Глава 9
Торобов был уверен, что Фарук Низар готовит в Ливане взрывы. Хизбалла, воюя с ИГИЛ, становилась объектом ударов. Как и русский самолет над Синаем. Как полицейский участок в Триполи. Как шиитская мечеть в Дамаске. Как кошерный магазин в Париже. Удары возмездия в Ливане нанесет «Меч пророка». И надо спешить в Бейрут, предупредить друзей Хизбаллы и обезвредить Фарука.
Невидимка Фарук бежал перед ним, как призрак. Торобов, не видя его, видел пыль от его убегающих ног.
Торобов посещал Бейрут в те дни, когда израильские танки «Меркава» продвигались по югу Ливана, тесня Хизбаллу, превращая в руины города и селения. Он участвовал в доставке русских противотанковых ракет «Корнет» в боевые отряды Хизбаллы. Из Дамаска в Бейрут сопровождал легковые машины, в чьих багажниках, под грудами тряпья, таились «Корнеты». Посещал тренировочные лагеря, где стрелки Хизбаллы учились управлять ракетами. Видел, как на горных дорогах загораются «Меркавы» от прямых попаданий «Корнетов». Спасался от ударов израильских штурмовиков и чудом избежал плена. В структурах Хизбаллы у него оставались друзья, и к ним теперь он стремился, желая предупредить о теракте.
В аэропорту Триполи, готовясь к долгому, с пересадками, перелету в Бейрут, он вдруг остро ощутил приближение опасности. У стойки, где регистрировали билеты и вытянулась очередь, он оглядывал пассажиров, и ему чудился среди них тот, кто под плащом, или курткой, или модным пальто опоясал себя взрывчаткой. Быть может, тот господин с курчавыми бакенбардами на горбоносом лице. Или та паломница в черном, с прорезью испуганных глаз. Или тот молодой, с напряженным взглядом араб, чья куртка на животе подозрительно раздувалась.
На борту, когда самолет взлетел и очаровательная, с тонкими чертами лица стюардесса, улыбаясь малиновыми губами, предлагала напитки, он со страхом ожидал, что в салоне раздастся взрыв. Все они полетят в черноту, и рядом будет лететь с обморочными глазами стюардесса, и вокруг нее станет плескаться гранатовый сок.
Этот страх был устойчивый, Взрыв был неминуем, был направлен против него. Фарук Низар разгадал его замыслы, вычислил его маршруты и решил уничтожить. Майор был рядом, может, летел по ту сторону фюзеляжа, заглядывая в салон сквозь иллюминатор. Радостно отпрянет от самолета, когда грохнет взрыв и посыплются в ночь мертвые пассажиры.
Это ощущение смерти, которая увивалась рядом, не исчезло в аэропорту Бейрута, когда он выходил из стеклянного терминала и брал такси, ожидая грохочущей вспышки.
Он остановился в отеле «Эль Манара», в центре Бейрута, на улицах которого не утихала ночная жизнь. Катили дорогие машины, работали рестораны, сияла набережная, волновалось море, отражая золотые огни. Вставляя электронный ключ в щель замка, Торобов помедлил, ожидая, что, разнося в щепы дверь, полыхнет взрыв. А ночью, в тревожном сне смотрело на него из-под кокарды лицо майора Фарука.
Утром он стал искать контакт с друзьями из Хизбаллы. Гассан Абдулла был руководитель военной разведки, именно с ним они осваивали «Корнеты», спали рядом в блиндажах, отправляли в рейд боевые группы. Сидя в номере, через множество посредников, изъясняясь полунамеками, чтобы не вызвать подозрение своими звонками, Торобов наконец сообщил Гассану о своем приезде в Бейрут, и тот, через посредника, обещал прислать машину.
Когда он мчался по белоснежному Бейруту, мимо банков, особняков, ресторанов, вдоль зеленого, как малахит, моря, он втискивался в сиденье машины, ожидая, что по стеклам хлестнет автоматная очередь.
Его привезли в военный центр Хизбаллы. Высокий бетонный забор, железные раздвижные ворота, камеры слежения. Перед воротами пост, бетонный дот, бруски, затрудняющие движение машин. Ворота неохотно раздвинулись, пропуская автомобиль, и Торобов оказался перед одноэтажным строением штаба. Над входом развевался флаг Хизбаллы, – желтое полотнище с зеленым автоматом Калашникова, вплетенным в арабскую вязь: «Партия Аллаха».
Перед входом его ждал Гассан, сердечный друг, боевой товарищ, при виде которого в душу Торобова пролился свет и стало светло и чисто.
– Леонид, брат мой!
– Брат мой Гассан!
Они обнялись, прижимаясь, щека к щеке. Торобов сквозь военную ткань чувствовал, какое крепкое у Гассана тело, с играющими мускулами. Неутомимое в ходьбе по горам. В перебежках, когда за спиной неподъемный тюк с боеприпасами, провизией и оружием. Когда лопата прорубает мелкий окоп и звенит и искрит о камни. Когда у товарища кровью пропитан бинт и надо его нести, укрываясь от израильских снайперов.
– Слава Аллаху, я снова вижу тебя, Леонид!
– Слава Аллаху, Гассан!
Он был все тот же, неутомимый и бесстрашный воитель. Только круглое, с кошачьими усиками лицо усохло, глаза ушли глубже в подлобье, на лбу стал заметнее шрам, начертавший маленький вензель.
– Чуть позже мы пообедаем с тобой, Леонид. Сейчас начинается торжество. Мы провожаем бойцов Хизбаллы в Сирию, на войну. Прими участие в торжестве. А потом будем разговаривать с тобой без конца, брат мой.
На плацу, на открытом солнце, в длинном ряду, без оружия, стояли бойцы. В пятнистых, зелено-коричневых мундирах, в одинаковых кепочках с козырьками. Поодаль толпились женщины, дети, родня, провожающая солдат на войну. На дощатом помосте, у микрофона, стояли командиры, мулла в пышной черной чалме, желтело знамя с зеленым «Калашниковым», в открытых ящиках тускло сияли автоматы. В отдалении виднелись грузовики с зачехленными кузовами.
Солнце светило в зените, и каждый солдат отбрасывал маленькую круглую тень. Стоял в ней, как на крохотном острове, вокруг которого волновался раскаленный воздух, жестко блестел истоптанный плац, в слезном ожидании застыла родня, зеленел брезент грузовиков. За пределами этих крохотных островков их ожидала война, смерть, страдание, и солдаты боялись покинуть эти спасительные островки, шагнуть в жестокое пекло.
Мулла читал напутственную молитву. Старый, грузный, замотанный в белую материю, с седой бородой, в которой открывался темный рот и излетал гортанный, певучий, с множеством переливов, стенающий голос.
– Во имя Аллаха, всемилостивого и милосердного!
Молитва казалась бессловесной. Была песнопением, в котором трепетали волшебные звуки, излетали не из седой бороды, не из темного рта, а из синего огненного неба. Молитва истекала оттуда, из лазури, которая проливалась на землю по извилистому прихотливому руслу. Орошала солдат.
Солдаты завороженно слушали. Их омывала лазурь. В этом лазурном бесплотном свете они отправятся в смертельный поход, и эта лазурь сделает их бесстрашными и бессмертными. Ибо смерти нет, а есть мгновенный перелет сквозь темную, оставленную пулей точку, за которой раскрывается бесконечное пространство любви, красоты и блаженства. Солдаты, одетые в боевую пятнистую форму, сядут в грузовики, зачехленные пыльным брезентом, и отправятся в лазурную даль, где вечная благодать.
Мулла завершил молитву возгласом: «Аллах Акбар!» Солдаты единым дыханием, воздев кулаки, вторили: «Аллах Акбар». И этот возглас пророкотал и умчался.
Говорил Гассан. Страстно, истово, с множеством певучих вибраций, как дрожащая струна, по которой водят смычком.
– Во имя Всевышнего, всемилостивого и милосердного. Мы – Партия Аллаха, и нашими путями водит Всевышний. Он освящает наше оружие, наши пули, наши подвиги и наши смерти на поле брани, которые вознесут нас к праведникам. К тем нашим братьям, которые взрывали себя под гусеницами израильских танков, умирали под пытками в израильских тюрьмах, чьи имена высечены на граните в Пантеоне Славы и усыпаны белыми лилиями. Мы идем в Сирию, на помощь нашим братьям, которые помогали нам все эти годы, снабжали оружием, лечили в своих лазаретах. На них напал шайтан, взращенный Америкой и Израилем, шайтан, который кощунственно взял себе имя Первого халифа, великого пророка. В этом лживом обличье шайтан сжигает сирийские города, насилует сирийских женщин, оскверняет святыни. Там, под Алеппо и Холмом, мы будем сражаться плечом к плечу с нашими иранскими братьями, и наши знамена будут развеваться рядом, наши автоматы будут стрелять в одну и ту же сторону. Мы отбили израильские «Меркава» под Бинт-Джбейлем, мы отобьем слуг шайтана под Алеппо. Над нами Всевышний, с нами наши павшие герои, с нами наши братья из Ирана и Сирии. С нами Россия, бесстрашные самолеты которой громят ИГИЛ. С нами наш русский брат Леонид, который доставлял нам «Корнеты», и мы жгли ими танки врага. Теперь он привез нам привет от великого русского народа. Аллах Акбар!
Его голос тонко взмыл, словно струна готова была оборваться. И мощный рокот солдатских голосов вторил:
– Аллах Акбар!
Торобов был взволнован. Его приняли в боевое братство эти молодые отважные люди, которые шли умирать за божественную лазурь. Ту, что сверкнула на крыле улетающей сойки. Он был с ними в одном строю, стоял на крохотном островке полуденной тени и был готов ступить, как и они, в раскаленное пекло войны. Он был им благодарен, был для них брат, был готов разделить их долю вдали от родных снегов, среди пустынь, оливковых рощ, изумрудных мечетей.
Гассан, все еще не остыв после своего воззвания, дергал кошачьими усиками, горел круглыми яростными глазами. Приказал:
– Оружие разобрать!
Солдаты, маршируя на месте, по одному приближались к помосту. Каждому вручал автомат. Солдат припадал губами к вороненому металлу, а потом целовал желтое знамя и начертанный на нем зеленый «Калашников». Торобов смотрел на молодые смуглые лица, на восхищенные глаза, шепчущие губы. Старался запомнить, словно им предстояла встреча, здесь ли, среди дымных окопов и окровавленных лазаретов, или там, где цветут неувядаемые цветы, сияет негасимая лазурь.
Когда последний солдат поцеловал знамя, отступил и полотнище продолжало колыхаться, Торобов почувствовал, как жарко стало в груди, наклонился к знамени и поцеловал туда, где к полотнищу прикоснулось множество молитвенных губ.
Грянула музыка, победный марш Хизбаллы. К солдатам через плац побежали дети, вручая каждому белую лилию. Солдаты под военную музыку, блестя автоматами, белея лилиями, шли к машинам, грузились. Полы брезента падали, скрывая солдат. Машины, рыча, покидали базу. Торобов не знал, почему подступили слезы. Смотрел, как исчезают зачехленные грузовики и лежит на плацу оброненный белый цветок.
– Теперь, брат Леонид, мы пообедаем, и у нас будет время для братской беседы. – Гассан, еще полон волнения, словно в нем продолжала звучать певучая струна, вел Торобова к машине. И у того, после минут самозабвения и молитвенной печали, вдруг снова потемнело в глазах. Он испытал страх, приближение опасности. База была окружена бетонным забором. На посту стояли автоматчики. Каменные бруски преграждали путь к воротам, и шальная машина с взрывчаткой не могла бы сквозь них прорваться. Но взрыв целил в него из неба, из солнца, сгущал небесную синеву в черное жерло, превращал в трубу гранатомета.
Это чувство не покидало его, когда ехали с Гассаном по Бейруту, по тем районам, что контролировались Хизбаллой. Несколько раз машину останавливали патрули, тихие, в штатском, с тревожными чуткими глазами.
– Остановись на минуту, – попросил Торобов, желая преодолеть страх, подняться в рост, на виду у незримого снайпера или взрывника. Убедиться, что страхи напрасны.
Машина остановилась недалеко от мечети. Голубая яйцевидная кровля, белые стены, островерхий минарет, с которого изливался металлический рокот. Голос муэдзина, усиленный мембраной, гудел, трепетал, страстно рыдал, порождая вокруг огненный трепет. Пространство дрожало, плавилось, текло, как стеклянный мираж. Казалось, мечеть силилась оторваться от земли и, подобно ракете, уйти в небеса. За домами рокотала другая мечеть, дальше третья. Город был космодромом, где работали стартовые двигатели могучих ракет. Сила и страсть одолевали земное притяжение. Еще минуту, и мечети на огненных вихрях уйдут в небеса, оставляя среди домов жаркие отпечатки.
Эта сила и мощь успокоили Торобова. Его покинули страхи. Наполненный звоном, потеряв часть бренной плоти, он вернулся в машину.
Они выбрали ресторанчик на набережной. За окнами синело море, медленно плыл белый многопалубный корабль, оставляя белесый след. Им принесли блюда ливанской кухни, много печеных овощей, изделия из острых сыров и кислого молока, суп из бараньей головы. Суп был жирный, густой, из блюда смотрела баранья голова, у которой отсекли губы и язык. Голова смотрела мутными вареными глазами, скалила зубы, словно смеялась. Торобов, черпая ложкой вязкий отвар, сдабривая его чесночной подливкой, испытывал оторопь от этого беззвучного смеха.
– А помнишь, брат Леонид, как мы ели в горах черствые лепешки, запивая водой из ручья? – Гассан подкладывал ему на тарелку печеные помидоры и ворохи пряной зелени. – А над нами кружили израильские вертолеты, и я все думал, – ударят, не ударят.
– А помнишь, брат Гассан, как над нами кружила ворона, и я сказал, что это израильский беспилотник, и ты захохотал, и мы смеялись полчаса подряд, не могли остановиться? – Торобов с любовью смотрел на близкое круглое лицо Гассана, вспоминая, как выглядело это лицо среди зеленых гор и рыжих откосов, по которым пролегали тайные тропы.
– А помнишь, брат Леонид, как мы разгружали первую партию «Корнетов» и наши наводчики поначалу боялись к ним прикоснуться? – Гассан с наслаждением предавался воспоминаниям, в которых все опасности и напасти были уже позади.
– А как сложилась судьба того наводчика, его все называли Воробьем? Когда он увидел «Корнет», поцеловал его, как невесту.
– Он стал лучшим наводчиком Хизбаллы. Когда «Меркава» пошли на Бенд-Джубайль, он выбрал в горах позицию. Первый танк показался на дороге, и он его поджег. Второй танк показался, и он его подорвал. Третий – опять! Четвертый – опять! Он поджег одиннадцать «Меркава», бил, пока оставались «Корнеты». Он погиб месяц спустя от пули израильского снайпера.
– А как поживает тот партийный активист, который принимал нас в своем доме и угощал апельсинами из своего сада? Никогда не ел таких ароматных солнечных апельсинов.
– Его звали Абдель Джафар. К его дому ночью прилетели два израильских вертолета. Его подняли прямо с постели, посадили в вертолет и увезли в Израиль. Мы собирали о нем сведения по всем израильским тюрьмам и не нашли следа.
– Я помню, в лагере недалеко от границы молодые бойцы, прежде чем идти на задание, рыли себе могилы. Заранее готовились к смерти. И там был один, его называли Орел, я подарил ему медальон с видом Кремля. Как он?
– Они ушли на задание, попали в засаду и все погибли, кроме Орла. Ему пробило голову, поломало руки, но он выжил. После госпиталя вернулся на базу, пошел поклониться могилам, где лежали его убитые товарищи. У своей пустой могилы, которая зарастала травой, заплакал: «Могила, могила, что я тебе сделал плохого? Зачем ты меня не взяла? Я сейчас в тебя лягу». Его с трудом увели.
Они молчали. Корабль за окном скрылся, но на море оставался белесый след. Баранья голова на блюде беззвучно хохотала. И Торобову казалось, что она хохочет над ним. Над его неведением. Над его неспособностью разгадать простую, лежащую в основании мира истину, которой владели те, о ком он спрашивал.
– Ты так и не приехал, Гассан, в Москву. Приезжай, подарю тебе зимнюю шапку.
– Приеду, брат Леонид. Хочу побывать в Сталинграде.
– Почему в Сталинграде?
– Там русские люди бесстрашно умирали за Родину. Они были шахиды. Весь русский народ – это народ-шахид. Мы здесь тоже умираем за Родину.
За окнами струилась синева Средиземного моря. Белоснежно и хрупко сиял Бейрут, волшебный город, как драгоценная чаша, составленная из чудесных мозаик, населенная народами, верованиями, хранителями древних поверий. Эту чашу раскалывали яростные силы, расшвыривали осколки. Пушки били прямой наводкой по дворцам и мечетям. Самолеты пикировали на усадьбы и парки. С десантных кораблей высаживалась морская пехота. Бейрут горел, стрелял, покрывался копотью. И снова, радениями мастеров и художников, собирались осколки чаши, смывалась копоть, на месте зловонных котлованов поднимали стеклянные башни. По синей воде плыли белые корабли, оставляя на море тихий серебряный след.
Баранья голова хохотала, словно знала обреченность беззащитного города, готового повторить судьбу Багдада и Триполи.
– Я не сказал тебе, брат Гассан, зачем я приехал в Бейрут.
– Чтобы вдохнуть воздух революции?
– Чтобы не вдохнуть гарь разорванного человеческого тела.
– Расскажи, зачем приехал в Бейрут.
Медленно, аккуратно, чтобы не обременять рассказ множеством подробностей, агентурных версий, собственных непроверенных домыслов, Торобов поведал Гассану о террористической группе «Меч пророка». О Фаруке Низаре, майоре иракской разведки. О взрыве русского самолета над Синаем. О взрыве полицейского управления в Триполи.
– Сейчас, по некоторым данным, Фарук находится в Ливане. Выдает себя за любителя древностей, интересуется Баальбеком. Ты отправляешь бойцов в Сирию воевать с ИГИЛ, а ИГИЛ уже здесь, в Бейруте, у тебя дома. Будет взрыв. Я его жду каждую минуту. В отеле, на улице, в этом ресторане. Фарук Низар – мастер террористических операций. Его нужно обезвредить.
Гассан молчал, думал, водил вокруг круглыми, кошачьими глазами. Словно хотел разглядеть террориста в сидящих за соседними столиками посетителях, в официантах, разносящих подносы с блюдами, в старике, закатившем глаза, вдыхающем пьяный дым кальяна.
– Я сообщу нашему подразделению в Баальбек. Завтра утром выезжаем.
Лицо Гассана стало литым, непроницаемым. На лбу отчетливо проявился крохотный иероглиф, оставленный минным осколком.
Баранья башка на блюде скалила зубы. Хохотала над их дружбой, над их борьбой, которая не имела конца, над лазурным морем и белоснежным Бейрутом, в котором, среди драгоценных дворцов и вилл, таился взрыв.
