Глава 20
Торобов прилетел в Стамбул в сумерках. Ему отвели номер в отеле «Сираган палас» с видом на Босфор. Пока он устраивался, пока ужинал в ресторане, окончательно стемнело. Поднявшись к себе, он отворил окно и смотрел на вечерний Стамбул. На реки белых огней, льющихся по центральным улицам. На зелено-голубые мечети, как волшебные острова, всплывшие из темных пучин. Две жемчужные нитки мостов, соединяющих Европу и Азию, висели в пустоте, как невесомые, прилетевши из космоса паутинки. Полный золотых огней самолет снижался над городом. Босфор, ночной, черно-синий, был расцвечен множеством плывущих светлячков, красных, голубых, зеленых, и под каждым корабликом, под каждой медлительной баржой дрожало золотое отражение. Глядя на эту ночную красоту, вдыхая морской воздух, Торобов вдруг ощутил облегчение, освобождение от неотступных страхов, забот и погонь. Было чувство, что погони его оставили, опасности отступили, и жизнь перестала напоминать заостренный гарпун. Острие растворилось в чудесной синеве с космическими паутинками, растаяло в густой воде пролива с дрожащими отражениями, утонуло в благоухающем воздухе, в котором бесшумно снижался самолет. И это облегчение, легкость напоминали выздоровление. Болезнь была еще рядом, еще гуляли в теле яды, но душа испытывала счастье, благодарность, предчувствие блаженства.
Ночью ему снились яблони тучным поздним августом, когда сады отяжелели, в густой синеве деревьев светятся, как лампады, плоды, слышно, как зрелое яблоко падает с легким стуком в траву и лежит там, драгоценно и одиноко.
Утром его пробуждение было счастливым, как в детстве, когда каждая клеточка радуется и ликует и ты не встаешь, желая продлить эту счастливую легкость, благословляешь дарованное тебе утро.
Босфор был ослепительно-синий. Медленно проплывал белоснежный круизный лайнер. Сновали, как темные жучки-плавунцы, шустрые кораблики. Мосты через пролив чуть искрились в солнечной дымке. Стекла в домах во множестве отражали утреннее солнце. Было весело смотреть на этот ликующий блеск. Город мерно гудел, металлически-серый, с шевелящимися магистралями, горбатыми, как верблюды, мечетями. И снова Торобов ощутил счастливое освобождение от гнетущей заботы, от висевшего над ним бремени невыполненного и, быть может, невыполнимого задания. Рядом существовала совсем иная жизнь, в которую можно нырнуть, как ныряет в море дельфин. И Торобов, прозрев, вдруг эту жизнь увидел.
Он отправился на Гранд-базар, где собирался добыть поддельный сирийский паспорт, чтобы переправиться через границу. Обретение паспорта предполагало продолжение погони, но Торобов думал об этом почти машинально, по инерции, словно не верил, что паспорт ему понадобится.
В лавчонке, торгующей для вида стиральными порошками, пастами, флаконами с моющей жидкостью, он обратился к моложавому, плутоватого вида торговцу. Без обиняков сообщил, что хочет купить сирийский паспорт.
– Только сирийский? – спросил бойкий торговец в красной шапочке, с черной щеголеватой бородкой. – У нас есть иорданские, египетские, Бахрейна и Эмиратов.
– Только в Сирию, – ответил Торобов.
– Почему-то все хотят в Сирию. Разве там мир?
Торговец провел Торобова внутрь лавчонки.
Здесь был повешен белый экран, стоял стул.
– Вы очень похожи на араба, – произнес торговец, делая снимок. – Почему-то все хотят походить на арабов.
Торобов заплатил деньги.
– Приходите через три дня.
– А если завтра?
– Тогда еще столько же.
Торобов заплатил и, выполнив эту почти ненужную работу, отправился побродить по Стамбулу.
Улица Сирагли была великолепна своими магазинами, бутиками, художественными галереями, деревянными кадками на тротуарах, из которых поднимались рогатые платаны с зелеными и розовыми почками. Торобов рассматривал прохожих с веселой жадностью, словно его выпустили из тюрьмы и предстояло заново привыкать к жизни среди людей. Хорош был тучный швейцар перед дверями в ресторан, в бархатной феске, долгополом синем кафтане, с ленивым взглядом маслянистых женственных глаз. Симпатичны были молодые люди в одинаковых черных пиджаках, белых рубахах и тонких галстуках. Они стайкой пробежали и скрылись среди мраморных колонн помпезного банка. Красивая женщина с восточным, резко очерченным лицом вышла из дорогого автомобиля и направилась к салону, где были выставлены бесчисленные кожаные изделия – куртки, жакеты, шубы, удобные саквояжи и изящные сумочки. Молодая мать толкала двухместную коляску, из которой выглядывали два круглых смуглых личика и пестрели какие-то целлулоидные игрушки.
Торобов всех их любил, ко всем благоволил. Проходя мимо газетного киоска, чутко уловил запах типографской краски. Минуя лавочку с лазурными и фиолетовыми цветами, поймал дуновение сочных лепестков и стеблей.
Ему хотелось погулять и насладиться просторной площадью Султана Ахмеда с египетским обелиском. Постоять на площади Таксим, щурясь на весеннее солнце. Стамбул казался просторным, солнечным, с порывами теплого, пахнущего морем ветра.
Он вышел на центральную улицу и удивился ее пустоте. Проезжая часть была пустой, без единой машины. Тротуары были без толпы, и на них с короткими интервалами стояли полицейские, некоторые с автоматами. Прокатило несколько полицейских фургонов с мигалками и решетками на окнах. Торобов всматривался в солнечную даль улицы, и там что-то клубилось, туманилось, вспыхивало. Слышалась музыка, неразборчивый гул мегафонов.
– Что это? – спросил он пожилого турка, опиравшегося на клюку.
– Демонстрация. Как будем с русскими воевать.
Бурный красный клубок приближался, хрипел, трубил. Множество знаменосцев несли красные турецкие флаги с полумесяцем и звездой. Крепкие парни, с голыми мускулистыми руками, играли бицепсами, держали наполненные ветром полотнища. За ними шествовали барабанщики в военной форме, с позументами, били палками с набалдашниками в тяжелые, косо висящие барабаны. Множество портретов Эрдогана колыхалось над толпой. Юноши и девушки размахивали руками, вздымали кулаки, самозабвенно скандировали «Эрдоган! Эрдоган!». На высоких древках колыхался большой транспарант. Русский бомбардировщик Су-25 был помещен в сетку прицела. Ревели голоса: «Слава турецким асам!» В такую же прицельную сетку был помещен портрет президента России. Неслось похожее на рявканье скандирование: «Расстрелять! Расстрелять!» Следом валила толпа. В нескольких местах жгли российские флаги. Играла музыка, рокотали барабаны. Колонна напоминала огненную головню, за которой тянулся хвост косматого дыма.
Торобов из-за спин полицейских смотрел на колонну, в которой кипела ненависть, сила, молодой военный азарт. Но ненависть и ярость колонны не касались его, не задевали, не пронзали, а были устремлены куда-то мимо, в какую-то неясную пустоту, где толпе было суждено истаять, утихнуть, остыть.
Он повернулся и пошел прочь от центральных улиц в тихие кварталы, где начинали зеленеть деревья, тянулись развалины крепостной стены, на сырых клумбах пробивались острые клювики пионов. Присел на лавку, слыша, как воркует невидимая горлинка.
Он закрыл глаза, глядя сквозь веки на розовое свечение солнца. Пребывал в блаженной дремоте. Почувствовал запах роз. Открыл глаза, надеясь разглядеть благоухающие кусты. Кустов не было. Тянулась изъеденная временем стена, на сырой клумбе пробивались острые носики пионов. Он снова закрыл глаза, слушая, как воркует горлинка. И снова повеяло розами, словно где-то рядом цвели кусты. Он открыл глаза и собирался встать, осмотреть окрестность, надеясь увидеть близкие розы.
Увидел, как из арки в стене появилась женщина, вышла на дорожку, где на лавке сидел Торобов. Рядом, напротив, стояла еще одна лавка. Женщина разговаривала по мобильному телефону. Рассеянно посмотрела на Торобова и опустилась на лавку напротив.
Она была молода, с короткой стрижкой, открывавшей виски и маленькие розовые уши, в которых мерцали бриллиантики. У нее было тонкое лицо, золотистые брови, которые она слегка хмурила, розовые губы, которыми она касалась телефона, что-то настойчиво произносила. Под темным жакетом белела блузка с приоткрытым воротом и виднелась цепочка с зеленым кулоном. Юбка была короткой, и она, садясь, натянула ее на сжатые колени.
Торобов моментальным счастливым взглядом оглядел ее и подумал, что ее появлению предшествовало благоухание роз.
Она продолжала говорить по телефону, и лицо ее выражало досаду.
– Ты уехала и бросила меня на произвол судьбы. Без тебя я не могу заключить соглашение, – говорила она по-русски. – Хочешь, я приеду к тебе в Анкару?
Ее появление среди солнечной дремоты, воркования горлинки, запаха невидимых роз напоминало сновидение. Ее русская речь, мелодичный, чуть капризный голос казались изумительным продолжением утренних счастливых предчувствий.
Их разделяла дорожка с тенями деревьев, пространство светлого воздуха, незримая линия, которая отделяет незнакомых людей. Торобов чувствовал, как эта линия тает, в нем исчезала последняя неловкость. Он поднялся, пересек дорожку, приближаясь к ее скамейке.
– Прошу меня извинить. Я услышал вашу русскую речь. Услышал, что вы одна в Стамбуле. И я один, меня тоже покинули друзья. Почему бы нам не воспользоваться вашим и моим одиночеством? Ничего особенного. Просто встреча двух соотечественников.
На ее лице мелькнула досада. Она собиралась подняться и уйти. Но должно быть, такой наивный и добродушный был вид у Торобова, что она улыбнулась и сказала:
– Чужбина располагает к знакомствам.
Они сидели рядом на скамейке. Ему была видна белая ложбина ее груди и зеленый кулон. Он отводил глаза, боясь своего нескромного взгляда.
– Два дня меня преследовали неудачи. А сегодня утром проснулся и будто заново родился. Впору начинать жизнь сначала. – Его не покидала утренняя легкость и свежесть. Появление этой женщины лишь продолжало необъяснимое преображение.
– А что за неудачи, позвольте узнать?
– Я профессор истории, востоковед. Приехал в Стамбул прочитать в университете лекции. Но контракт до сих пор не подписан. На русских косятся. Как бы не пришлось уезжать восвояси. – Торобов сочинил весьма правдоподобную легенду, прощая себе этот обман. – Меня зовут Леонид Васильевич. А вас?
– Вера. Меня тоже преследуют неудачи. Мы приехали в Стамбул с подругой. Мы дизайнеры и открыли здесь ателье. Драпируем окна в коттеджах. Но с тех пор, как турки сбили русский самолет, заказы пропали. Подруга уехала в Анкару, но, похоже, и там нет заказов.
– Да, здесь изменилось отношение к русским. Словно турки вспомнили все русско-турецкие войны. А мы вспомнили про Святую Софию, превращенную в мечеть.
– Вы правы, когда я смотрю на минареты, окружающие православный собор, мне кажется, что его взяли в плен и держат под арестом.
– Вот видите, сколько общего мы обнаружили в первые минуты знакомства. Не перенести ли наше общение в другое место. Например, в ресторан. Время обеда.
– Дайте мне на размышление минуту.
– Она прошла.
– Тогда я согласна, – засмеялась она, поднимаясь.
На улице Истикляль они отыскали рыбный ресторанчик. Над входом красовалась позолоченная рыба в шляпе, гуляющая под руки с двумя королевскими креветками.
Они заказали салат из водорослей, суп из мидий, приготовленного на пару сибаса и бутылку белого сухого вина из турецких сортов винограда.
– Пью за вас. – Он поднял шаровидный бокал, в котором колыхалось вино. – Мне кажется, что мы с вами давно знакомы. Первые минуты неловкости давно уже пройдены. Первые, необязательные слова произнесены. И теперь мы можем болтать о чем угодно. Например, о Босфоре, о его лазури, которая рождает в душе почти религиозный восторг.
– Окна дома, где я живу, выходят на Босфор. Он постоянно меняет свой цвет, свой лик. То он в ослепительной синеве, от которой замирает сердце. То он багровый, словно чаша с вином. То зеленый, как изумруд, полный таинственных лучей. А то черно-фиолетовый, грозный, когда в него сыплются молнии и падает дождь.
– Мне кажется, нас с вами свела судьба, чтобы мы забыли о всех напастях и любовались Босфором.
Он произнес эти слова с забытым молодым легкомыслием, с которым были связаны его ранние увлечения женщинами. Его развеселило это нехитрое ухаживание, когда вдруг распахнулись завесы неловкости и хлынула счастливая молодая безрассудность.
– Как вы думаете, нам удастся полюбоваться Босфором на вечерней заре, под звездами, в утреннем блеске?
– Надо спросить Босфор. Чтобы он позволил нам любоваться собой, – улыбнулась она, и он увидел, как ее розовые губы погрузились в вино.
Торобов был по-прежнему офицером разведки. Выполнял смертельно опасное поручение. Он по-прежнему двигался по кромкам черной дыры, из которой истекала ядовитая лава. В эту дыру падали подбитые самолеты, взорванные мечети, проваливались города и страны. Но все это вдруг отступило, стало почти невидимым, и он оказался в волшебном свечении этой прелестной женщины, ее золотистых бровей, розовых губ, белой ложбинки груди с зеленым кулоном.
Они наслаждались морскими дарами, маслянистыми водорослями, ароматными мидиями, ломтями розового сибаса, в котором открывался нежный позвоночник.
– Я люблю смотреть на Босфор, – сказала она. – Где-то рядом Троя, афинский Акрополь, египетские пирамиды, Неаполь. Сядешь на корабль, и ты в Средиземном море, в Венеции, в Барселоне.
– Давайте сядем на корабль и отправимся в Барселону. Гауди ждет нас.
– Мы знакомы меньше часа. И уже в Барселону.
– Самое трудное было подойти к вам и спросить о какой-то чепухе. А теперь, когда эта черта пройдена, можно и на корабль. – Он произнес это с беспечностью, увлекаемый счастливой уверенностью, что все доступно. Однажды преодоленная черта открывает стремительную возможность сближения.
– Есть такой корабль? – спросила она недоверчиво.
– Конечно. Каждый час от пирса в порту отчаливает кораблик и плывет по Босфору, плутая среди островов. Поплывем?
В ее серых глазах мелькнуло недоверие, осторожное сомнение, но потом вспыхнуло лихое веселье, и она сказала:
– Мы отчалили от пирса там, у крепостной стены. Поплывем дальше.
Они поймали такси, подхваченные счастливым порывом. Его голова кружилась от выпитого вина, от невероятного предчувствия. Его жизнь на глазах менялась, в ней исчезало и забывалось все тяжелое, обременительное и ненужное. Уступало место светоносному влечению, которое однажды возникло, чтобы уже не исчезнуть.
В пассажирском порту то и дело причаливали и отплывали прогулочные кораблики. Неуклюжие, шумные, с крикливыми зазывалами, которые зычно оглашали берег названием островов и прибрежных селений.
Торобов с Верой едва успели вбежать на кораблик, как палуба зарокотала, подул свежий ветер и Стамбул стал переливаться стеклянными фасадами, горбатыми мечетями, начинавшими зеленеть парками.
– Ну вот, еще немного, и мы в Средиземном море. Не пропустить бы! – Он облокотился о деревянный поручень палубы. Смотрел, как ветер приподнимает ее золотистую прядь. Близко от них встречным курсом плыл теплоход, и с него доносилась музыка.
– Я вам так благодарна за эту прогулку! – сказала она.
Рокотала железная палуба. За бортом вздымался гребень ослепительной синевы. Над ним блистали алмазные брызги. Бурлящий след тянулся за кормой. К ним подлетала большая белая чайка, поворачивала в их сторону желтый клюв, зорко всматривалась круглым глазом. Мимо пронесся глиссер, водный лыжник держался за стропы, подскакивал на волнах, и было видно, как переливаются мускулы под атласной тканью костюма.
Приближался гористый остров. Среди деревьев белели строения. Из-за острова вылетела белоснежная яхта и стала приближаться, вздымая пенный бурун.
Торобов расширенными зрачками следил за приближением яхты, за чайкой, невесомо повисшей над палубой, за водным наездником, летящим на стеклянной волне. И вдруг ошеломляющая бесшумная вспышка, и в этой вспышке стоящая у поручней женщина, ее полузакрытые от ветра глаза, ее высокая шея с серебряной цепочкой, ее близкое розовое ухо с каплей бриллианта. Эта вспышка была ослепляющей, ошеломляющей. Женщина, стоящая рядом, стала вдруг драгоценной, ненаглядной, родной. Он испытал к ней такую слезную нежность, такое обожание, что мир вокруг стал лучезарным и женщина стояла преображенная и любимая.
Торобов испугался этого внезапного света, этого волшебного влечения, этого лучистого мира, в который превратилась душа, поместившая в себя женщину, еще недавно незнакомую, а теперь несказанно родную. Он перегнулся через борт, и синий водяной гребень окатил его холодными брызгами.
– Что с вами? – спросила она.
– Чудо случилось, – счастливо ответил он.
Кораблик пристал к острову, над которым возвышалась гора и поблескивал крест высокой церкви. У пристани, на площади стояло множество двуколок, запряженных ишаками. Ишаки были разукрашены ленточками, а у двуколок были красные и зеленые спицы. Они с Верой сели в двуколку. Возница в феске, бархатном сюртуке погнал ишачка вверх по каменистой дороге. На поворотах Торобов несколько раз касался ее руки, пугаясь этого прикосновения, робко дожидаясь следующего поворота. На половине горы дорога кончалась, переходила в каменистую тропу. Из двуколок высаживались пассажиры. С горы и на гору медленно двигались люди.
– Позвольте мне опереться на вашу руку, – сказала она, когда они проделали полпути. Стояли на каменистом склоне, глядя на бескрайнюю лазурь, по которой ветер провел серебром. Он чувствовал ее близость, дыхание, боялся, что она отпустит его руку. Ему было легко подниматься вверх. Мышцы стали молодыми и гибкими. Сердце наполнилось сильными жаркими биениями.
Церковь, стоящая на вершине, была бедной и утлой. В ней красовался аляповатый образ Георгия Победоносца в красном плаще, на черном коне. И вся доска, весь киот были увешаны ручными часами, дешевыми, пластмассовыми, дорогими с серебряными браслетами.
– Почему здесь люди оставляют часы? – спросила она.
– А зачем им часы? Счастливые часов не наблюдают, – ответил Торобов. Снял с запястья часы и повесил на гвоздик подле иконы.
Они вернулись в Стамбул, когда стемнело. Такси покатило к центру.
– Вот сюда, – направляла она шофера.
Машина остановилась перед воротами, у невысокого особняка.
– Вот и кончился мой счастливый день, – произнес он с болью.
– Хотите его немного продлить? – Она открыла ворота, приглашая его войти.
Двухэтажный дом был темен, фонарь над входом освещал близкое дерево, тропинку, исчезавшую в темноте.
Вера вошла в дом. Зажглось окно. На землю упал квадрат желтого света. Стала видна какая-то скульптура.
– Входите, – пригласила она.
Он вошел робея, словно посягал на запретное, принадлежавшее ей пространство. Здесь все было драгоценно. Витали ее запахи, мерцала спальня с зеркальным туалетным столиком, висело на спинке кровати легкое платье. Он боялся слишком долго останавливать на нем взгляд, ловил запахи, множество легких, принадлежавших ей ароматов.
– Простите, не убрано. Пойдемте на второй этаж, на балкон. – Она вывела его на открытый неосвещенный балкон. Здесь угадывался столик, два плетеных кресла. Открывался вид на ночной Босфор.
Торобов сел, глядя, как по черному бархату пролива плывут огни, струятся золотые отражения кораблей.
Вечерний Стамбул переливался огненными ручьями улиц, мерцал разноцветными рекламами.
– Расскажите мне о себе, Леонид. Ведь я о вас ничего не знаю.
– А мне кажется, я знаю о вас все. Какое платье вы носили в детстве. В какие игры играли с подругами. Как выглядел особнячок с белыми колоннами, мимо которого вы проходили в школу. Вы жили в маленьком провинциальном городе, не правда ли?
– Как вы угадали? Я родилась в Тутаеве, маленьком городке на Волге. Там действительно есть особнячок с белыми колоннами, мимо которого я проходила в школу. А вы? Чем вы занимались всю жизнь?
– Я? Да как вам сказать. Всю жизнь путешествовал по странам, по весям. Путешественник и историк.
– Вы, должно быть, столько всего повидали. Расскажите о своих путешествиях.
Поплыли воспоминания, как тучи, и в каждой что-то мерцало, рокотало. Осыпались от взрывов лазурные стены мечетей. Неслись вертолеты, и под каждым пульсировал огонек пулемета. Уходил в ненастное море заминированный катер, и вдали раздавался взрыв. Несли на дощатом одре завернутого в саван комбрига, и могила дышала стеклянным паром.
Он не пускал в память эти удушающие воспоминания. Рассказывал ей о волшебных странах Востока, какими они представали в «Шахнаме» и арабских сказках. Рассказывал о чудесном дереве с глянцевитой листвой, из которого прянула стая птиц небывалой расцветки, и у каждой в клюве был бриллиант, изумруд и сапфир. О муравьиной тропе, которая истекала из подземных глубин и уходила в небо, и каждый муравей нес крупицу золота, ронял ее на купол мечети, и мечеть сияла, как солнце. О прибрежных дворцах и храмах с алтарем неизвестного бога, где над мраморным камнем витала прозрачная тень и слышались звуки молитв. О племени великанов, воздвигнувших города и твердыни, а потом ушедших в море, оставив на камне отпечатки тяжелых ног. О море, которое начинало светиться, когда из глубин всплывали зеркальные рыбы и играли и резвились в прибое. О стае лисиц, заблудившихся в пустынных холмах, и у каждой было лицо человека, и они, собираясь в круг, выли на синий месяц. О палатах, где обитали лев и павлин, каждому гостю дарили кубок, полный сапфиров, и павлинье перо из волшебных радуг. О прекрасной женщине, о приближении которой возвещало благоухание роз, и о страннике, которого посетила любовь.
Он рассказывал ей мифы своей собственной жизни, веря в их чудную достоверность.
Она встала, подошла к нему сзади, положила руки на плечи:
– Вы мой мечтатель.
Он сладостно замер, боясь, что руки соскользнут с его плеч и исчезнут. Накрыл их своими ладонями и целовал, чувствуя шевеление ее пальцев. А потом бурно, страстно поднялся, обнял, прижался губами к горячей шее, ловя серебро цепочки. И в бушующем, слепом, счастливом порыве целовал ее голое плечо, ложбинку груди, дышащий живот. И тьма то разгоралась, слепила лучистыми вспышками, то меркла, и их качало на бархатных дивных волнах.
Они лежали, словно их выбросило из моря прибоем. Он чувствовал льющийся из окна прохладный запах моря и сладостный аромат ее духов.
– Ты моя любимая!
Ночью они просыпались, их пробуждения были бурными, и он, подходя к окну, видел ночной Босфор с огнями проплывавших кораблей.
Утро было ослепительное. Он открыл глаза с молодым ликованием. Ее не было рядом, но еще были теплыми оставленные ею отпечатки. Окно светилось лазурью близких вод и небес. На спинке кровати висело ее платье. На стене красовался пейзаж с домиком и пальмой.
Торобов гибко поднялся, испытывая небывалую юношескую легкость. Босфор брызнул на него ослепительной синевой. Торобов набросил халат и босиком спустился по теплым ступеням на первый этаж. Дверь в сад была открыта. Виднелась скульптура дельфина, которую вечером он не мог разглядеть. В дальнем углу дворика стояла Вера и разговаривала по телефону. Халат соскользнул с ее плеча, и оно сверкало. Он хотел к ней незаметно приблизиться и поцеловать это обнаженное ослепительное плечо.
Он услышал ее голос, говорящий по-английски:
– Он еще спит. Он направляется в Сирию. Вы должны торопиться. День-другой я сумею его удержать.
Торобову показалось, что на мгновение стало темно. Солнце почернело, и на землю легла тень – на клумбу с крокусами, на скульптуру дельфина, на фасад нарядного дома. Только голое плечо ее продолжало сверкать.
Он испытал удар. Так ныряют в теплую лазурную воду и натыкаются на острую балку, пробивающую череп.
Все, что он недавно чувствовал, все несказанное счастье было искусным обманом. И запах роз, и синий пролив с белыми кораблями, и скрипучая двуколка, запряженная добродушным ишачком, и невысказанная мечта о том, что можно уклониться от жестокого задания, скрыться вместе с любимой среди стран и народов. Все было обман. И он, обольщенный, забыв свою звериную чуткость, неусыпную бдительность, позволил себя обмануть.
Боль была нестерпима. Пока она длилась, сгорало дотла его обожание, любовь, упование на счастливую жизнь. Он повернулся и тихо возвратился в дом.
Она угощала его завтраком, подносила кофе с омлетом. Он благодарил, целовал ей руку.
– Что-нибудь случилось, родной? – Она заглядывала ему в глаза. – Ты чем-то озабочен?
– Мне нужно отлучиться в университет. Решить наконец проблему с контрактом.
– Хочешь, поедем вместе?
– Да нет, оставайся. Я скоро вернусь. Накуплю всякой вкусной всячины, вина. И мы проведем вместе еще один счастливый день.
Он вызвал такси, поцеловал вскользь ее щеку, ее розовые лживые губы и поехал на Гранд-базар получить сирийский паспорт. Знакомый торговец передал ему новенький паспорт, из которого смотрело на него сумрачное утомленное лицо старика.
