Глава 23

Мы сидим у камина и смотрим на огонь. Боунс так и не поцеловал меня с момента нашей встречи, и я не могла перестать думать об этом. Что-то изменилось. Вернее, изменилось все. Слишком много всего произошло – и, наверное, обстоятельства были не самыми подходящими, или я перестала быть для него подходящим человеком. Мы сидим совсем близко, плечо к плечу, бедро к бедру, Боунс закинул руку на спинку дивана: почти объятие – но на деле он так и не прикоснулся ко мне после того, как обнял при встрече.

Хотя две жертвы кораблекрушения, которые только-только выбрались на берег из бушующего океана, тоже вряд ли будут нежничать и целоваться. Не до того. Они будут просто сидеть рядом, глубоко дышать и осмысливать то, что с ними произошло.

– Ты точно в порядке? Доктора тебя осмотрели? – в очередной раз спрашивает Боунс, всматриваясь в мое помятое лицо.

– Не в порядке, но доктора бессильны мне помочь, – вздыхаю я. – Боунс, я не знаю, с чего начать… Мне столько всего нужно тебе объяснить…

– Как насчет завтрашнего дня? Пусть сегодняшний день умрет в тишине, – глядя на меня в упор, говорит Боунс.

Я не хочу откладывать это на завтра. Все наши тайны и недомолвки разрослись и превратились в лес, который уже настолько загустел, что мы едва видим друг друга. Я хочу прояснить все до конца здесь и сейчас. Хочу наконец понять, кто мы и что нас ждет. Это невыносимо – зависнуть между небом и землей!

Но я вижу отблески какой-то странной мольбы в глазах Боунса. Он не хочет сейчас ни о чем говорить. Он просит у меня отсрочки, словно, если мы начнем разговор, день тут же начнет умирать не в тишине, а в агонии.

– Боунс, если все дело в том, что я сделала… Если тебе не дает покоя то видео… Я хочу рассказать, как оказалась там и что было бы, если бы я этого не сделала… И я не могла ни к кому побежать за помощью. Ни в полицию, ни к тебе, ни к кому! Иначе они бы устроили так, что я бы закончила свою жизнь в психушке. И если бы я могла уберечь тебя от того, что ты испытываешь сейчас…

Его лицо каменеет, он поворачивается ко мне чуть ли не всем торсом.

– И что же я испытываю?

– Злость… Ревность… Я не знаю… – шепчу я. – Надеюсь, не ненависть.

– Скай, о чем ты говоришь?! – Он хватает меня за плечи и притягивает к себе. – Ты думаешь, я испытал бы ревность, если бы тебя бросили в клетку к бешеной горилле? Разве можно ревновать к животному? К хищной твари? Злость? Бог ты мой… Все, о чем я думал в тот момент, – это жива ли ты до сих пор, или тебя уже нет!

– В смысле? – медленно моргаю я.

– В смысле, что, увлекшись, Моретти мог легко тебя убить!

– Моретти? – У меня кровь отливает лица. – Тот самый Джек Моретти, который…

– Брат Лилиан. Уголовник и психопат. Застрелил девушку не так давно, и, возможно, она не единственная его жертва. Ты же не знала, с кем имеешь дело, так? Уверен, что не знала.

Я немею, висок простреливает резкая боль.

– Поэтому не переживай обо мне. Я не испытываю ни ревности, ни злости. Только неотступный страх – ведь ты могла не выйти оттуда живой – и неимоверное желание добраться до этой твари и убить ее. Не спеша и с удовольствием. И хотя знаю, что это обращение не по адресу, но я молю бога, чтобы мне представилась эта возможность. Вдруг у него будет игривое настроение и он мне позволит это сделать.

Боунс сжимает мои ладони и заглядывает мне в глаза. Я его едва узнаю: лицо холодное, завораживающе безжалостное.

– Что еще ты чувствуешь? – бормочу я, утыкаясь лбом ему в плечо. – Я хочу знать, о чем ты молчишь, Гарри. Мне известно, что ты меня искал. Значит, я все еще нужна тебе? Тогда нам стоит сказать вслух все, что накопилось, и подумать, что делать дальше. Я хочу рассказать тебе свою историю о Лилит. И хочу услышать твою историю о Лилиан Дженне Моретти. И правда ли, что она твоя…

Боунс резко встает с дивана, протягивает мне руку и, помогая встать, тянет за собой. Хватает с вешалки куртку и набрасывает ее мне на плечи. Мы выходим на крыльцо, залитое лунным светом.

– Посмотри, какая ночь, – шепчет он, касаясь горячими губами моего уха. – Такой больше не будет. Звезд просто немерено. Пусть все останется в доме. К дьяволу все, идем…

Я шлепаю за ним в одних тапочках по влажному от вечерней росы газону. Его рука сжимает мою ладонь. Он ведет меня к припаркованной на подъездной дорожке машине.

– Тут до моря две минуты. Поехали?

Я без лишних слов, с готовностью сажусь в машину. Отливающий глянцевым блеском черный «БМВ Икс-6», который я не видела раньше. Внутри темно и тепло, сижу тихо, как мышка… Что-то не так. Я ощущаю это каким-то шестым чувством, затылком, спиной, кожей. Боунс нервничает, я улавливаю исходящее от него отчаяние и желание оттянуть время. Но собственное желание разобраться во всем уже не жалит и не мучает меня так, как раньше. Так и быть. Пусть этот день умрет в тишине. Я тоже этого хочу. Хочу просто сидеть рядом с ним, и молчать, и гладить его бедро, пока он ведет машину к побережью, и любоваться его завораживающе красивым профилем, и дышать с ним одним воздухом…

Боунс останавливает машину и помогает мне выйти. Небо – чернее черного, лишь у самого горизонта виднеется зеленоватая узкая полоска. Зябкий ветер гуляет по пристаням, на воде качаются яхты…

– Я люблю тебя, – говорит он, не глядя на меня. – Но ты не представляешь, что за дикости я творил в своей жизни… У меня стынет кровь в жилах, когда я думаю обо всем этом… А там, в Саймонстауне, я потерял голову и вообразил, что если что-то очень нравится, то можно позволить себе это взять. И плевать на последствия. Но что если я не пара тебе, моя маленькая морковка?

Боунс поворачивается ко мне, и у меня перехватывает дыхание от испуга. Он какой-то другой. Не такой, каким я его помнила.

– Каким ты меня видишь? В какого меня ты влюбилась? В короля вечеринок и дурацких шуток? Заядлого собаковода в дизайнерских майках? В чокнутого Ромео, который бросается за тобой в бушующий океан? Что, если это не все? Что, если там, – Боунс стучит кулаком по своей груди, – много такого, что напугает тебя до смерти, если ты об этом узнаешь?

Кажется, я не дышу. Вот уже пять минут. Порыв ветра толкает меня в спину, и я с трудом удерживаю равновесие.

– Я хочу защитить тебя от всех демонов ада. Но что, если один из них – прямо здесь, перед тобой?

Еще один порыв ветра срывает капюшон с моей головы, но мне уже все равно. Того, кого я вижу перед собой, не испугают ни бритая голова, ни порезы на моей коже. Может быть, даже наоборот: его влечет мое несовершенство, моя болезнь, мой изъян. Но разбираться во всем этом у меня уже нет никаких сил.

Вообще. Никаких. Сил.

Все осталось там – в аэропорту. Вместе с волосами…

– Пусть день умрет в тишине, – отвечаю я. – И завтра ты расскажешь мне все. И я приму решение: продолжать любить тебя или бежать от тебя со всех ног. А пока… могу сказать одно. Ты и в самом деле чудовище, Боунс. У тебя нет ни души, ни сердца, потому что с момента нашей встречи ты все еще меня не поцеловал. И я не знаю, что ты натворил в прошлом, где и когда, но этого тебе прощать не собираюсь.

Он меня не испугает. Не заставит отказаться от него. Завтра, при свете дня, я разберусь во всем – кропотливо и тщательно, – но сейчас больше не хочу сотрясать воздух. Я уже не в состоянии мыслить здраво. Мне хочется только… всего лишь… самую малость…

Боунс понимает то, что я не досказала. Сейчас он в таком состоянии, что ему не нужно намекать дважды. Рука – быстрая, решительная, получившая официальное приглашение – ложится на мою шею и тянет меня вперед. Я падаю ему на грудь, вцепляясь заледеневшими руками в его плечи. И он впивается в меня с таким отчаянием, с такой жаждой… Я открываю рот, я встречаю его губы, его язык, его дыхание – все мое, мое, мое… «Люби меня, владей мной. Кем бы ты ни был. Я так устала никому не принадлежать, быть ничьей. Можно я буду твоей? Уверена, ты придумаешь, что со мной делать…»

– Я думал, тебе не до того, – шепчет он. – Я думал…

– Не думай, хватит, – обрываю его я, обхватываю его голову, запускаю пальцы в его волосы, пока он напоминает моему телу, кто здесь главный.

Усилившийся ветер едва не сбивает нас с ног, и Боунс подхватывает меня на руки и несет к машине. Мы оказываемся в теплой темноте, вдыхаем запах кожи сидений. Я взбираюсь к нему на колени, сую руки ему под рубашку, туда, где его кожа так и пылает. Как же меня возбуждает эта теснота. Как мне нравится эта невозможность нормально двигаться. Всего шесть пуговиц – и гори оно все огнем…

– Давай вернемся домой… и продолжим, – шепчет Боунс, легкими прикосновениями губ лаская мою шею.

– Хочу все здесь и сейчас.

– Скай… Там будет лучше, – просит он настойчиво.

– Лучше, потому что в доме полно вооруженных парней? Потому что там я буду в безопасности? – Я смотрю на него в упор. – И что же может случиться, если мы останемся здесь совсем одни? Растерзаешь меня? Изнасилуешь?

Я улыбаюсь ему в лицо – беспечно и смело. Боунс прикрывает глаза, словно в эту самую минуту решает, жить мне или умереть.

– Знаешь что? Ты не сделаешь мне ничего плохого, Сэм Гарри Оушен. Потому что любишь меня. Ты не позволишь, чтобы я испытывала боль. Ты будешь обращаться со мной, как с гребаной герцогиней Кембриджской, – заявляю я и сую руки ему в штаны.

И выигрываю эту битву без единой жертвы.

– Договорились, ваша светлость.

Руки Боунса оказываются у меня под толстовкой, и его ладони накрывают мои груди. Я танцую на его коленях, я двигаюсь так, будто только для этого и была рождена. Не могу остановиться, не могу оторвать глаз от его взволнованного лица.

Я не знаю, что мне уготовано завтра, но сейчас все так, как и должно быть. Мы вместе, мы одно целое, как тревожное небо над нами и этот темный, выходящий из берегов океан.

Мы вернулись домой после полуночи. Самая лучшая ночь в моей жизни, я ее дождалась. И кто же знал, что ее рецепт будет так гениально прост: встретиться с тем, кто присвоил мое сердце, и отдать ему все остальное. Заняться с ним любовью в машине на берегу моря, роняя капли пота на кожу сидений. Потом заехать на круглосуточный «Макдрайв» и заказать кофе с гамбургерами. Потом есть на парковке, целоваться и слушать музыку – какой-то ранний альбом какой-то Натали Имбрульи, или как ее там. Слушать и впервые в жизни при этом не испытывать боли и раздражения…

Сонную и счастливую, он привез меня домой. Спотыкаясь в темноте, как будто только что пили виски, а не кофе, и, на ощупь пробираясь по ступенькам, мы прошли в спальню. Посреди кровати спала Баунти – щенок ретривера, с которым я уже успела познакомиться. Боунс переложил ее на край кровати, как ребенка, и это ласковое внимание, предназначенное щенку, заворожило меня. Настолько, что сбилось дыхание.

Боунс укрыл меня одеялом, лег рядом, положил руку мне на живот, и я замерла, замораживая в памяти этот момент. Ох, его рука такая тяжелая, что низ живота у меня даже немеет. Сегодня же утром поеду в город, куплю пачку тестов на беременность и изведу их все. А потом… Я не знаю, как скажу ему об ЭКО, если тест окажется положительным. Кажется, нигде во Вселенной, ни в одном языке не существует подходящих слов…

– Боунс, твоя рука такая тяжелая…

– Она утомлена. Она всю ночь ласкала прекрасную женщину, – бормочет он мне в висок и перекладывает руку на грудь.

Так гораздо лучше, но живот продолжает неметь и ощущается так странно.

Так необычно…

И в этот момент я припоминаю все странности, что случились с моим организмом в течение последних дней: аппетита то нет совсем, то он просто волчий. Низ живота такой плотный и напряженный. Грудь такая чувствительная. И оргазм был необычайно яркий. И месячные… Их нет уже давным-давно! Впрочем, доктор Бхагнари предупреждал, что это не показатель. После тех лошадиных доз гормонов, что я приняла, месячных может не быть какое-то время даже при отсутствии беременности. Я перевернулась на бок и прижалась к Боунсу.

– Ты какая-то другая, – говорит он, и его рука скользит от моей груди к моему животу и обратно.

– Новая стрижка всегда меняет женщину, – вяло шучу я.

– Нет, твоя кожа, твой запах, все другое. Даже то, как ты говоришь… или целуешься. Раньше ты была просто морковный кекс. А теперь морковный кекс с айсингом.

«А как насчет морковного кекса с… начинкой?» Боунс, завтра ты будешь орать на морковный кекс с айсингом так громко, что услышит весь Малахайд.

Баунти встает и начинает бродить по одеялу, переступая через мои ноги, карабкаясь на мое бедро, обнюхивая мочку моего уха. Я проваливаюсь в сон, прижавшись к Боунсу голой грудью и обвив его руками…

Щенок заскулил и завертелся на одеяле волчком.

– Баунти, прекрати, – зеваю я.

Я ищу ее на ощупь, глажу, тискаю, но она не унимается. Сажусь, протираю глаза. Щенок спрыгивает на пол и сердито рычит. Я обвожу взглядом постель и комнату: Боунса нет. Кладу руку на простынь – еще теплая. За окном ни проблеска, ни намека на рассвет.

– Боунс?

Баунти подбегает к двери и заливается захлебывающимся лаем. Я сую руки в рукава рубашки Боунса и делаю шаг к двери – первый шаг к гильотине, которую судьба уже приготовила для меня…

Выхожу из комнаты. Зябко, в коридоре гуляет такой сквозняк, словно где-то открыто окно. Баунти бежит рядом, шумно сопя. Дверь в одну из спален приоткрыта и покачивается от движения воздуха. Слышу голоса, приглушенный разговор людей, которые не хотят потревожить сон этого дома. Замедляю шаг, плотно запахиваю полы рубашки и – заглядываю в дверной проем.

Однажды моя мама сбила оленя по дороге из Степсайда в Килтернан. Мне было лет десять, и я хорошо помню, как это произошло. Глухой удар, мамин крик, а потом я обернулась и посмотрела назад, прижавшись лицом к стеклу: олень катался по дороге, дергая ногами в воздухе. Он пытался встать, но тело уже его не слушалось. Удар не убил животное, но оно получило какие-то смертельные повреждения. Грация совершенного тела была нарушена, я в первый и последний раз видела агонию живого существа. Тогда я испытала такой страх, что меня вырвало прямо в машине, пока моя перепуганная мама неподвижно сидела, зажав руками рот. Она не знала, что делать, и боялась выйти и подойти к оленю, и уехать тоже не могла. Она просто сидела в машине и плакала. И я помню едкий рвотный запах, который наполнил салон. Запах страха, истерики и отчаяния…

В этот раз к горлу тоже подступила тошнота – резкая, неудержимая. Рот наполнился слюной настолько, что мне пришлось ее сглатывать. Две фигуры у открытого окна шевельнулись, и я закусила губу до крови.

Боунс – в одних пижамных штанах (я сняла с него футболку перед сном) – застыл на месте, как околдованный. Мышцы играли на татуированной спине, отчего казалось, что звезда-ангел ожила. Он дышал так шумно, как будто из комнаты выкачали кислород, и не сводил глаз с женщины. Воплощение моих ночных кошмаров, она стояла рядом с ним – близко-близко. Тонкая, вытянутая в струну, в темном платье, которое висело на ней мешком. Но, вопреки нелепой одежде и болезненной бледности, Лилит выглядела как божество с античной фрески. Яркое золото волос растеклось по плечам, руки – пустые, легкие, безоружные – вытянулись вдоль тела. Лицо такое юное, такое дьявольски красивое…

– Уходи, Скай, – говорит Боунс, не глядя на меня, и я едва узнаю его голос. Он такой низкий, такой глубокий.

– Что? – Я издаю звук, больше похожий на писк насекомого, чем на человеческий голос. И с усилием повторяю громче: – ЧТО?

Боунс смотрит на Лилит таким взглядом, значение которого я бессильна себе объяснить. Что за выражение в его глазах? Предвкушение? Возбуждение? Одержимость? Я делаю шаг назад, и щенок, вертящийся у моих ног, громко взвизгивает. Это галлюцинация… Меня подстрелили в аэропорту, и я лежу на холодном полу в предсмертной агонии. Это не может быть правдой!

– Ты плохо слышишь? – взрывается Боунс, разворачиваясь ко мне всем телом. Он выглядит угрожающе, и эта угроза адресована МНЕ. – Уходи!

– Тебя, что, накачали дурью? – вздрагиваю я. – Боунс, ты же… Мы же… На берегу… Я люблю тебя!

Лилит смотрит на меня из-за его плеча с сожалением и насмешкой. Ее рука ложится ему на плечо, и он тут же накрывает ее ладонь своей.

В этой комнате творится что-то, чего мне никогда не понять. Она полнится напряжением. Высоковольтным электричеством. Демоническими, непостижимыми, всепоглощающими чувствами, по сравнению с которыми мои собственные – это жалкая человеческая пародия, слабая подделка.

– Если хочешь, чтобы я ушла, тебе нужно всего лишь убить меня! – кричу я.

– Останься, если хочешь, – произносит Лилит. Без злости, без презрения. Даже как-то по-доброму. – Гарри не будет против, правда? Она просто посмотрит, как сильно ты по мне скучал.

– Проклятье! – орет Боунс, надвигаясь на меня. – Выметайся, черт бы тебя побрал!

Я отшатываюсь и падаю навзничь. Моя голова ударяется об пол, но Боунс даже не смотрит на меня. Баунти лает, как бешеная. В коридор вбегают вооруженные люди в пижамах.

– Не стрелять никому, – спокойно говорит Боунс. – Просто заберите ее отсюда.

Я не сразу понимаю, что он говорит обо мне. Я отказываюсь это понимать! Боунс поднимает руку, и его пальцы касаются щеки Лилит. Он словно не видел ее тысячу лет и теперь хочет рассмотреть получше. Убедиться, что она реальна. Я смотрю на это движение, как завороженная. Смотрю и вою, вою…

– Нет! Нет! Я не уйду! – визжу я.

– Забирайте ее – и все вон! ЖИВО! – орет Боунс.

И никто не смеет перечить ему. Никого не волнует, что здесь в этом доме – она. Посторонняя, чужая, непрошеная. Меня хватают под руки и волокут прочь. Я цепляюсь руками за дверной косяк, сдирая с пальцев кожу. Боунс разворачивается к Лилит, потеряв ко мне всякий интерес, и она тянется к нему, она обвивает его шею руками, а он не возражает. Она кажется совсем крохотной рядом с ним и такой уязвимой. Она смотрит на него из-под длинных ресниц, гладит руками его лицо и прижимается к Боунсу всем телом. Последнее, что вижу, – их сближающиеся головы, их приоткрытые губы, его руки, впивающиеся в ее предплечья… А потом дверь захлопывается. С глухим стуком. Так захлопываются крышки гробов.

– Боунс! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?! – надрываюсь я. – Это она охотится на меня! Это она убила Саймона! Это она отправила меня в лапы насильнику, ему на потеху! Насильнику, которого ты грозился ради меня убить! Оушен! Гарри! Сэм!!!

У него столько имен, но он не откликается ни на одно из них.

Среди тех, кто тащит меня к выходу, я узнаю мистера Оушена. Старик молчит и быстро тянет меня к выходу.

– Что вы делаете?! Отпустите меня! Что, что здесь происходит?!

– Я не знаю, что происходит, о'кей?! – отвечает Брайан. – Но если он требует, чтобы тебя здесь не было, то тебя здесь не будет! Коннор, Оливер!

Меня быстро выводят из дома. Кто-то сует мне в руки пакет с одеждой. Потом меня быстро заталкивают в машину и заводят мотор.

А ведь нам до седьмого оставалось всего одно небо…

Где Скай Полански?

Нигде.

Меня и правда больше нет. На заднем сиденье несущейся по дороге машины лежит моя оболочка. То, что от меня осталось. Внутри я взорвалась, вспыхнула и сгорела. Нервный хохот раздирает мне грудь: это та же машина, в которой мы с Боунсом занимались любовью всего несколько часов назад. Заниматься любовью — что за дурацкое выражение! При чем здесь любовь? Я все еще чувствую в салоне запах кожи наших тел, запах одеколона Боунса, запах моих разлагающихся, гниющих надежд… Это невыносимо.

Кто-то из парней случайно жмет кнопку аудио, и в салон врывается голос Натали Имбрульи. Они тут же выключают музыку, но я хватаю Оливера за плечо.

– Включи погромче!

– Скай…

– Включи погромче, мать твою! – визжу я так, что у самой закладывает уши. – ВЕРИТЬ БОЛЬШЕ НЕ ВО ЧТО! ВОТ ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! – подпеваю певице страшным, сорванным голосом. – ПРОДРОГШАЯ, ГОЛАЯ, УНИЖЕННАЯ – ЛЕЖУ НА ПОЛУ! ИЛЛЮЗИИ НИКОГДА НЕ СТАНУТ РЕАЛЬНОСТЬЮ! Я ПРОСНУЛАСЬ ОКОНЧАТЕЛЬНО И ВИЖУ, ЧТО ПРЕКРАСНОЕ НЕБО РАЗОДРАНО В КЛОЧЬЯ! ТЫ ОПОЗДАЛ, Я РАЗОДРАНА В КЛОЧЬЯ!

Машина резко останавливается. Коннор – тот самый парень с улыбкой кита-убийцы, который сидел со мной рядом по пути из аэропорта, – пересаживается за руль, а Оливер торопливо садится ко мне на заднее сиденье и прижимает меня к себе. Неловко, по-медвежьи…

– Тихо, тихо… Дьявол его знает, что это было! Но он одумается. Слышишь? Вы поговорите, и…

– ПОГОВОРИМ?! – ору я. – ПОГОВОРИМ О ЧЕМ?!

– Мы все делаем ошибки…

– Заткнись, Оливер, ох, просто заткнись, – оборачивается Коннор. – Оушен сбрендил, вот что. Зачем его выгораживать? Это и так всем ясно.

Тянущая боль пронзает низ живота.

– Куда мы едем?

– Ко мне, – коротко отвечает Оливер.

– У меня есть друзья в Дублине. И даже своя квартира, блин! Мне нянька триста лет не нужна. Одолжите только на такси…

– Скай, я… Может, все-таки ко мне? – Оливер начинает нервничать, и это очень заметно.

– Оушен-старший приказал тебе приглядеть за мной, что ли? Да пошли вы все, Оливер! Все кончено. Между мной и Гарри все кончено, а ты не имеешь права указывать мне, что делать!

Коннор тормозит у какого-то торгового центра. Оливер кричит на него. Я пытаюсь выйти из машины, Оливер пытается мне помешать.

– С ума сошел? – шиплю я. – Хочешь, чтоб я заорала на весь район?

Даю ему пощечину и выскакиваю наружу. Боль в животе усиливается. Согнувшись чуть ли не пополам, бегу в торговый центр искать туалет. Вбегаю в кабинку, снимаю штаны и едва не сползаю по стенке на пол. Кровь. Белье пропиталось насквозь…

Отрываю большой кусок туалетной бумаги, комкаю и вкладываю в трусы. Добро пожаловать в мир, где Бога нет. Надежды нет. Веры нет. А любви и вовсе никогда не было…

Выхожу из кабинки и тащусь к выходу. Знакомая машина все еще стоит у выхода. Я вижу, как Оливер и Коннор орут друг на друга и ссорятся. Подхожу, открываю дверь и сажусь на сиденье.

– Мне нужно в госпиталь, – тихо говорю я. – Как можно быстрее.

Оливер и Коннор хмуро переглядываются.

– Что не ясно?! Я говорю по-китайски, что ли?!

– Скай, у меня есть аптечка дома, – бормочет Оливер. Ему очень хочется запереть меня у себя дома, пока Оушены не разберутся со всем своим дерьмом.

– Я беременна, и у меня кровотечение, – говорю я, стиснув зубы. – Нужны еще какие-то объяснения?

Оба мгновенно меняются в лице и быстро садятся в машину. Коннор вдавливает педаль газа в пол. Оливер – здоровенный мужик, весь в татуировках – затихает, как дитя, и всю дорогу смотрит в сторону, прикрыв глаза и нервно потирая висок. На подъезде к госпиталю Святого Винсента я прощаюсь с ними. Прощаюсь со своим прошлым. Прощаюсь со всем, что когда-либо имело для меня значение.

– Спасибо, что вытащили меня из аэропорта. Правда… Скажите ему, что я умерла, если вдруг спросит.

Я выхожу из машины и, спотыкаясь на ступеньках, бегу к стойке администратора.

Боль, ненависть и шок не могли просто пройти сквозь меня навылет. Они ударили меня, разлились по телу, нанося невидимые повреждения. Уничтожая внутри все самое уязвимое. Так вот что чувствовал сбитый мамой олень, катаясь по дороге и колотя копытами воздух. С одной лишь разницей: тот, кто искалечил меня, не будет сидеть рядом и плакать.