Книга: Ко Святой Горе. Записки о паломничестве 1991 г.
Назад: XVII. Часовня
Дальше: XIX. Леонардова Бездна

XVIII. Леонардова ночь

 

Сквозь травинки и соломинки сена брезжил просвет проёма, через который — спуск в сад. Где-то там возилась с котятами кошка. Может, влезая, мы опрокинули её блюдце с молоком? Под стропилами крыши можно только ползать на четвереньках. И всюду торчат какие-то железяки — скрепы, что ли? или гвозди? Котята той ночью на мне возюкались. Костлявенькие на ощупь. Как птенцы. Мамашу их я видела. Пятнистая такая, бабонька. А тот горностай у Леонардо — мужчина. Это меня ещё в 80-м смутило.
…Зверёк в руках у молодой женщины.
Красавица. Гладкие волосы уложены чепчиком под подбородком. Лоб прикрыт почти невидимым тюлем, кружевной край его подчеркивает линию бровей. А брови-то были? Тогда женщины не то что брови, волосы со лба сбривали. Или выщипывали? При герцогских дворах женщинам хватало на это времени. Лоб — высокий, посредине — тёмный шнурок, охватывает голову. Бусы обвивают изогнутую шею выше впадинки у её основания и вторым ожерельем спускаются по груди, чуть поднимаясь по бокам разделяющей грудной ямки. Красавица.
Но у Леонардо красота как бы не принадлежит лицу человека, а существует сама по себе, только просвечивает сквозь материю, только сквозит в линиях, формах и светотени.
Кто эта женщина? Какими нитями связана она со зверьком, которого держит у сердца? Какие затаённые чувства и страсти выдаёт её рука, линиями напоминающая лебедя? Эти будто движущиеся пальцы готовы ласкать или подчинить? дразнить или усмирить? Они могли бы вцепиться в зверька с такими мужскими мускулами и таким тяжёлым кротким выражением звериных глаз? Если приручённые горностаи были похожи на этого, не понятно, как аристократы того времени могли держать их, как мы теперь кошек… Лапа зверя одновременно и опирается на руку женщины и отталкивается от неё. Меня затягивает в пространство их взаимоотношений, сколько тут тайн!.. Как эти двое, женщина и животное, выдают друг в друге звериное и человеческое, «… роковое их слиянье и поединок роковой»…
Но самое притягательное в краковском портрете «Дамы с горностаем» — сокрытые в нём тайны самого Леонардо да Винчи. В его тетрадях сохранилось зеркальной тайнописью: «Ненависть сильнее любви, ибо она в состоянии ниспровергнуть её и разрушить». Подпав под чары Леонардо тогда, в 80-м, я, вернувшись в Москву, сразу открыла репродукцию и — ахнула! То, что лежало передо мной, было возмутительно правдоподобной ложью!
Где мглистый воздух Леонардо? та светотень, что называется волшебным словом sfumato? Где мистические тени, рождённые, как он говорил, «сочетанием духовного света и плотских тел»? Где от взора ускользающие сопряжения линий, их меняющиеся соотношения? Где просвечивающая сквозь кожу розовость руки, лежащей на белой шкурке с зеленоватым, как у воды, оттенком? Где нежность лба под едва видимой тенью от тюля? Где этот таинственный чёрный фон, не уничтоживший, а вобравший в себя все краски солнечного спектра, эта тень цвета тени? Где всё это, несказанное, что приобщает мысль к чувству, ум — к сердцу?
Передо мной была карикатура. Нет. Труп картины. И я его похоронила у букиниста. На этом дело не кончилось. Восставшие во мне безумные луддиты требовали уничтожения всяких репродукций! Я их раздаривала, продавала и даже рвала. Не помню, что усмирило моё буйство, но я потеряла интерес к разглядыванию сбитого в кучу, неживого изображения. Репродукции для тех, решила я, кто изучает живопись. Мне хотелось — жить ею.
Я долго ждала этой встречи в Кракове. 11 лет. Тогда, в 80-м, запомнилось так: темнота зала, и в тёплом свете направленного луча электрической лампы — она. За защитным непробиваемым стеклом. Одна в зале. Светлым живым телом в сумраке, дрожащем пылинками в луче.
Теперь сквозь стеклянный фонарь в потолке проникал день, ровно освещая свежий паркет, плюшевую банкетку в центре маленького зала анфилады, какие-то картины на других стенах, и посредине этой, на охристом бархате — небольшой тёмный прямоугольник. LA BELE FERONIÈRE LEONARD DA VINCI 1452—1519 — написано в левом его верхнем углу.
И вот, в этом окне тёмной тени — юная женщина. Не стоит, — движется, уже приближается к левому краю картины, взглянула, чуть обернувшись, и не исчезла. Не скрылась за дорогой позолоченной, с сине-красным орнаментом, рамой своего окна, не обрела мирной кончины вместе с другими людьми своего века. Эта женщина вечно проходит, её взгляду нет конца. Можно, созерцая, ощутить власть над текучестью механического времени. Это власть Леонардо над ним? И над нами? Он делает меня её соучастником?
Этот «временной фокус», и неизменно ускользающая от меня возможность объяснить живописную технику, и сам предмет картины, ощущаемый мною как тайна отношений природы и Творца, человека и природы, мужчины и женщины, — это и есть чары Леонардо?
Уолтер Патер назвал людей Леонардовых портретов вместилищами сил, которые они передают нам таинственным влиянием. В середине XIX века он считал, что Леонардо да Винчи написал в Милане портреты двух любовниц миланского герцога Людовико Сфорца — Лукреции Кривелли и Цецилии Галерани, поэтессы. Портрет Кривелли был опознан в луврской картине «La belle Ferronière», а портрет Галерани затерялся. В наши дни В. Н. Лазарев писал, что греческое «гале» — горностай — позволяет опознать Цецилию Галерани на краковском портрете. Леонардо и в других картинах зашифровывал имена тех, чьи портреты писал. Banach отметил в картине и другой намёк. Зверёк (он называет его хорьком, похожим на ласку, именно «ласка» по-гречески «гале») может быть зашифрован словом «горностай» (по-итальянски «эрмини»), что созвучно Эрмелино, интимному прозвищу Людовико Сфорца. Общеизвестно другое его прозвище — Моро. Мавр. Фигура Моро во многом зловещая и контрастная. По преданию, он отравил медленным ядом своего племянника, и он же велел служить одну за другой поминальные Мессы по Беатриче д’Эсте в церкви доминиканского монастыря Санта Мария делла Грация. В этой мрачной церковке перед родами дни и ночи молилась она, его молодая жена. И умерла в родах. Именно в этом монастыре Леонардо запечатлел Тайную вечерю Господа.
Как переплелись судьбы герцога и гения!.. Когда-то богатый герцог облагодетельствовал бедного юношу, позволил ему играть при герцогском дворе. И юноша, прекрасный лицом и телом, с длинными вьющимися золотистыми волосами, играл на серебряной то ли арфе, то ли лютне, или мандолине. Она была сделана, почему-то в виде лошадиного черепа, собственными руками артиста. Эти руки легко гнули подковы и производили тончайшие опыты естествоиспытателя. К тому же юноша был интеллектуалом, военным конструктором, алхимиком и художником, короче говоря, — Леонардо да Винчи.
Когда французы захватили Милан и превратили монастырь в казарму, над дверью бывшей трапезной сквозь осыпавшуюся штукатурку проступали образы Леонардова озарения. И со стены, разъеденной сыростью и нечистотами, Христос Леонардо смотрел на поругание святой обители, на крушение герцогской славы. Ни герцога, ни художника уже не было в Милане: Леонардо отправился в скитания, которые длились 19 лет, Моро Сфорца был взят в плен и заточён в подземелье во Франции. В той самой земле, где Леонардо нашёл, наконец, приют за 3 года перед смертью. Франция дала ему замок Шато де Клу и звание придворного живописца, а потом с почётом приняла его прах. Нищий гений оставил Франции свои картины, обогатил национальное достояние завоевателей шедеврами, которым нет цены. Может быть, есть некий тайный смысл и в том, что бедный художник, овеянный славой европейского гения, и бывший властелин Милана, покрытый позором жалкого пленника, лежат в одной земле «под чуждым небосводом»?
Всего этого я не знала в свой первый приезд, но жизнь герцога Моро, его тайные пороки, соединяющие крайности чувств и переживаний, проглядывают в картине и без этих сведений, и без разгадываний словесных шифровок. В том, как этих двоих, женщину и зверька, Леонардо свёл в своей картине.
Людей на портретах Леонардо я всегда воспринимаю как воплощённые образы его внутренней жизни (подобно идеям Гёте или Достоевского, живущим в их героях). И образы эти затягивают меня в какую-то бездну. Леонардову бездну…
Было так тихо, как бывает перед рассветом. Момент смерти ночи перед рождением нового дня. Сквозь спальный мешок чувствовалась податливость сена, принимающего форму моего тела. Хотелось спать…

 

Назад: XVII. Часовня
Дальше: XIX. Леонардова Бездна