Под хмурым небом осени. 6
2 октября 1938 г.
Нижний Новгород
Кириченко ждал в вестибюле, сидел в кресле напротив стойки портье и читал «Империю».
Олег увидел его еще с лестницы, на миг возникло малодушное желание остановиться, вернуться в обманчивое уединение гостиничного номера, запереть дверь и никогда больше не выходить…
Вчера он опозорился по полной программе.
Упал в обморок прямо в ГЖУ, во время допроса, и не важно, что виной всему был жуткий приступ головной боли — местные «опричники» по этому поводу не в курсе, они, в отличие от Ованесяна и Голубова не читали медицинское заключение на приписанного к специальной рабочей группе статского советника.
Для них он теперь слабак, штатский неженка, человек низшего сорта…
Проклятье, проклятье, проклятье!
Олег невольно замедлил шаг, прикусил губу, но не остановился, двинулся дальше вниз — нет, в номере не отсидеться, он должен испить эту чашу до дна, пройти свой крестный путь, доказать всем, и себе, и высокомерному темнику, что он полноценный человек, что он чего-то еще стоит в этой жизни.
Вчера ему вызвали жандармского врача, и тот с перепуга вколол пациенту какую-то хрень, от которой сегодня все тело ломило, и казалось, что по тебе бегают сотни мелких букашек, щекочут кожу лапками.
Но голова, слава богу, не болела.
— Доброе утро, — сказал Кириченко, опуская газету. — Отличная передовица Штилера. Совершенно не представляю, как он это делает, но создается впечатление, что правительство ничего не скрывает от народа, ни возможных проблем, ни реальных трудностей, откровенно беседует с каждым читателем, и при этом позволяет ему иметь свое собственное мнение. Интересно, министр сам их пишет?
— Сам, — ответил Олег, с облегчением вздыхая.
Про вчерашний позор тысячник решил не вспоминать, сделать вид, что ничего не было, и то хорошо. Но доклад о том, что произошло, наверняка ушел в управление имперской безопасности, и лег на стол начальнику штаба ОКЖ, так что об этом случае еще напомнят, ткнут мордой…
— Сам, — повторил он. — О чем там в этот раз?
Написание субботней передовицы Паук не доверял никому, раз в неделю на несколько часов запирался в кабинете с одним из референтов, чья задача заключалась в подаче справочной информации, и истово работал, чтобы на следующий день его статью читали от Камчатки до Вильно, от Мурманска до Тегерана, в кафе и конторах, в казармах и сельских клубах… да и за пределами империи «Империю» распространяли, причем в немалом количестве, большем, чем весь тираж у иной газеты попроще.
— Внешнеполитическая обстановка — крепим дружбу с народами Азии против агрессивных европейских империалистов, сбросим иго рабства с колоний, арабское население приветствует наши освободительные войска в Ираке, ширится повстанческое движение в Индии и Бирме… Ничего необычного, но все равно интересно.
— Понятно, — Олег мгновение помедлил, прежде чем спросить: — Что нас ждет сегодня?
— Загородная поездка, — Кириченко поднялся, положил газету на журнальный столик. — Отправляемся немедленно, все расскажу в дороге.
Пока они шли через вестибюль, Олег старался не смотреть в сторону льстиво улыбавшегося портье — тот вчера видел, как привезли постояльца из двадцать седьмого номера, и наверняка подумал, что «важная партийная шишка зашла в кабак погулять с певичками, ну и пережрала коньяка».
А ведь так со стороны посмотреть, и вправду важная шишка — значок «испивших мутной воды», записался как статский советник, компанию водит с тысячником НД и полковником жандармов… и не будешь же ты объяснять каждому, что все это совершенно ничего не значит?
Ледяной туман, наброшенный на город точно саван, со вчерашнего дня вроде бы даже стал гуще, сочившийся через прорехи в невидимом небе гнилой дождь никуда не исчез, а к прочим «радостям» добавился ветер, вроде бы не сильный, но пронзительный, точно взгляд «опричника».
Машина, к счастью, ждала их прямо у крыльца гостиницы, та же самая, что и вчера, и позавчера, с тем же громилой-водителем явно из бывших погромщиков-дружинников двадцатых.
— Распелся у нас гусь Павлов, птицей райской просто, — сказал Кириченко, когда они сели, и автомобиль двинулся с места, — когда ему намекнули, что мы можем его женой и сыном заняться. Понятное дело, что на самом деле их никто бы не тронул, жестокость должна быть целесообразной. Не надо морщиться, товарищ, без жестокости при построении нового никак. Инженер этот на самом деле существо иной биологической породы, зараженное ядом европейского мистицизма, неспособное усвоить евразийские идеи, он враг, опасный и жестокий, один из розенкрейцеров…
Олег не морщился, он сидел неподвижно, и чувствовал себя скорее мертвым, чем живым — почти ощущал, как разлагается его плоть под пока еще целой кожей, как вгрызаются в нее могильные черви, как сырая земля набивается в рот. И это при том, что физически был почти в порядке, нога и спина не беспокоили, даже палку не взял сегодня… разве что только вчерашний приступ.
— Не забывай, что они пытались убить нас с тобой! — напомнил Кириченко, обернувшись. — Оно того не стоит… Так вот, запел он, и назвал некоторые имена… Михаил Владимиров, Кирилл Башкиров, Юрий Ковлейский. Тут же стали проверять — сплошь выпускники агрономического факультета местного университета, и ни одного не смогли вчера найти! Инженер-то выдал лишь тех, кого нам не достать, так он думал, по крайней мере, — в голосе тысячника прозвучало торжество. — Кто давно уехал неведомо куда, кто узнал об аресте соратника и на дно залег, но в числе прочих был некто Николай Иванович Проферансов, арестованный еще пять лет назад по одному делу… Так вот только откуда Павлову знать, что этот человек еще не умер, и не получил пулю в затылок, а находится в заключении, причем в пределах области?!
— Так мы едем?.. — Олег осекся.
— В фильтрационный лагерь «Оранки-74», расположенный в Богородском районе, — сообщил Кириченко таким тоном, словно им предстояла развлекательная экскурсия.
Вот тебе и «загородная поездка»…
О лагерях Олег знал, о них знала все страна, их существование не скрывали, и в некоторые, например расположенный под Москвой «Ивановка-22» или в казанский «Торфяное-07» порой водили иностранных журналистов, тщательно отобранных, само собой, чтобы показать, как там с помощью труда перевоспитываются «враги народа и государства».
Вот только об «Оранках-74» он до сегодняшнего дня не слышал, и вряд ли они принадлежали к числу выставочных заведений.
— Добыть разрешение на посещение было непросто, — Кириченко продолжал болтать. — Лагеря — это вотчина Омельянчука, так что пришлось звонить самому Голубову, чтобы вопрос решить.
Да, начальник административно-хозяйственного управления НД, вождь экономики «опричнины», упрямый хитрый хохол не терпел, когда кто-то самовольно посягал на область его ответственности, и если и боялся кого, так разве самого Огневского, ну и может быть, Хана.
— Да, Павлов кое-что сказал, но вот только… — тысячник закряхтел. — Ума ни приложу. Откуда он сумел этот ножик достать? В камеру имеют доступ только наши, и для чего кто-то будет помогать подозреваемому сводить счеты с жизнью? Глупо, оно того не стоит…
Надо же, инженер сумел обмануть охрану и ускользнуть от допросов туда, куда не дотянутся лапы «опричников». Но как он это сделал?.. укрыть что-то при том обыске, что учиняют жандармы, невозможно, они и в рот тебе залезут и в прочие отверстия, и одежду по швам прощупают…
Странно.
Мелькнули трубы построенного на окраине завода, Арзамасский проспект превратился в шоссе того же имени, потянулись угрюмые, окруженные грязью и лужами бараки, где наверняка жили привезенные из деревень рабочие, а затем Нижний Новгород остался позади.
— …Проферансов этот — интересный персонаж, — рассказывал Кириченко. — Осужден. Причем дело идеологическое, но на всех допросах ухитрился промолчать о том, что причастен к какому-то тайному ордену, а ведь у нас на допросах ничего не утаивают…
«Это точно, — подумал Олег. — В руках жандармов и немой заговорит».
Машина мчалась по пустынной дороге, за обочинами простирались голые, черные поля, дальше виднелся лес, безрадостный, растопыривший крючья голых ветвей. Из динамика включенного водителем радио Утесов пел про утомленное солнце, что прощалось с морем, а вокруг ветер гонял над черной землей клочья серого тумана, и дождь монотонно барабанил в ветровое стекло.
Где-то через час съехали с трассы, и ход пришлось замедлить — начали попадаться выбоины, трещины в асфальте, настоящие воронки, как от снарядов. Да, этих мест не затронула программа дорожного строительства, громогласно провозглашенная вождем и премьер-министром на Великом Курултае, что прошел четыре года назад на территории бывшей Монголии.
Очередной поворот, еще один, справа открылась вырубка.
— О, это что еще? — бросил Кириченко, и Олег понял, что навстречу им движутся две запряженные людьми телеги.
Подъехали ближе, стало видно, что «конями» работают изможденные мужики в черно-белых полосатых одеяниях. Около дюжины тянули за постромки, еще по несколько толкали сзади, а с боков шагали охранники в серых шинелях, размахивали нагайками вроде той, что так любил таскать Голубов.
Но на них Олег не смотрел, его взгляд притянуло то, что лежало на телегах.
Через борта свешивались худые грязные ноги, руки, головы, похожие на обтянутые кожей черепа.
— А ну останови, — велел Кириченко, и когда автомобиль притормозил, открыл дверцу.
Внутрь машины ворвался промозглый холод, туман и ветер, и Олегу показалось, что он ощутил запах мертвечины, разлагающейся плоти… хотя этого не могло быть, тела выглядели свежими!
При виде начальства обладатели серых шинелей вытянулись, телеги замерли.
— Что тут у вас такое? — спросил Кириченко.
— Везем хоронить умерших, ваше высокоблагородие! — отозвался рыжий мордастый охранник.
— Это что, у вас каждый день столько дохнет?
— Никак нет, — рыжий осклабился, показав гнилые зубы. — Сегодня ночью эшелон пришел. Привезли к нам разных тут… Ну и по обыкновению, тех, кто для работы годен, мы оставили, негодных же в расход пустили, все равно они тут и недели не протянут, доходяги…
— Понятно. Ну, продолжайте, — и тысячник сел обратно в машину.
Охранники замахали нагайками, запряженный в переднюю телегу высокий мужик получил по спине, но не сдвинулся с места, упал на колени, а затем и вовсе рухнул лицом в дорожную грязь. К нему подскочили сразу двое в серых шинелях, заорали, начали пинать, рыжий потащил из кобуры револьвер.
Олег закрыл глаза, но даже под опущенными веками остались разноцветные пятна — квадратные нашивки на груди, единственный яркий элемент в одежде заключенных, розовые, синие, зеленые, фиолетовые…
— Что это обозначает? — спросил он, борясь с накатывающей волнами дрожью.
Неужели температура… он простудился?
Нет, просто отвращение переполнило душу, достигло такой силы, что начало проявляться телесно.
— Что именно? — уточнил Кириченко. — А, нашивки? Опознавательные знаки для охраны. Чтобы сразу было видно, с кем имеют дело: красный — коммунист, желтый — эсер, голубой — гомосексуалист, ну и так далее, всех я не помню.
Автомобиль начал замедлять ход, и Олег открыл глаза.
Дорога упиралась в арку ворот, над которыми когда-то раньше находился крест, но теперь его не было, зато висел на распорках транспарант с надписью «Должно возвеличивать и уважать чистых, невинных, праведных!».
Цитата из «Ясы», еще древней, Чингисхановой… и как издевательски она тут выглядит!
Створки были прикрыты, перед ними стояли двое охранников в тех же серых шинелях, но уже с винтовками. В стороны от арки уходила каменная стена, обшарпанная, местами покосившаяся, закрепленная сверху на штырях колючая проволока выглядела новой. Справа к ней была пристроена караулка, слева торчала вышка, на ее площадке под навесиком прохаживался часовой, блестел стеклянный глаз прожектора.
За стеной качались на ветру голые березы, меж их стволов серели здания в два или три этажа, и надо всем поднимались лишенные крестов купола большого храма.
— Тут монастырь был когда-то, — сказал Кириченко. — Но его еще при Витте закрыли. Пустовал долго, ну а потом его наши прибрали… чего зря такому месту удобному пропадать? Станция железной дороги неподалеку…
Один из охранников подошел к машине, и тысячник вынужден был прерваться.
Он опустил стекло в дверце, предъявил какие-то бумаги, и совсем еще молодой парнишка в серой шинели принялся их изучать.
«Каково это — служить в таком месте? — подумал Олег. — Мимо тебя провозят трупы. Проводят колонны заключенных, и ты держишь в руках оружие, должен быть готов выстрелить. Всегда, в любой момент. Что нужно, чтобы не сойти с ума? Искренняя, сильная вера в то, что это необходимо, что без подобного не обойтись, что все это враги, и лучшего они не заслужили?»
С трудом верится, что все здесь — фанатичные евразийцы, хотя могут встречаться и такие.
Но вера должна быть подкреплена обычной жестокостью, жаждой власти, что есть почти у каждого человека — ведь так приятно чувствовать себя высшим существом, каждое слово которого является законом…
И сила приспособления — человек способен привыкнуть к тому, что изначально кажется мерзким, непереносимым.
— Можете проезжать, господин полковник, — сказал охранник, и отдал Кириченко честь. — Ближайший корпус… вон тот, до конца, и налево перед складом… это собор бывший, ну и там увидите указатель.
Ворота заскрипели надрывно, створки разошлись в стороны, и Олег оказался на территории лагеря «Оранки-74». Стало видно, что сторожевые вышки вроде той, что осталась позади, окружают его со всех сторон.
Здания монастыря, в отличие от ограды, выглядели недавно отремонтированными, все окна были в решетках. Там и сям виднелись группы людей в черно-белом, они мели дорожки, таскали что-то в носилках, и рядом с каждой маячили двое-трое охранников в сером, с нагайками и пистолетами.
Над дверями собора красовалась аккуратная вывеска «Склад».
— О, а вон и плац, — сказал Кириченко, указывая в ту сторону, где за корпусами пряталось свободное пространство. — Все как положено по инструкции, ну я почему-то и не сомневался.
Администрация помещалась в двухэтажном здании под серой шиферной крышей. Охраняли ее двое часовых, а у крыльца стояли рядом роскошный «Линкольн», армейский вездеход «НАЗ» и тяжелый трехосный грузовик.
— Так, приехали, — и тысячник первым выбрался наружу.
Олег без особой охоты последовал его примеру.
Скрипнула дверь, на крыльцо выбрался невысокий, узкоглазый тип в форме «опричнины», радушно заулыбался, замахал ручонками — похоже, встретить гостей решил сам комендант лично. Но Одинцов посмотрел на местного хозяина мельком, его взгляд притянула группа заключенных, которых двое охранников гнали мимо.
Точнее, один из них.
— Виктор! Торопец! — крикнул Олег, на мгновение забыв, где именно он находится. — Ты?
Высокий, могучий заключенный, что до этого шел так же, как все, сгорбившись и вжав голову в плечи, вздрогнул, сбился с шага и принялся озираться, глаза его расширились, брови взлетели к волосам.
— Куда, тварь! — взвизгнул ближайший охранник, замахиваясь нагайкой.
Олег сделал несколько шагов, краем глаза заметил, что один из часовых на крыльце вскинул винтовку. Сердце замерло от ужаса — сейчас прозвучит выстрел, и пуля пойдет в цель… вот только кто станет этой целью, Виктор или он сам?
Наверняка посторонним запрещено разговаривать с заключенными.
— Всем стоять! — новый голос, хриплый, прокуренный, донесся от здания лагерной администрации. — Полковник, а ну потрудитесь объяснить, кто этот человек, и почему он нарушает распорядок?
— Успокойтесь, оно того не стоит… — успокаивающе заговорил Кириченко.
А Олег все смотрел, не в силах отвести взгляд… и до сих пор не мог поверить.
Виктор Торопец, вступивший в ПНР в двадцатом, делегат ее первого съезда, одно время возглавлявший партийный сектор экономики и вроде бы даже претендовавший на место товарища министра торговли и промышленности… здесь?
— А, вон как, — вновь заговорил комендант. — Прапорщик, заключенному разрешена беседа.
Охранник с видимой неохотой опустил нагайку и, отходя в сторону, рявкнул что-то.
Торопец медленно, недоверчиво поглядывая по сторонам, двинулся к Олегу, и только подойдя к нему вплотную, позволил себе улыбнуться.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он.
— Хм, я то же самое хотел узнать…
— Ну со мной-то все ясно, или ты не слышал, что меня замели в тридцать четвертом? Большой Заговор, все дела, — Торопец был такой же высокий и мощный, как и раньше, и похудел вроде бы не особенно, но вот внутренняя сила, что раньше наполняла его тело, куда-то ушла, взгляд потух, в темных волосах появилась седина, а лицо избороздили морщины. — Покурить найдешь?
Олег покачал головой — сигарет у него не было, а про то, что Виктора взяли в числе многих других, обвинив в причастности к масштабному заговору, раскрытому в Петрограде, он конечно слышал, но никогда не думал, что того признали виновным, наверняка подержали какое-то время, а потом выпустили, отправили с глаз долой на мелкую должность куда-нибудь в Туркестан или Манчжурию…
Нет, не выпустили.
— Эх, жаль, раньше я не курил, да тут одна радость — вкус табака почувствовать, — разговаривал Торопец тоже не так, как раньше, торопился, словно опасался быть в любой момент прерванным, косил по сторонам. — Три года уже здесь после Шлиссельбурга, ничего, не сломали меня.
— Почему этот… ну? — и Олег поднял руку, почти коснувшись нашивки на груди Виктора.
— Черный? Да потому, что я раньше был своим, да только предал, — Торопец сплюнул. — Огрызок священного знамени, которому я поклонялся столько времени, служил истово, верно. Исполнял приказы, думая, что голосом того, кто их озвучивает, говорит сам вождь… Порядочность и закон, вот чего мне хотелось увидеть в новой стране, а получил я лишь сомнения в том, что эти слова вообще знакомы тем, кто возглавил нашу империю…
— Так ты и в самом деле?..
— Участвовал в заговоре? Нет, я лишь разочаровался, утерял веру, — Виктор сплюнул опять. — Только и это уже является преступлением в нашем государстве, но ничего, недолго ему осталось.
Олег удивился:
— Почему?
— Ты искренне веришь, что мы выиграем эту войну? — лицо Торопца перекосила злобная ухмылка. — Каждый вечер включают громкоговоритель, мы прозвали его мордой Штилера, и мы слушаем, слушаем, так что я знаю, что творится за оградой… Россия велика и сильна, да, но против целого мира ей не выстоять.
— Но у нас же есть союзники… — проговорил Олег.
— Конечно, есть — Сербия, Черногория и Болгария, да еще босоногие повстанцы по всей Азии и Тайское королевство, если с ним удастся договориться. Невероятно могучая коалиция. Зато против — Англия, Япония и Франция, а скоро к ним присоединится Германия, Вильгельм Третий спит и видит, как отомстить за унижение своего деда, и Штаты не останутся в стороне, нет, об их нейтралитете нет смысла даже мечтать. Неважно, что мы вышли к Индийскому океану и захватили Проливы, скоро осадим Порт-Артур и протянем лапы к Адриатике, в конечном итоге исход войны решит экономика… Чтобы твоя армия имела возможность сражаться, нужно около двадцати различных веществ, от таких общеизвестных, как уголь, нефть и железо до специфических вроде алюминия, глицерина и серы… У нас есть много всего, но не хватает сурьмы, а без нее невозможно производить сталь для танков, пушек и кораблей, недостаточно никеля — это производство боеприпасов, резины — а это транспорт, серы — производство взрывчатых веществ и меди…
— Ладно-ладно! — поспешно сказал Олег, останавливая эту лекцию. — Ты сам как?
— Нормально, лучше не придумаешь, — Торопец сплюнул в третий раз. — Как на курорте. Подъем в пять, перекличка в шесть, кормят ржаной баландой и обмылками от мяса по праздникам, по малейшему поводу бьют… за этот разговор мне еще достанется сегодня, и так достанется, что буду харкать кровью, провинишься — тебя порют, и удары надо отсчитывать самому, и громко, если собьешься, то все заново, могут посадить в карцер, зимой это верная смерть, летом там можно и уцелеть. Совсем плохо себя поведешь, то повиснешь на перекладине, и все, считай, ты остался без рук… Работаем точно проклятые, от пилы и топора кровавые мозоли, а стволы деревьев, сучья и пни мне даже по ночам снятся…
— Правда, НД в последнее время, если по новостям судить, влияние теряет, — продолжил Виктор. — Вон, в Восточную Европу их армейские не пустили, генеральный штаб от Огневского добился указа о том, что жандармам запрещено туда соваться… Плевок в морду Хана, ха-ха! Отдадут нас Померанцеву в МВД, все лагеря, да только нам легче от этого не станет…
Он постоянно вздрагивал и оглядывался, по усвоенной в лагере привычке ожидая удара или окрика.
Олег должен был что-то испытывать, гнев, отвращение, ярость, но он не чувствовал ничего. Стоял, будто каменный, словно тот источник в глубинах души, откуда берут начало все эмоции, и положительные и отрицательные, не просто пересох, а занесло песками пустыни, закрыло барханами.
— А ну, хватит! — рявкнул комендант. — Прапорщик, увести заключенного.
— Давай, удачи, — Торопец оскалился. — Может быть, увидимся, и даст бог, не здесь.
Виктор подмигнул и засеменил обратно, туда, где перетаптывались с ноги на ногу его товарищи по несчастью. Охранник гаркнул, щелкнула плеть, и они заторопились прочь, не смея даже поднять взгляда.
Олег же развернулся и пошел к крыльцу, где ждали его двое в черной форме.
— Этот человек вам знаком? — поинтересовался комендант, на плечах которого красовались погоны полутысячника.
Чин у него меньше, чем у Кириченко, но в пределах этих стен он царь и бог.
— Доводилось сталкиваться, — сказал Олег, — еще до его измены… давно.
— Это подполковник Дериев, — сказал тысячник. — Статский советник Одинцов.
Комендант кивнул и гостеприимно повел рукой:
— Прошу, товарищи, заходите.
В администрации оказалось почти уютно, по крайней мере тепло и сухо — приглушенно бубнил радиоприемник в углу, красовался на стене неизбежный портрет Огневского, на подоконнике стояли горшки с геранью и даже клетка, в которой прыгала и свистела бодрая канарейка.
— Люблю птиц, — сказал Дериев, опускаясь в свое кресло. — А ну, излагайте дело.
Он выслушал Кириченко, просмотрел привезенные тем бумаги, и задумчиво почесал коротко стриженую голову.
— Этот тип вроде бы жив, но он не здесь, не на основной территории, тут у нас для привилегированных… Простые у нас находятся в «Монастырке», это четыре километра к югу.
— И там все… так же, как тут? — спросил Олег, которому слово «привилегированные» резануло слух.
Если Виктор говорил правду… то как обходятся с простыми заключенными?
— Почему так же? — комендант понял вопрос по-своему. — Там стен нет, поэтому иначе. Проволока в три ряда, между ними собаки бегают, «консервы» живут в полуземлянках… а вообще у нас все как положено по инструкции, в каждом помещении — свой староста из надежных, особые стукачи есть, а по культурной части даже оркестр имеется.
Он ухмыльнулся — похоже, что с оркестром у Дериева были связаны приятные воспоминания.
— Это очень интересно, но… — вмешался Кириченко.
— Ага, сейчас, — Дериев взял со стола колокольчик и позвонил.
В кабинет вошел высокий сотник с изрытым оспой лицом, щелкнул каблуками, вытягиваясь по стойке смирно.
— А ну доставьте сюда Проферансова из «Монастырки», живым и способным говорить, — приказал комендант.
— Есть! — сотник откозырял и испарился.
— Какое-то время все равно придется ждать, — Дериев посмотрел на Олега, и тому стало не по себе — раскосые темные глаза хозяина лагеря были холодны как лед и лишены всякого выражения. — Сейчас я вас кофе напою, а потом, если не возражаете, то я бы попросил вас, статский советник, выступить перед персоналом… Вы ведь из министерства мировоззрения? Расскажете моим парням что-нибудь воодушевляющее, полезное… А то нам присылают время от времени агитаторов, лекторов всяких, да только они такую муру несут обычно, от скуки аж скулы сводит.
— Ну… э, — Олег замялся.
Он очень давно не выступал на публике, и честно говоря, боялся, что ораторский навык пропал, что после контузии не сумеет говорить так же гладко и связно, как раньше. Кроме того, он не готовился, и только полный идиот и невежа может думать, что яркие речи произносятся экспромтом.
Наверное, произносятся, если у тебя такой же талант, как у Огневского, но не всем дано подобное.
— Ну, хорошо, — сказал Олег, понимая, что отказаться нельзя и все же презирая себя за это согласие.
Опять показал слабость, не сумел сказать «нет».
— Замечательно, — комендант просиял. — Пойду, распоряжусь насчет кофе.
И он вышел из кабинета.
— Правильно, что не отказал, нам пока необходимо расположение этого «товарища», — последнее слово Кириченко выделил, и интонация у него была скорее презрительная, чем уважительная. — Так, посмотрим, что у него тут такое…
Он взял лежавшую на углу стола книжечку размером примерно с устав ПНР, и принялся листать страницы:
— «Правила поведения на территории фильтрационного лагеря „Оранки-74“, приняты и утверждены седьмого мая тридцать третьего года… Статья одиннадцать — нарушитель нижеследующих правил считается агитатором и подлежит повешенью… всякий, кто сообщает подлинные или лживые сведения о лагере, а также распространяет россказни о зверствах для передачи врагам… Статья двенадцать — нарушитель нижеследующих правил считается бунтовщиком и подлежит расстрелу на месте… всякий, кто отказывается работать… всякий, кто кричит, говорит громким голосом…» Мда, действительно все по инструкции, не придерешься.
Тошнота вновь накатила на Олега, и он судорожно сглотнул.
Кириченко положил книжечку на место, и очень вовремя — комендант вернулся, а следом за ним молодой дружинник притащил поднос с чашками и молочником из тонкого фарфора, серебряным кофейником и вазочкой, в которой горкой лежали пряники.
— А ну угощайтесь, — велел Дериев. — Не стесняйтесь… лучшее средство, чтобы согреться. Сегодня холодно…
Кофе оказался на удивление хорошим.
Олег сам не заметил, как допил первую чашку, и гостеприимный комендант тут же налил вторую, продолжая при этом рассказывать:
— Не только лекторов к нам присылают, но и кино привозят… передвижка приезжает. Показывают разное, американские фильмы, наши, хронику военную… Вот она отлично сделана! Чувствуешь, что ты и вправду на передовой.
Олег хорошо знал, как изготавливают эти короткометражки, сколько пленки изводят операторы из рот пропаганды, созданных по распоряжению Штилера еще в тридцать втором… Генералы отчаянно сопротивлялись, не желая допускать людей с камерами в свою вотчину, но потом сдались, и теперь даже самые твердолобые из них признают, что польза от перенесенных на экран сценок из жизни саперов, разведчиков или связистов огромная…
— Газеты привозят… «Империю», «Черный тумен», у нас даже библиотека небольшая есть, — похвастался Дериев. — Все, что рекомендовано нашим начальством и вашим министерством. Только служить у нас все равно скучновато, сами понимаете.
— Нет искушения попросить о переводе? — поинтересовался Кириченко, и потянулся за очередным пряником.
— А ну… нет, как такое возможно? — комендант покачал головой. — Я исполняю приказ. Куда меня поставили, там я и буду, и неважно, что я по этому поводу думаю или чувствую. Иногда от нас, администрации лагеря, требуют невообразимого — в нормальных условиях это и представить себе трудно. Но как только приказ отдан, как ты тут же бросаешься его выполнять, и то, что недавно казалось неосуществимым, оказывается вполне реальным, если поднапрячься.
— И это все… вас не коробит? — не выдержал, поинтересовался Олег. — Что вокруг?
— Ничего приятного в моей работе нет, но я должен ее делать, — Дериев отхлебнул кофе. — Поначалу посещали дурацкие мысли вроде того, что не могут же все эти люди быть виновны… Потом я перестал задумываться, кто такие мои заключенные — враги народа или жертвы ошибки… это решают другие.
Он говорил совершенно спокойно, глядя куда-то в сторону, и наверняка с таким же равнодушным лицом и холодными глазами смотрел, как расстреливают или пытают людей, травят собаками, как грузят на телеги трупы…
Кофе перестал казаться вкусным, и Олег отставил чашку.
— Кодекс чести Народной дружины — безоговорочно следовать приказам, — напыщенно проговорил Кириченко, решивший, похоже, подъесть все пряники из вазочки. — Мысль о неисполнении распоряжения старшего по чину товарища не может прийти тебе в голову, если ты здоров, конечно.
— Именно так, — комендант закивал. — Мы тут на своем месте, ну как, например, печень. Необходимая штука, вроде она грязь выводит из тела, вот и мы в лагерях тем же занимаемся. Государство есть социальная общность, народный организм, и чем меньше в его крови останется вредных примесей, тем легче нам всем будет жить.
Не хватало еще, чтобы этот «опричник», перемазанный в крови с головы до пят, начал рассуждать об общем благе.
— Разрешите ввести заключенного? — спросил, заглянув в кабинет, рябой сотник.
— А ну заводи, — велел Дериев. — Мне выйти?
— Как вам угодно. Если есть желание, то оставайтесь, — любезно сказал Кириченко.
Предполагаемый розенкрейцер Проферансов оказался стар, высок, сутул и изможден до последней степени. Черно-белая одежда заключенного болталась на нем, как на вешалке, на лице виднелись следы побоев, но смотрел он без страха, прямо и открыто, и какой-то свет был в его глазах.
Какой контраст, могучий Торопец, сломанный внутри, лишивший веры, и этот старик… неужели несмотря на годы, проведенные в этом аду, он не озлобился и не ожесточился, сохранил что-то живое в душе?
Нет, невозможно, показалось.
— Проферансов Николай Иванович? — поинтересовался Кириченко, оглядев заключенного с головы до ног.
— Здесь я номер семьдесят одна тысяча сто пятьдесят пять, — басом отозвался заключенный. — Но когда-то меня звали именно так.
— У вас есть два пути из этого кабинета, — сказал тысячник, — обратно в «Монастырку» на муки и верную смерть, или в тюрьму при ГЖУ, где тоже, конечно, не курорт, но условия куда лучше, чем здесь, а в перспективе, при активном вашем сотрудничестве — и освобождение, возвращение к жизни обычного гражданина.
Да, ставки высоки, этот старик после смерти Павлова — единственная ниточка в руках расследования?
— И зачем я вам нужен? — спросил Проферансов.
— Нас интересуют ваши бывшие соратники по тайному обществу розенкрейцеров, отвергнувшие путь духовного преображения мира и сделавшиеся обыкновенными террористами, — Кириченко говорил свободно, легко, но чувствовалось, что он собран, тщательно взвешивает каждое слово.
— Террористами?
— Да. Они причастны к нескольким взрывам, есть погибшие.
— Невероятно, невероятно, но это правда… — лицо Проферансова исказилось от горя. — Господи, что вы творите, черные… правая рука не знает, что делает левая… как все сумел извратить враг мира сего…
«Проклятье. Откажется, — подумал Олег. — Его не сломали… и купить вряд ли получится. Интересно, он в самом деле способен чувствовать ложь?».
Никогда не верил ни в колдунов, ни в чудеса, но в этом старике было нечто такое, что заставляло вспомнить слова Кириченко о «подготовленных магах», и отнестись к этим словам серьезно… хотя нет, разве приличный чародей дал бы себя поймать и засадить в какую-то «Монастырку»?
— Я постараюсь вам помочь, — сказал Проферансов. — Это все нужно остановить.
— Вот и отлично, — тысячник перевел взгляд на коменданта. — Мы его забираем?
Тот кивнул:
— Присылайте машину. Бумаги в порядке, — тут Дериев повысил голос. — Эй, сотник! Забирайте его и подготовьте к транспортировке!
Проферансова увели, и комендант перевел взгляд на Олега.
— Ну что, я отдал приказ свободным от дежурств собраться на втором этаже, — сказал он. — Там у нас что-то вроде клуба. Вы готовы?
— Да.
Отказываться поздно, да и стыдно будет вот так отступить.
— Тогда прошу за мной.
«Клубом» называли просторную комнату с книжным стеллажом у одной стены, с трибуной на возвышении вроде сцены у другой. На выстроенных в ряды стульях сидели, болтая и смеясь, «опричники» в чинах от прапорщика и выше.
При виде начальства они дружно вскочили, отдали честь.
— Вольно! — скомандовал Дериев. — А ну, сейчас статский советник Одинцов побеседует с вами, расскажет о том, как смотрит на данный момент министерство мировоззрения и партия, чьим боевым передовым отрядом является Народная дружина… В бою легко увлечься, потеряться, забыть, ради чего мы сражаемся, и вам полезно будет вспомнить, почему мы тут.
Комендант мог вполне сам выступать в роли пропагандиста.
«О чем говорить?» — думал Олег, шагая к трибуне, и исподтишка разглядывая лица слушателей, молодые и чистые, со спокойными глазами, в которых можно прочесть только уверенность в своей правоте.
Как легко быть нерассуждающим автоматом, механизмом, лишь исполняющим приказы… он ощутил укол зависти, а затем стыд.
Когда-то еще не статский советник Одинцов был таким, разве что ему не приходилось избивать людей с помощью кулаков, он проделывал нечто подобное с помощью специально подобранных слов… но какая разница?
Синяки на мозге не заметны внешне, но зато и проходят они дольше.
— Добрый день, — сказал Олег, растягивая губы, чтобы изобразить располагающую улыбку. — Все вы прекрасно знаете, что идет война, и идет она не только там, где рвутся снаряды и ревут моторами танки…
Да, это должно быть им понятно, этим «опричникам», что считают себя солдатами…
Пока аудитория воодушевления не показывала, интереса во взглядах не было.
— Война идет всюду, где сталкиваются идеи, где сталкиваются миры, романо-германский с его культурой, что есть историческая патология, тупиковый путь дегенерации и упадка, и евразийский, молодой и активный, и война эта будет беспощадной, в ней не будет места жалости и сомнениям!
«Боже, что я говорю?» — подумал Олег, ужасаясь.
Чужие слова звенели в голове, отражаясь от стенок черепа, потоком лились с языка, он был не в силах удержать их напор, как прорванная плотина не в состоянии справиться с наводнением… он мог лишь жонглировать цитатами, связывать их в логические конструкции, приводить примеры, говорить, говорить…
И ненавидеть себя за это.
— …в такую эпоху не существует ни правосудия, ни закона, кроме закона силы, что является неотъемлемой частью кровных связей и единства народа!
— Историческая задача — занять весь континент Евразия, подарить свободу братским народам на всем ее протяжении от Адриатического моря до Желтого, от Аляски до Египта!
Хотел быть бездумным автоматом, вот и изображай из себя живой громкоговоритель, «морду Штилера»! Рассказывай, рассказывай им то, во что сам давно не веришь, во что ты просто не в силах более верить!
Доказывай, что ты чего-то стоишь!
Но не таким же путем… ведь должен быть другой!
— Победить мы сможем, только произведя коренной переворот в своем сознании, в своих методах оценки жизни, и построив новое, покоящееся на евразийских предпосылках мировоззрение!
Да, под конец Олег загнул немного лишнего, слишком ушел в теорию, но слушали «опричники» к этому моменту с настоящим интересом, и когда он сошел с трибуны, то был награжден вполне настоящими, живыми аплодисментами… хотя он предпочел бы молчание и презрительные плевки.
