Глава 18
Военный атташе в российском посольстве был рыжий, с бело-розовым безволосым лицом, с зеленым блеском круглых птичьих глаз. Он открыл сейф и протянул Торобову пистолет «ФН» американских спецподразделений и обойму из девяти патронов.
– Пристрелян, не волнуйтесь, – произнес атташе, наливая чай в стеклянные стаканчики.
Они пили чай с серым кристаллическим сахаром. Атташе проводил Торобова до ворот посольства:
– Желаю удачи. По завершении операции верните оружие.
Торобов вызвал такси и приказал шоферу ехать на север, по дороге в Тикрит. Водитель был пожилой араб в шапочке из бараньего меха, перед лобовым стеклом качался брелок из стеклянных бусин с маленькой арабеской. Он вел свою дребезжащую машину под звуки нервной рыдающей музыки, и его тощие плечи танцевали. Багдад долго не отпускал их, окружая пригородными виллами, магазинами, мастерскими, пестрыми вывесками и забавными рекламами. Не было видно внешних следов войны. Она пряталась в глубине, под пестрой мишурой реклам и вывесок, как прячется тяжелая водяная глубь под разноцветной ряской и цветущей травой.
– А что? – спросил Торобов водителя. – Лучше стали жить люди, когда убили Саддама Хусейна?
Водитель некоторое время молчал, подергивал плечами в такт воплям и визгам музыки.
– Люди говорят, Саддам Хусейн жив. Убили не его, а похожего охранника. Люди говорят, Саддам Хусейн уехал в Сирию и там воюет с американцами. Люди говорят, в Сирии есть подземный город и оттуда Саддам подает команды войскам. Люди говорят, когда он вернется в Багдад, его статую поставят на место, и жизнь наладится. – Водитель вдруг умолк и испуганно оглянулся, словно ожидая от Торобова удара..
Город вдруг оборвался, и машина катила по голубому шоссе, то и дело останавливалась у блокпостов с автоматчиками. Среди солнечных холмов созревала, наливалась весна.
Они достигли пятьдесят второго километра, и Торобов вышел.
– Через час приезжай сюда же. Вернемся в Багдад, – сказал он шоферу, направляясь к придорожному знаку с цифрой 52.
Машина укатила, унося визгливую музыку, и Торобов остался один.
Недалеко от обочины стояло одинокое дерево. Высокий гладкий ствол был увенчан зеленой шаровидной кроной. Глянцевитый шар казался тяжелым, с молчаливой притаившейся жизнью. Торобов приблизился к дереву, собираясь войти в его прохладную тень. И вдруг из кроны с шумом, свистом, как внезапный взрыв, вырвались птицы, сто или больше. Стеклянные крылья, крохотные клювы, глаза. Стая прянула, рассыпаясь в небе. Удалялась, взлетая и снижаясь, превращаясь в туманное облачко. Крона дерева обмелела, стала прозрачней и легче.
Торобов сел на землю, прижавшись спиной к стволу. Думал о птицах, которые летят на север в русские леса, где скоро растает снег и в пустых чащах зазвучат одиноко и сладко птичьи свисты.
Шоссе было пустынным. Лишь изредка, в обе стороны, проносились машины. Издалека налетающий звук, размытое мерцание стекол, медленно угасающий рокот. Сначала каждая приближающаяся машина заставляла его приподниматься. Он ждал, что машина остановится у верстового столба с цифрой 52. Из нее выйдет Фарук Низар, увидит его под деревом, пойдет навстречу. И Торобов поднимется, улыбаясь, двинется к нему, вытянув руку, стреляя на ходу, видя, как падает сраженный выстрелами Фарук Низар.
Машины проносились, но ни одна не останавливалась. Постепенно Торобов успокоился. Продолжал сидеть, чувствуя под мышкой прохладный слиток пистолета.
Проехал, шлепая шинами, грузовик, в кузове горбилась белая, перетянутая веревками поклажа, должно быть хлопок. Прокатил утлый грузовичок, поверх деревянных бортов выглядывали овечьи головы, и Торобов вспомнил овец под Триполи, которые дали ему место среди своих курчавых теплых боков. Внезапно, с железным воем, прошли два бэтээра, длинные, стремительные, как ящерицы, в открытых люках за пулеметами стояли стрелки.
Время перевалило двенадцать, но Фарука Низара не было.
Внимание Торобова притупилось. Острота ожидания спала. Он заметил, что по земле, мимо его ног, тянется муравьиная тропа. Множество муравьев, блестя черными тельцами, бежало в обе стороны, сталкиваясь, расходясь. Тащили соринки, крохи, комочки. В каждом муравье мерцала крохотная капля солнца. Тропа достигала дерева, взбегала по стволу, стремилась куда-то вверх, к листве. И странная мысль, – по этим древним дорогам тысячи лет двигались племена и народы, катили нашествия, скрипели кареты и колесницы, поднимали пыль верблюды и кони. По этим дорогам проходили пророки, цари, прорицатели и отважные воины. Возносились и падали царства, сменялись правители, одна религия приходила на смену другой. И все эти толпы богомольцев, паломников и купцов никуда не исчезли. Просто уменьшились, превратились в муравьев. Каждый тащит поклажу, куда-то стремится, возносится к туманному небу и исчезает. Его сменяет другой.
Эта мысль казалась увлекательной, странной, возможной. Здесь, на перекрестии восточных путей, были возможны любые превращения, любые чудеса. И он, Торобов, мог уменьшиться, спрятаться в веренице крохотных молчаливых существ, бежать вместе с ними, неся в себе малую каплю солнца, незримый для тех, кто послал его в эти стреляющие разоренные страны. Недостижимый для тех, кто выслеживает его среди измученных городов. Неуловимый для тех, кого он хочет убить из американского пистолета «ФН».
Он увидел, как по обочине катит велосипедист, вихляет, то выезжает на бетон, то снова возвращается на земляную обочину. Велосипедист приближался. Поравнялся с деревом, под которым сидел Торобов. Подкатил. На голове у него была неопрятно замотанная чалма. На коричневом лице темнела клочковатая бородка. Нос висел, как фиолетовый баклажан.
Одна штанина была зажата прищепкой. Башмаки были запыленные, без шнурков. Не слезая с велосипеда, он произнес:
– Завтра утром в десять часов будь в бане возле рынка. Там тебя ждет кого ищешь. – Толкнулся, закрутил педалями и удалился по обочине, вихляя, уменьшаясь вдали.
Торобов был разочарован, но тут же подумал, что Фарук Низар решил проверить его. Не ждет ли засада на пустом шоссе, не стерегут ли скрытые снайперы. Его встреча с Фаруком откладывалась на день. Переносилась в баню, в утренний час.
Подъехало такси, и под ту же больную визгливую музыку Торобов вернулся в Багдад.
Не заезжая в отель, он отправился в район рынка и в узкой соседней улочке отыскал баню. Над входом красовалась жестяная вывеска с размашистой надписью «Хаммам». Жизнерадостный усатый банщик в малиновой шапочке держал мочалку с голубой мыльной пеной, и вокруг него клубились розовые пенные хлопья. Торобов справился у прохожих, нет ли по соседству еще одной бани. Другой бани не было. Он побродил среди тесных лавочек и купил в одной из них кожаную сумочку с молнией и петлей, сквозь которую можно было продеть руку. В эту сумочку он спрячет пистолет и не будет с ним расставаться даже в банной парилке.
Вернулся в отель и смотрел с высоты, как красное солнце опускается в туманные теснины Багдада.
Ночью он спал тревожно, и ему приснилась мама, которая сердито с ним разговаривала. Он проснулся огорченный, не зная, чем ее рассердил.
Утром в десять он был у бани. Румяный банщик молодцевато смотрел с жестяной вывески. Мимо шел народ, торопясь на рынок. Слышался отдаленный ровный рокот рынка, напоминавший шум моря. С многолюдной улицы Торобов вошел в баню.
Предбанник являл собой просторное помещение со стрельчатыми окнами и цветными стеклами. Солнце горело в них алым, зеленым и голубым. Полы были застланы коврами. Вдоль стен высились шкафчики для одежды, тянулись лавки, стояли резные столики. Пахло сырой сладостью, какой пахнет теплый морс.
Торобов с порога оглядел предбанник, стоящего спиной служителя. Вход в соседнее помещение, занавешенный бархатным пологом. Самовар, окутанный легким дымом. Белую стопку простыней. Ожидал, что служитель обернется и он увидит Фарука Низара, не в военной форме, а в белой навыпуск рубахе, в шелковой безрукавке, в малиновой шапочке. И нужно молниеносно раскрыть кожаную сумочку, выхватить «ПФ» и разрядить в лицо под малиновой шапочкой. Успеть выскочить на улицу.
Служитель обернулся. Мясистое лицо, клин бородки, мутноватые рыбьи глаза. Издалека поклонился Торобову.
Торобов сел на лавку, снял обувь, разделся. Поместил одежду в шкафчик, заперев его и прикрепив к запястью ключ на пластмассовом ремешке.
Служитель принес простыню, налил в стаканчик чай, обжигающий, сладкий. Торобов сидел, набросив простыню, пил чай, раскрыв молнию сумочки, в которой лежало оружие. Ждал увидеть Фарука. Но тот не появлялся.
Торобов сунул ступни в сандалии, прихватил сумочку и, отведя в сторону полог, прошел в соседнее помещение.
Здесь было тепло, как в тропиках, пахло благовониями, то ли лепестками роз, то ли соком манго. Вдоль стен стояли каменные скамейки. Присев на одну, Торобов ощутил тепло нагретого камня. Тело покрылось глянцевитой испариной, словно его смазали розовым маслом. На стенах были мозаики, сложенные из кусочков разноцветного кафеля. Ему на глаза попался темно-зеленый треугольник, на секунду взволновавший своим таинственным свечением.
Торобов сидел на теплой каменной лавке, держа сумочку открытой. Ожидал, что появится улыбающийся, в накинутой простыне Фарук Низар. И тогда, не вставая с лавки, нужно выпустить несколько пуль в его обнаженную грудь и, когда тот упадет на мозаичный пол, выстрелить ему в голову.
Торобов сидел, напряженный, слыша приглушенное бульканье воды. Никто не появлялся. Он встал и прошел под аркой в соседнее помещение. Здесь стоял горячий туман. Из проемов в стене валил пар, оседал на потолке каплями. Несколько капель упало ему на плечи, и они были теплые, почти горячие. Квадратный бассейн был облицован изразцами. В него падала шумная струя воды. Людей не было. Торобов присел на деревянную лавку, среди туманного жара, чувствуя, как по лицу, груди, животу струится пот. Сумочка с пистолетом лежала рядом, чуть приоткрытая. Рука нащупала спусковой крючок, и если появится Фарук, то стрелять в него можно не извлекая пистолет.
Торобов надышался паром, в котором присутствовал запах эвкалипта. Осторожно опустился в бассейн, чувствуя его блаженную прохладу, подставляя ладонь под тяжелую струю воды.
Он не плавал, стоял по грудь в воде, не выпуская сумочку. Вылез из бассейна и сидел, глядя, как из дыр в стене валит эвкалиптовый пар.
Под аркой появился банщик, мускулистый и кривоногий, в косынке, в набедренной повязке. Что-то гулко, неразборчиво крикнул Торобову, сделал манящий знак.
Торобов, повинуясь банщику, вернулся в помещение с каменными лавками, и банщик указал ему на лавку. Торобов лег.
Перед его глазами пестрела мозаика и тот темно-зеленый треугольник, который взволновал его своей мерцающей зеленью. Сумка с пистолетом лежала рядом.
Банщик провел рукой вдоль хребта Торобова, вылил на спину какую-то прохладную маслянистую жидкость и стал массировать твердо, гладко, втирая жидкость. Спине становилось горячо. Банщик сильно сдавливал мышцы, перебирал позвонки, как клавиши, мял, нежно гладил, оттягивал кожу, бил ребром ладони, больно щипал. Надел жесткие шершавые рукавицы и оглаживал ребра, лопатки, икры, так что кожа начинала гореть. По телу пробегали легкие электрические разряды, и оно начинало светиться.
Торобов пьянел, забывался, терял телесность. Зеленый кафельный треугольник переливался. И возникло сладкое знание. Там, за зеленым ломтиком кафеля существует вход в иное пространство. И если выломать ломтик, сжаться, уменьшиться, влиться в таинственный ход, то можно исчезнуть из этого мира, скрыться от жестоких зрелищ, от беспощадного вмененного ему поручения, от пистолета, от Фарука Низара, от взорванных в небесах самолетов. Можно превратиться в луч света, в исчезающий звук, в горстку частиц, которые разлетятся по всей Вселенной и станут частью необъятных галактик.
Очнулся, когда банщик вылил ему на спину ведро прохладной воды. Лежал, слушая звук стекавшей воды. Зеленый ломтик кафеля плотно запечатывал вход в иное пространство.
В предбаннике он сидел укутанный в простыню. Пил маленькими глотками сладчайший чай. Чувствовал, как сочится влагой его распаренное тело. Сквозь цветные стекла било алое, зеленое, голубое солнце.
Появился второй служитель, худой, со смоляной бородой, огненными глазами под насупленными иссиня-черными бровями. Приблизился к Торобову:
– Сегодня в четыре часа на рынке в мясном ряду. Приходи, – и исчез, полыхнув жгучим взглядом.
Торобов бродил в окрестностях рынка, дожидаясь назначенного часа. Конспирация, к которой прибегали люди Фарука Низара, обнадеживала, сулила долгожданную встречу. Он избавился от кожаной сумочки, сунул пистолет в нагрудный карман. Мимо по проезжей части, мешая автомобилям, величаво шествовал верблюд, увешанный бубенцами и цветными ленточками. Его вел под уздцы араб в долгополой рубахе, синем платке, который крепился на голове черным шнуром. Верблюд надменно смотрел на толпу, на гудящие автомобили, шевеля пухлыми губами.
Настало время, когда надлежало явиться на рынок. Торобов ступил под его своды, как ступают под грохочущий водопад. Толпа, смуглая, пестрая, гомонящая, двигалась под высокой стеклянной кровлей. Сквозь стекла, как в теплице, светило солнце, освещало горы помидоров, огурцов, капустные кочаны, ворохи зелени. Прилавки, лавочки, витрины, лотки полнились финиками, бананами, апельсинами, лимонами. Торговцы развешивали изюм, сухофрукты, залитые виноградным соком орехи. Люди приценивались, торговались, надкусывали бананы, глотали на пробу ломтики песиков, слизывали с ложечек мед. Кругом все звенело, хрустело, чмокало, смеялось, переругивалось. Играла музыка. Сочилась фруктовая сладость. Пьяно пахло перезрелыми абрикосами. Горько благоухали жареные кофейные зерна.
Торобов двигался в толпе, встречаясь глазами с множеством лиц, мужских и женских, на одно мгновение, чтобы больше их никогда не увидеть. Искал среди них одно-единственное.
В птичьих рядах были развешаны общипанные, голубоватые куры, уронив головы с красными гребнями, сложив крестом чешуйчатые желтые ноги. Другие, неощипанные, лежали на прилавках ворохами, черные, рыжие, пестрые. Продавцы перекладывали их, поднимали за ноги, и у птиц топорщились на шеях перья, отлипали от боков безжизненные крылья. В металлических клетках мерцали глазками живые куры. Когда в клетку просовывалась рука продавца, хватала птицу за ноги и тащила наружу, курица начинала истошно кудахтать, била крыльями, роняя перья и пух.
Торобов шел в птичьих рядах, мимо живых индюков с мясистыми красными подвесками, мимо цесарок с грациозными шеями. Его зазывали, махали перед ним пернатыми птичьими тушками. Он кивал, улыбался, чувствуя на груди пистолет.
В мясных рядах пахло парной плотью. На крюках висели рассеченные надвое говяжьи туши, похожие на корыта, с синими и красными жилами. Бараны, безголовые и безногие, растворили животы, в которых белели ребра. На длинных прилавках, пропитанных кровью, стояли в ряд бараньи и коровьи головы, высунув языки, с фиолетовыми стеклянными глазами. Тут же лежали ноги с копытцами, стояли чаны с коричневой печенью, скользкими, как грибы, сердцами. Продавцы перебирали сердца, как перебирают лесные грузди.
Торобов прохаживался вдоль подвешенных туш, чувствуя исходящий от них приторный запах бойни. Мясники в клеенчатых фартуках орудовали большими ножами, стучали по костям топорами. Поглядывали на Торобова, ожидая, когда он укажет на шматок мяса или выберет овечью ногу.
Торобов вдруг почувствовал неясную тревогу, которая мгновенно переросла в панику, страх. Тень набежала и затмила свет. Оглянулся. В проход из-за прилавка выскочил человек, ловким звериным броском вытягивая руку, в которой блеснул вороненый ствол. Торобов, повторяя его бросок, метнулся в сторону, видя, как в кулаке человека расцвел рыжий цветок выстрела с лепестками и пустой сердцевиной. Пуля пролетела у виска и чмокнула в говяжью тушу. Торобов отшатнулся. Вторая пуля чмокнула рядом, брызнув в лицо липкими комочками мяса. Продавцы завопили, все разом, прячась под прилавки, заслоняясь тушами.
Торобов в падении увидел, как стрелок убегает, вытянув руку, не решаясь на выстрел. И в убегавшем стрелке узнал Набика, не того, в инвалидной коляске, с измученным хилым телом. А гибкого, похожего на танцора, совершающего виртуозный пируэт.
Продавцы продолжали вопить. Сбегался народ. Торобов протиснулся сквозь мокрые говяжьи туши и смешался с толпой. Вытирал с лица комочки мяса.
В номере он долго мылся горячей водой, погружался в пену, смотрел на свои худые, вылезавшие из пены руки.
Он был обманут. Его водили, как водят рыбу, заглотнувшую блесну. Водили не только в Багдаде, но и в Брюсселе, и в Триполи, и в Бейруте, и в Каире, и в Газе, подводя под взрывы и выстрелы. Его должны были убить, если бы его не хранила чья-то чудесная спасительная молитва. Быть может, бабушки, мамы, жены, которые молятся за него на небесах.
Он шел по ложному следу, отыскивая Фарука Низара по мнимым признакам, которыми его завлекали враги. Теперь след Фарука терялся. Не было камня, не было змеи, не было следа. Заданию, которое он получил, грозил провал. Все нужно было начинать сначала. И этим началом будет поездка в Иран, к старинному знакомцу, который когда-то работал в посольстве, в Москве, а теперь занимал высокий пост в иранской разведке. Джехан Махди ведал секретными операциями иранских военных в Сирии. К нему в Тегеран Торобов направит свои стопы, изрезанные осколками стекла, утомленные бесплодными скитаниями по разоренной земле.
Утром он заехал в посольство и вернул пистолет.
– Смотрю, обойма не тронута, – сказал рыжий атташе, принимая оружие. – Не пригодился?
– Нет, почему же. Я колол им орехи.
По дороге в аэропорт Торов не удержался и заглянул во двор дома, где жил Фарук Низар и где среди детских лесенок и песочниц стояла инвалидная коляска. Теперь коляски не было. Мимо проходила женщина.
– Скажите, – спросил Торобов, – как зовут инвалида, который живет в этом доме? Его вывозят гулять в инвалидной коляске.
– Инвалидная коляска? Здесь не было никакой инвалидной коляски, – ответила женщина и скрылась в подъезде.
Торобов ехал в такси и беззвучно смеялся.
