на русском языке. Всё время таскала с собой обрывающую руки и свои ручки сумку с драгоценной литературой, боясь оставить в гостинице пищу для КГБ. Ночами читала «по диагонали» всё подряд и записывала в маленькую книжечку «шифрованные» мысли. Цитаты из Солженицына имели на полях букву «Т» — если спросят (в КГБ), скажу: Толстой. А на самом деле это Tilleul , по-французски липа, липовый Толстой. Так во время Второй мировой войны мать Мария шифровала в Париже свидетельства о несуществующих крещениях, которые выдавали евреям, спасая их от гетто и СС. Шифровала перед Господом, свидетельствовала, что это — «липа».

Глаз КГБ виделся мне повсюду, но ходила на сходки молодёжи. Восхищалась её готовностью противостать маразму застоя. В напряжённом предгрозовом воздухе — веселие и единение молодых поражали. Взявшись за руки, они останавливали человека, машину, автобус, азартно и весело мыли ветровые стёкла, тащили старухам кошёлки и за всё, с шутками и прибаутками, требовали платы. За несколько дней ювеналий студент скапливал себе денег на каникулы. Всюду — на стенах, мостовых, тротуарах — продавали картины, рисунки, поделки. Особенное веселье было на Площади Главного рынка, в центре Старого Кракова. Площадь мыли мыльным порошком, готовя городской стол для молодёжного пира. Здесь сидят, едят, спят среди цветов и голубей. При мне с подъёмника небольшой машины намылили щётками бронзового Мицкевича. Под потоками белой пены с голубиным помётом тех, кто разделял с Мицкевичем его памятниковую славу, он смущенно улыбался. Никогда не думала, что у памятника может быть столь интимное выражение, величия и беспомощности.

Шум, гомон, веселые крики, смех… Канун великих потрясений. То «праздничное и жуткое, которым веет в воздухе во времена всех революций». Так когда-то написал Бунин.

Теперь я снова в Кракове.

В другом Кракове.

Другая я.