…Когда я учился в университете, то довольно часто ездил в Южную и Восточную Европу — исходил вдоль и поперек Трансильванию, Албанию. Я проводил в таких местах все летние каникулы, при этом получалось так, что год за годом я постепенно пересекал Европу, двигаясь на восток. И с географической точки зрения мой приезд в Россию был логичным. К тому же в 2002 году, когда я оканчивал университет, спецкору на Балканах делать было нечего. Война закончилась, в Сараево ни у одного издания не было своего бюро. А Россия — это Россия, здесь всегда что-то происходит…

Первым городом, в котором я оказался, был Санкт-Петербург. Еще до приезда я слышал о серии громких убийств бизнесменов и политиков на канале Грибоедова. Среди жертв была Галина Старовойтова. Я решил написать об этом (разумеется, ссылаясь на «Преступление и наказание», потому что именно в этом районе Раскольников прикончил старуху-процентщицу). Я гулял вдоль канала, осматривая места убийств, и для пущей экзотики нанял вооруженного телохранителя — визитку охранного агентства я нашел в номере гостиницы. Помню, в агентстве меня встретил огромный человек с такой шеей, что ею тяжести можно было поднимать. У них был специальный прейскурант: обычный телохранитель, телохранитель с оружием, телохранитель с английским языком. По тем временам цены за все это дело были ничтожные, что-то в районе шести долларов в час. Это был очень странный опыт: мы спустились в метро, и он кружил вокруг меня, расталкивая людей и постоянно держа руку на кобуре с пистолетом. Потом мы зашли в кафе, и я пошел в туалет. На выходе из кабинки я встретил охранника, со сложенными на груди руками. Говорю: «Что вы здесь-то делаете?!» — «Понимаете, моего бывшего хозяина убили в одной из таких кабинок»…

Жители России, мне кажется, удивительно терпеливы, выносливы и дружелюбны — если знать их лично. Их поведение на публике я не могу понять до сих пор: почему, например, когда ты здороваешься с продавщицей в магазине, она молчит в ответ? Почему она не дает сдачу в руку, а кладет ее на пластмассовую тарелочку? При этом я уверен, что у себя дома эта продавщица — милейший человек. У ваших людей всегда есть два лица — публичное и для домашних.

Россия — удивительное место. Тебе запросто могут сказать: «Обязательно прочитай эту книгу. Автор — страшный антисемит, но книга отличная».

Я был странно очарован Россией…

Зимой 2002 года в качестве внештатного корреспондента газеты «Scotsman» я впервые попал на Кавказ. Первым местом, в котором я оказался, был лагерь чеченских беженцев в Ингушетии. Потрепанные палатки стояли прямо в грязи. Моментально я почувствовал себя вовлеченным в процесс, где люди жили на полную мощь и точно так же умирали. В Москве жизнь западного журналиста стерильна: ты вроде бы знаешь о том, что существует Кремль и где-то близко идет битва политических элит, вот только она никак тебя не касается и не задевает. Из этого процесса исключены даже русские, чего уж говорить об иностранцах. Но на Кавказе ты имеешь дело с живыми людьми. Сколько они будут жить, непонятно. Писать он них — нужно. Ты понимаешь, что можешь им помочь здесь и сейчас. Борьба этих людей за свое существование затягивает тебя, как в воронку.

Лагерь беженцев был под Назранью. Рядом — Владикавказ, похожий на обычный провинциальный городок: симпатичные деревья, тенистые аллеи, трамваи. Назрань вызывает в памяти деревню, расположенную где-нибудь на востоке Турции — пыль, разбитые дороги, коровы, пасущиеся прямо на улице. Было понятно, что дела в этом городе плохи, и так продолжалось все время, что у власти в Ингушетии был Мурат Зязиков. Совершенно неконтролируемые сотрудники служб безопасности, которые похищали, пытали и уничтожали подозреваемых в терроризме. Боевики, которые расстреливали и взрывали и военных, и мирных жителей. Ингушетия — крошечное место, пятьдесят километров в ширину — была компактной машиной для убийств.

Я разговаривал с родителями Эльзы Кунгаевой — девушки, убитой полковником Будановым, и впервые в жизни столкнулся с трагедией, которая не умещалась в моей голове: Буданов пытал ее, он ее задушил, а потом приказал своим солдатам спрятать тело так, чтобы никто его не нашел. Родители Эльзы жили в лагере беженцев, в одной из потрепанных палаток: их сын был болен, и лежал в углу за занавеской. Возможно, он заболел от того, что случилось с его сестрой. Палатку освещала тусклая лампочка на шнуре. У матери, Розы Кунгаевой, была огромная папка бумаг по делу Эльзы. С мужем Виссой она постоянно ездила на суд над Будановым в Ростов, и это было поразительно: они продолжали бороться несмотря ни на что.

В 2006 году я провел два дня с Рамзаном Кадыровым — писал о нем для «Sunday Times». Кадыров пригласил нас с фотографом в свой особняк в Центорое. Когда мы вошли в дом, его родственники совершали суфийский ритуал «зикр», дружно двигались по кругу и произносили молитвы. Мы со всего размаха, без предупреждения, попали в совершенно иной мир. Кадыров настаивал, чтобы его звали Рамзан, был дружелюбен и харизматичен. Мы сидели втроем на кухне, он кормил нас едой собственного приготовления, клал нам на тарелку большие куски мяса. Уже тогда чувствовалось, что стоит ему щелкнуть пальцами, и он получит абсолютно все, что хочет. Иногда мы ждали его часами, а потом ночью вбегал человек, кричал: «Интервью через 15 минут», — и нас сажали в машину, которая мчалась со скоростью 150 километров в час. В поместье у Кадырова жили тигр и лев. Он нам их показывал и, чтобы подразнить зверей, плевал им в морды. Помню, один раз мы остановились в каком-то дворе. Кадыров выпрыгнул из машины и начал считать: «Раз, два, три, четыре». Пока он считал, из-за дома выбегали вооруженные до зубов люди, числом до пятидесяти человек. Потом все эти вояки промаршировали вокруг нас, а Кадыров кричал им «Аллах акбар!», и они хором отвечали. Было понятно, что он считает себя ханом, а всю страну — своими владениями. Его образ многим кажется притягательным: кронпринц, реконструирующий Чечню. Но мир в Чечне построен на крови.

Кадыров харизматичен, но в этом нет ничего особенного: многие авторитарные правители обаятельны. Я рад, что в Чечне сейчас гораздо спокойнее, чем было раньше, но я не верю, что этого невозможно было достичь без диктатуры. Каждый раз, когда я чувствую искушение поверить в сказку о мирных изменениях, я напоминаю себе: эти люди, скорее всего, убили моего друга Наталью Эстемирову. Я много раз общался с ней, когда приезжал в Чечню. Она была невероятно очаровательная и невероятно смелая.

Мне кажется, русские обязательно хотят в кого-то или во что-то верить. Они одержимы грандиозными проектами и не склонны к ежедневному и кропотливому труду. Они грезят о подвигах, хотят с ходу вырастить самую большую в мире свинью или построить самую мощную ракету…

В 2008 году я прошел по Северному Кавказу пешком. Путешествие длилось четыре с половиной месяца — с небольшими перерывами. Идея моя была в том, чтобы дойти от Черного моря до Каспийского. Я хотел стать первым иностранцем, проделавшим подобный путь: насколько мне известно, никто по подобному маршруту не ходил. Я начал свой поход в Сочи и решил завернуть в Абхазию перед тем, как отправиться на восток. Там меня и арестовали по подозрению в шпионаже.

В Сухуми меня допрашивал человек в полосатом костюме, сидящий за столом, на котором была статуэтка Феликса Дзержинского. Он говорил мне: «Ты не репортер, ты один из нас, ты работаешь на MI6». В эту переделку я угодил совершенно случайно: в абхазских горах была деревушка, которую мне хотелось посетить. Но из-за половодья пешком туда было не добраться, и я решил воспользоваться легким самолетом. Я сам, по своей воле, пошел в местную службу безопасности просить разрешения на вылет. Не успел я открыть рот, как меня сцапали. У человека, который меня допрашивал, была папка с моим делом. Вероятно, они завели его, потому что я несколько раз был в Абхазии в качестве журналиста. Меня гоняли по цепочке «хороший полицейский — плохой полицейский». Заводили в комнату, где якобы чего-то ждали другие люди, и я послушно сидел вместе с ними, а потом, совершенно неожиданно, эти люди начинали меня допрашивать. С психологической точки зрения процесс был обставлен безупречно. К счастью, я дозвонился одному из своих московских коллег, он раздобыл номер мобильного министра иностранных дел Абхазии, по которому я позвонил и спросил: «Что здесь, черт возьми, происходит?!». Утром меня отпустили на свободу.

Когда ты не знаешь, к кому обращаться за защитой, то чувствуешь себя неуверенно. В России ты никогда не можешь положиться на закон, ты не знаешь, кто действует во имя справедливости, а кто — против нее. И непонятно, улучшится ли твое положение, если ты начнешь искать защиты у властей…

С точки зрения физической нагрузки путешествие по Северному Кавказу нельзя было назвать особенно тяжелым. Мне не нужны были ботинки с «кошками», альпеншток и ледоруб. Я прошел весь путь в обычных ботинках, ночевал в палатке и пастушьих кошарах. Пастухи оказались очень приятными людьми: кормили сыром, поили айраном, рассказывали байки, показывали тропинки до перевалов. Но они совершенно не понимали, почему я путешествую один. Это такая советская и российская традиция: коллективное мышление, работа и отдых по группам.

В Ингушетии и Чечне я шел по дорогам, не забираясь в горы. Компанию мне составили мои друзья, местные ребята, которых я к тому времени давно знал. Милиция интересовалась мной только в Дагестане, где я три недели шел через горы, — с одной стороны, я в их глазах выглядел полным безумцем, с другой стороны, поскольку местные власти постоянно говорят о том, что ЦРУ помогает фундаменталистам на Кавказе, они, наверное, думали, что британцы не остались в стороне, и я тащу боевикам рюкзак, полный денег.

Настоящих боевиков я видел один раз — в Верховном суде Кабардино-Балкарии, в Нальчике. 58 исламистов, которых судят за нападение на город в 2005 году. Больше всего меня поразило их поведение во время процесса. Я предполагал, что боевики будут запуганными и даже трусливыми. Но они болтали, хлопали друг друга по плечу, уверенно вели допрос свидетелей. Один из адвокатов сказал мне, что эти ребята были мирными людьми, но перешли к насилию, когда у милиции в начале 2000-х появились варварские методы «перевоспитания»: исламистов насиловали бутылками, поили водкой, выбривали на головах кресты. Но все эти испытания, как мне показалось в суде, только сплотили их, сделали еще увереннее в своей правоте. Подсудимые требовали вызвать свидетеля, одного из бывших министров Кабардино-Балкарии. Они говорили: «Вызовите его поскорее, пока он еще жив». Было понятно, что они имеют в виду: пока наши люди в горах не убили его.

Коррупция в Дагестане превышает все допустимые пределы. Когда я там был в этом году, то встречался с 13-летней Залиной Аюбовой, жительницей Хасавюрта. Ее несколько дней насиловали друзья бывшего одноклассника. История ужасная: девочку похитили, когда она возвращалась домой после диспансеризации. Три дня держали без еды и питья, и только потом один из насильников, Хасим, позвонил ее матери, Мадине, и пообещал показать место, где находится ее дочь, в обмен на обещание, что она никому ничего не расскажет. Мадина нашла Залину лежащей без сознания, на грязной картонке. Она обратилась в милицию, уголовное дело по обвинению в групповом изнасиловании завели довольно быстро, но сразу после того, как дело открыли, к Мадине обратились родственники насильников, предложили 20 тысяч долларов «за молчание». Когда она отказалась, то в ответ услышала: «Мы знаем, куда нам нести наши деньги». И после этого стали твориться странные вещи: один из преступников, поначалу чистосердечно во всем признавшийся, изменил свои показания, заявив, что они были даны «под давлением». Другого мальчика, на которого указала Залина, не арестовывали вообще. Судмедэксперт утверждал, что образцы генетического материала, найденного на теле Залины, не принадлежат ни одному из предполагаемых фигурантов. Несмотря на ходатайство Залины, она не была подробно допрошена. И если б в историю не вмешались блогеры, а потом и сам президент Дагестана Магомедсалам Магомедов, то дело бы, вне всякого сомнения, замяли.

…Коррупция — это не дворцы «новых русских» с золотыми унитазами. Коррупция может исчисляться в человеческих жизнях. Да, она может быть комичной и даже абсурдной, но может и раздавить невинного человека всмятку.

Работа в Москве, как правило, менее интересна, чем могла бы быть. Мы много должны писать о политике, но политический ландшафт в этом городе смазан. В этой политике нет никакой страсти, да и самой политики, по существу, в России нет. Есть махинации, есть битвы за место наверху, есть возня бульдогов под ковром. И мало чего конкретного, человеческого, эмоционального.

Меня всю жизнь привлекала периферия, далекие края. Здесь, в Москве, я — взаперти…

Я был в Беслане, когда террористы захватили школу. Я видел, как сотни людей стоят вокруг здания в надежде узнать хоть что-то о своих родных и близких, оказавшихся в заложниках. Позже я видел, как из этого здания на руках выносят покрытых грязью и кровью детей. Это было ужасно, но я как-то держался. Потом, около городской больницы, я увидел, как одной женщине сказали, что ее ребенок только что умер. Она осела и закричала страшным, звериным криком. Я и сейчас иногда по ночам просыпаюсь от этого крика. Когда я вернулся из Беслана в Москву, мне показалось, что со мной все нормально. Но однажды вдруг на кухне разрыдался — еле смог остановиться. Потом поехал в Киргизию, где две недели скакал на лошадях и ни с кем, кроме лошадей, не общался. Но это ведь история не обо мне, да? Я-то поехал кататься на лошадях, а эти люди остались со своей бедой.

В последний раз я приехал в Беслан в 2011 году, в рамках своего проекта «Меч или самовар», серии статей для журнала «Foreign Policy». Суть его заключалась в том, чтобы повторить часть маршрута, который я тремя годами раньше прошел пешком. Меня поразило, что в Беслане стало только хуже. Люди измучены бесконечной печалью. Я разговаривал с Сусанной Дудиевой, главой комитета «Матери Беслана». Наверное, я ожидал, что трагедия, которая случилась с детьми, сделает их родителей великими пацифистами. Но нет, этого не произошло. Я ее спросил: «Вы ведь не хотите выслеживать родственников тех ингушских боевиков, что держали ваших людей в заложниках? Вы не желаете им смерти и не хотите сжечь их дома, как это делается в Чечне?». А она ответила: «Именно этого я и желаю». Это удваивает масштабы этой трагедии.

Мой пеший поход, несмотря на то что был тяжелым и длинным, был в то же время моментом абсолютной свободы. Пешее передвижение делает путешествие более человечным и как-то снижает чувство страха. Когда я проехал весь маршрут за один месяц, то это был месяц горести и горечи, честное слово. Для меня стало неприятным открытием то, что дела на Кавказе стали хуже. В промежутке между 2005 и 2009 годом было некое подобие затишья: в Москве прекратились теракты, боевики были менее активны, а в 2010 году все вернулось на прежние места. Конечно, в большей части насилия на Северном Кавказе виновны боевики. Но вместо того чтобы думать только о том, как бы их замочить, Кремлю нужно сделать так, чтобы мирные жители не пополняли их ряды. Пока же на Кавказе царит «идеальный шторм», обстоятельства складываются самым неблагоприятным образом: убийства и пытки со стороны спецслужб, высочайшая безработица, чудовищная коррупция, подтасовки на выборах, спесь местных властей.

Иностранному корреспонденту, работающему в Москве, нужно быть очень осторожным, чтобы его статьи не превращались в карикатуру: «100 причин, которые делают Россию полным дерьмом». На самом деле здесь много хорошего.

Россия сводит меня с ума, но я ее люблю…