Глава 16
Его разбудил страшный треск, словно на постель обрушивалась стена. Вскочил, кинулся на балкон. Ярко светило солнце, летел трескучий грохот. Увидел солнечный город, блеск моря, высотные дома. И один дом, похожий на пирамиду, падал, проседал, осыпался этажами, извергал дым. Еще не успел рухнуть, как другое здание, блестя стеклами, стало разваливаться на бетонные панели и балки. Оседало с грохотом, словно у него подрезали поджилки. Сквозь каменный грохот и скрежет, пронзая его металлическим свистом, пронесся самолет, словно серая тень, и исчез на солнце.
Дома взрывались, проваливались, из них валил черный дым. Над городом в разных местах поднимались столбы, выбрасывая пышные пепельные клубы. Со свистом мчались самолеты, взмывая и исчезая на солнце.
Торобов стоял босиком на балконе, слыша содрогание взрывов. Над его головой проносились молнии самолетов, и он пригибался, ожидая, что его срежет лезвие. В нем был не страх, было оцепенение от небывалого зрелища. Под солнцем, у лазурного моря истреблялся город. Кто-то невидимый из неба указывал перстом на дом, в него вонзалась молния, оставляя курчавый след, и дом вырывался с корнем, превращался в черный столб дыма. В разных местах города качались колонны дыма. Поднимались великаны, колыхали гривами, выбрасывали в стороны руки, танцевали чудовищный танец.
В этом истреблении города было что-то библейское, беспощадное. Город был предан заклятию, его жителей кидали под железные пилы и тяжелые кувалды, которые дробили кости городу, дробили кости народу, дробили кости ему, Торобову.
Когда умолкали взрывы, слышались неразборчивые, по всему городу стенания, треск опадавших конструкций, вой сирен, голошение. И еще что-то, как будто рыдали камни.
Торобов стоял босиком на балконе, глядя, как взрывы приближаются к гостинице, готовы ударить в него, превратить в дым, пар, груду падающих обломков. Но не убегал, не мог шевельнуться, слыша сквозь грохот чей-то громогласный голос: «Это ты!»
Жуткое зрелище было дано ему в назидание. Такой ценой кто-то хотел разбудить его сонную душу, чтобы она очнулась и перед концом узрела истинное устройство мира.
Перст указующий перемещался от здания к зданию, превращал дома в дымные взрывы. Приблизился к нему и остановился где-то близко, за чередой домов, обрушив высотное клетчатое здание. Оно стало складываться, уменьшаться, изрыгая огненный дым.
Взрывы стихли. Шелестело, звенело, булькало, стонало. Камни рыдали, и в этих камнях стенали люди. Город с переломанными костями мучился и стонал.
По улице с воем промчалась пожарная машина. С трепетом фиолетовых вспышек пролетели две «скорые помощи». Пробежали люди, слепо и бессмысленно, словно их гнал ветер, и одежда на них казалась растерзанной этим колючим ветром.
Торобов понимал, что бомбардировка города была ответом на ночное потопление катера. А ночное потопление было отмщением за зверский расстрел рыбака. А расстрел рыбака был ответом на взрывы в иерусалимском автобусе. А иерусалимский взрыв был местью за строительство еврейских поселений. Эта нескончаемая череда кровавых причин и следствий уходила в бесконечное прошлое и выныривала в бесконечном будущем. И он, Торобов, был включен в это неостановимое колесо. Город взрывался на его глазах, чтобы его душа проснулась, вырвалась из кровавого круга, разомкнула беспощадный обруч.
Услышал оглушительный рев. Звук упал с неба, расплющил землю, и из этого грохота вырвался самолет, прошел над крышами, давя их пятнистым брюхом, разведя крылья с желтыми звездами. Взмыл, исчезая на солнце. Торобов успел увидеть голубой трепет плазмы в хвостовом сопле.
Второй самолет спикировал на город, грохоча, разрывая воздух, пронеся над крышами, оставляя твердую волну рева, и взмыл над морем, унося в хвосте синий огонь.
Самолеты падали на Газу, хлестали, истязали город, полосовали его железными бичами. Торобов приседал, в ужасе вжимал голову. Ему казалось, на городе взбухают рубцы, на его спине вздулась полоса от стального бича. И никто не поднимался в рост, не смел кинуть в самолет камнем, погрозить кулаком. Все лежали ниц, слыша, как на бреющем полете проносятся самолеты, прокалывают воздушный пузырь, вышибая из окон стекла.
Внезапно из городских кварталов, далеких, близких, из центра, где дымились руины, с окраин, где ютились утлые домики, прянули ввысь кудрявые трассы. Сотни стеблей вырастали один за другим, и у каждого была темная головка, и в головке горел красный уголь. Трассы выгибались в небе, пересекались, развешивали крутые и пологие дуги, издавали стоголосый свист, птичий шелест. Это сотни самодельных «Касамов» уходили через стену в Израиль и там взрывались на улицах, во дворах, на крышах, сея вопли и панику.
Стихло. Одна, две запоздалые ракеты ушли в небо. В тишине слышались сирены пожарных машин, вой «скорой помощи», и все тот же неразборчивый, из воплей и стука камней звук, тоскливый, пузырящийся.
Торобов во время чудовищного удара, оглушенный, подавленный, молил, чтобы великаны взрывов не дотянулись до балкона, где он стоял. Чтобы летящие самолеты не раздавили его своими пятнистыми животами. Он вымаливал себе жизнь не для продолжения рода, не для творчества и любви, а для того, чтобы выполнить жестокий приказ. Найти и убить человека. Жизнь нужна ему для того, чтобы убить другого. Чтобы одна смерть отступила и дала дорогу другой. Он, как игла с металлической дратвой, прокалывает страны, взрывы, военные столкновения, чтобы игла нашла Фарука Низара и пронзила его.
Эта мысль была острой, но ему не хватило времени, чтобы ее развить.
Над городом появились вертолеты, сначала единицы, потом десятки. Кружили медленно, на разных высотах, узкие, как насекомые, с тонким проблеском винтов. Высматривали добычу. Наклоняли клювы, мчались к земле, выбрасывали черные пучки, острые, как гарпуны. Вонзали в город, и там полыхало, ухало, хлестало, серый дым сочился из окон. Карусель вертолетов приближалась к гостинице. Все небо было в черных букетах, сносимых ветром. Железные шлепки, скрежет и хруст приближались.
Вертолет навис над отелем. Торобову был виден фюзеляж, подвески с ракетами, стекла кабины, желтая звезда, слюдяной круг винта. Он запрокинул лицо и зажмурился, ожидая, что огонь накроет балкон и сметет его. Но вертолет отвернул, двинулся над улицей. Наклонил клюв и нырнул, разгоняясь. Из-под брюха сорвался пучок копоти, прянул на соседнее здание. Взрыв был как хлюпающий удар в живую плоть. Из дыма с воплями, визгом вырвалась толпа, пестрый растрепанный ворох. Мужчины, женщины, дети, какой-то белобородый старик, какая-то старуха в черном. В панике пробежали по улице, нырнули в подворотню соседнего дома и стихли. Затаились, ожидая удара. Слышался стрекот винтов, гулкие взрывы, напоминающие стук палки по кровельному железу.
Торобов с балкона увидел, как на улицу вышла крохотная девочка, отставшая от толпы. Красное платьице, хрупкие ножки, курчавая темная головка. Стояла посреди улицы, качаясь, словно ее валил сильный ветер, беспомощно озиралась. А над ней кружил вертолет, сыпал на нее стальной звук.
Торобов словно очнулся. Горячая боль, ужас, страх не успеть толкнули его с балкона. Как был босиком, выскочил из номера, сбежал с этажа, вынесся на улицу по осколкам разбитых стекол. Схватил девочку, прижимая к себе, чувствуя ее мелкую дрожь.
– Не бойся! Не бойся, милая! – повторял он.
А она, сотрясаясь хрупким тельцем, причитала:
– Ай-яй-яй!
Вертолет стрекотал наверху. Казалось, пилот рассматривал Торобова, обнимавшего девочку. А у него слепой приступ ненависти, жаркой ярости к пятнистой машине, желтой звезде. Заслоняя собой девочку, он воздел кулак и заорал, хрипло, дико:
– Суки кровавые! Будьте прокляты!
Обнимая девочку, побежал. Влетел в холл гостиницы. К нему подскочили женщины, приняли девочку, которая смотрела черными, полными слез глазами, повторяя:
– Ай-яй-яй!
Торобов по лестнице, чувствуя резь в стопах, оставляя кровавый след, вернулся в номер. Вышел на балкон.
Внизу по улице пробежала группа автоматчиков. У одних на головах были повязки, у других шапочки, у третьих каски. Промчался шальной грузовичок с пулеметом. Пулеметчик, чтобы не упасть, вцепился в кабину. Город продолжал стрелять, взрываться. Из домов в небо летели бледные трассы.
Улица опустела, и стало вдруг душно, словно выкачали воздух, и в этом безвоздушном пространстве прибавился свет, возникло свечение. Торобов слышал, как приближается ровный рокот. Из-за угла с лязгом выкатил танк, похожий на носорога связками железных мускулов, короткой пушкой, неповоротливым тупым стремлением. Танк прочавкал мимо отеля, остановился и хлестнул вдоль улицы длинной очередью. У него в тылу показался гранатометчик, в распахнутой куртке, с седой головой, держа на плече трубу с луковицей гранаты. Торобову показалось, что это тот, что вернулся из тюрьмы и просил гранатомет. Седоголовый выстрелил, граната ударила танку в башню, отскочила и взорвалась в воздухе белой вспышкой. Гранатометчик исчез. Танк развернулся, стуча пулеметом, прошел мимо отеля и скрылся за углом.
Было тихо, безлюдно. Светился воздух, напоенный больным электричеством. Блестели на солнце осколки стекла.
Торобов сел на кровать и стал извлекать из подошв стеклянные колючки, испытывая нестерпимую резь. Воды в кране не было. Он разодрал простыню и обмотал ноги, соорудив матерчатые кули, сквозь которые просачивалась кровь. Лег на кровать, положив ноги на спинку, чтобы отхлынула кровь.
Он вдруг подумал о сыновьях, которые в Москве в этот час погружены в свои хлопоты, служебные, семейные, живут своей отдельной от него жизнью, не ведая, что их престарелый отец лежит с окровавленными ногами в осажденном городе, не смея себя обнаружить, позвонить им, услышать их любимые голоса, их утешительные слова. Вспомнил, как когда-то, в далеком небывалом времени, он плыл с сыновьями в лодке, они хохотали, черпали воду маленькими руками, брызгали на солнце. Над озером стояло белое облако, а на берегу, на мостках, стояла жена в розовом платье, приложила руку к бровям, смотрела, как они плывут.
От этого воспоминания у Торобова вдруг расширилась грудь, сладко опустилось сердце, а глаза наполнились слезами.
Переставляя обмотанные ноги, он вышел на балкон. На берегу у воды толпились люди. Словно, спасаясь, они собирались кинуться в море и уплыть подальше от адских взрывов. Торобов увидел, как в волнах, вдоль берега движется катер, серый, отточенный, с рубкой и бортовым орудием. Проходя мимо отеля, катер открыл пулеметный огонь, толпа побежала обратно в город, где перекатывался гул боя, грохали пушки, летели трассеры.
Торобов вернулся в номер и плюхнулся на кровать. Город, раненный, обожженный, оборонялся. Оборонялись бойцы ХАМАС с гранатометами и «Касамами». Оборонялись добровольцы с изношенными «Калашниковыми». Оборонялись дети, кидая в вертолеты камни. Оборонялась посаженная им оливка. Раскрывала крохотную крону, испускала в пикирующий вертолет смертоносный луч.
Так он пролежал до вечера, слыша, как разгорается, стихает и вновь разгорается стрельба. Наконец, к ночи, все стихло. Город стоял черный, без огней. Лишь изредка над крышами взлетали красные пунктиры трассеров. Море шумело, но пахло не водорослями, а гарью.
Ночью пришел Хабаб. В номере едва светила лампочка. Голова Хабаба была забинтована. Пятнистая куртка в масляной жиже. Длинные волосы с одной стороны обгорели. Черные глаза обведены красными веками.
– Ну что? Ушли? – кинулся навстречу Торобов.
– Ушли, – ответил Хабаб, хватаясь за дверной косяк.
– Какие итоги? – спросил Торобов.
Хабаб молчал.
– Какие итоги боя?
– Убили сына, – сказал Хабаб. Его плечи ссутулились, задрожали. Торобов обнял его. Они стояли, обнявшись, у обоих содрогались в рыданиях плечи.
