6. Купание в Аньене
Эй, Косокрыл, и ты, Старик, в поход! -
Он начал говорить. — И ты, Собака;
А Борода десятником пойдет.
В придачу к ним Дракон и Забияка,
Клыкастый Боров и Собачий Зуд,
Да Рыжик лютый, да еще Кривляка.
Данте, Ад
— Есть хочу до усрачки! — громогласно заявил Задира.
Потом сорвал с себя майку, вытянулся во весь рост на фоне крутого, поросшего грязной травой и почернелыми кустами берега Аньене и расстегнул штаны.
— Ты что — прямо тут ссать?! — удивился Сырок, сидевший чуть ниже по склону.
— А где мне ссать — на виа Аренула?
Сырок ухмыльнулся (за прошедшие три года он возмужал и раздобрел).
— Искупаемся — и в кино.
— А деньги где возьмешь? — поинтересовался Альдуччо.
— Не твоя печаль, — ответил Сырок.
— Окурков, что ль, вчера насобирал? — предположил Альдуччо, уже стоя по щиколотку в воде.
— А пошел бы ты! — бросил ему Сырок, туго перетягивая ремнем одежду.
Он запрятал узелок среди пыльных кустов и на цыпочках побежал по откосу в поле, где недавно убрали хлеб, а теперь паслись лошади. Здесь большой компанией устроились на земле в чем мать родила недомерки.
— Привет беспорточникам! — окликнул их Сырок.
— Привет мудозвону! — не растерялся Сопляк.
— Ах ты, сукин сын! — рассвирепел Сырок и протянул руку, чтобы схватить парня за вихры.
Но тот ловко увернулся и отскочил в сторону. Сказать по чести, тут не только малышня, но и парни постарше, скажем, Задира и Сверчок, щеголяли без штанов. А Сырок чувствовал свое превосходство, потому что нынче утром стянул у племянника трусы и подогнал их на себя, пришив по бокам тесемки.
— Ишь, вырядился! — со смехом проорал Задира и, не дожидаясь ответа, нырнул в темные воды реки, что катилась под солнцем меж берегов, поросших камышом и кустарником.
Другая шайка, поныряв около землечерпалки, возвращалась обратно на тростниковых плотах.
— Айда на тот берег! — крикнул Альдуччо и скрылся под водой.
Все кинулись за ним, даже молокососы перестали кувыркаться на поле и высыпали на берег.
— А ты чего не ныряешь? — спросили у Сырка. Боишься?
— Бояться не боюсь, — с достоинством ответил он. — А все же страх берет.
Делая стремительные, размашистые гребки, многие уже достигли середины и тут столкнулись с парнями на плотах. Все вместе решили плыть к противоположному берегу, не менее грязному, но более отлогому. Его делил пополам, точно известковая жила, белый пенистый ручеек, прокладывающий себе путь меж засохших кустов и окаменелой грязи вокруг фабрики отбеливателей с ее зелеными баками и табачного цвета стенами. Задира пошел к этому ручейку помыться.
— Во-во, этого тебе, черномазому, как раз и не хватало! — напутствовал его Сырок.
Задира сложил руки рупором и бойко откликнулся:
— Мне бы еще на пару твою черномазую сестрицу!
— Засранец! — обругал его Сырок.
— И на тебя насру! — не оплошал Задира.
Вернувшиеся от землечерпалки остановились У трамплина поваляться в черной грязи.
На Понте-Маммоло теперь осталось только трое сорванцов, но и те, помешкав немного, Устремились к излучине реки, правда, пока не решаясь раздеться. Они внимательно следили за теми, кто плескался на мелководье и валялся в грязи, а также за теми, кто отмывал себя фабричным отбеливателем на другом берегу. Двое совсем сопливых от души веселились; парень постарше молча, с серьезным видом наблюдал. Потом начал неторопливо раздеваться. Остальные двое последовали его примеру, собрали всю одежду в одну кучу, и самый маленький зажал этот куль под мышкой. Двое других не стали его ждать и спустились по откосу. Малыш надул губы.
— Эй, Бывалый! Я тоже купаться хочу!
— Потом, — не оборачиваясь, хриплым басом ответил тот, кого он назвал Бывалым.
От излучины набежали другие ребятишки, разложили костерки на сухой стерне, и те разгорелись чуть заметными язычками пламени. Подходили по двое, по трое, с криками, вприпрыжку по бесхозным лугам, в глубине которых виднелась белая ограда Сильвер-Чине и горбился Монте-Пекораро.
Эти были в подвязанных бечевкой трусах, в изодранных майках, развевающихся на ветру. Штаны снимали загодя и в поле выходили уже в купальных костюмах.
— Я лучше плаваю! — доказывал семенившему сзади приятелю Армандино; он крепко держал за ошейник овчарку и все время сплевывал на ходу.
— Хрен тебе! — отвечал приятель, стаскивая серую от пыли майку.
С поросшего камышом, топкого пригорка Армандино бросил в воду прутик, и пес, взметая пыль, помчался за ним. Почуяв воду, кинулся вплавь. Ребята столпились понаблюдать за ним. Тот нашел прутик, зажал его оскаленными зубами, выбрался на берег и обрызгал всех грязью. Армандино любовно потрепал его за ушами и забросил прутик еще дальше, заставив собаку повторить свой трюк. Отфыркиваясь, пес вновь появился из воды, бросил прутик и принялся прыгать вокруг ребятишек. Одним становился лапами на грудь, других нахлестывал грязным хвостом и от избытка чувств подвывал. Ребята, смеясь, отпихивали его и приговаривали ласково:
— Вот чертов сын!
Пес прыгнул на Сопляка, едва не повалил его на землю и все хотел обнять лапами, скаля зубы.
— Глянь-ка, влюбился! — заметил Сверчок.
— Кобель паршивый! — Сопляк на всякий случай отошел от овчарки подальше.
— А давай его с Тараканом случим, — предложил Огрызок.
— Давай! Давай! — оживились остальные, повернувшись туда, где одиноко шарил в речном иле Таракан. — Эй, Таракан! Беги скорей сюда и становись раком!
Парень не ответил, лишь еще ниже наклонил голову, так что острый подбородок мышиной мордочки уперся в худые, выпирающие ключицы. На голове у него, прикрывая струпья, красовалась огромная кепка, а бритый затылок казался от этого совсем маленьким, шишковатым. Лицо у него было желтое, глаза навыкате, а губы отвислые, как у обезьяны. Сопляк и Огрызок спустились к нему и стали тянуть за руки. Он тихонько заплакал, и мордочка до самой шеи вмиг стала мокрая от слез.
— Пошли, устроим тебе случку с кобельком, — покрикивали те двое. — А то видишь, неймется псине!
Таракан хватался за сухие стебли и, ни слова и не говоря, плакал. Тем временем пес разошелся вовсю: мало того, что прыгал на всех и обдавал грязью, так еще начал хватать зубами одежду и разбрасывать где попало.
— Ах ты, сволочь такая! — заорали сорванцы и принялись гоняться за псом — не ровен час, сбросит в воду вещички.
Сопляк и Огрызок со смехом выпустили Таракана, который тут же спрятался в кустах, и устремились за остальными вверх по склону спасать свои лохмотья.
Прижимая к груди одежку, свою и братьев, Мариуччо на всякий случай отошел в сторонку — а то как бы пес и за ним не погнался. Но тот его не замечал, хотя уже не раз на бегу вытерся об него грязной, мокрой шерстью. Но наконец все-таки удостоил вниманием, набросился играючи и вцепился зубами в одежонку.
— Бывалый, а, Бывалый! — звал на помощь испуганный Мариуччо.
Пес ухватил штаны старшего брата и тянул их на себя. Ребята помирали со смеху.
— Вот паразит! — восхищались они овчаркой.
Бывалый с братом взбежал по склону, весь мокрый, и палкой отогнал пса. Затем взял одежду у Мариуччо и, ни слова не говоря, аккуратно ее свернул.
Все вдруг затихли, слышался только голос пьяницы, который распевал песни в грязи под мостом. Но тишина длилась недолго: переплывшие на другой берег уже возвращались и орали во всю глотку, борясь с течением. Сырок так до сих пор и не рискнул войти в воду, но тоже разорялся:
— Задира, эй, Задира, вода теплая?
— Теплая, теплая! — насмешливо ответил ему Сопляк.
— Сам, что ль, не чуешь? — крикнул другой недоросток.
— Всякий говнюк меня еще учить будет! — помрачнев, бросил Сырок.
— Слабо на тот берег переплыть? — подзадорил его Армандино, который уже разделся до трусов — неизвестно, где он их выкопал такие замызганные.
Из-под моста доносилось пьяное пение:
Эх, выйду я на волю, погуляю вволю!
— Ну давай, Сырок, не тушуйся! — понукали его с откоса Альдуччо и Задира.
— Ща он вам покажет класс! — ухмылялся Армандино.
Огрызок метнул с берега в Сырка шматок грязи. Сырок вскипел.
— Кто кинул? — завопил он придвигаясь к краю площадки и глядя вниз.
Ребята загоготали.
— Погоди, дознаюсь, — пригрозил Сырок, — всю рожу разобью!
— Ты хоть плавать-то умеешь? — поинтересовался Армандино.
— Умею, не боись, но на тот берег все ж таки страшновато, — признался Сырок.
Бывалый выудил из трусов окурок и закурил, озирая происходящее. Он с братьями обычно держался особняком, но тут его сразу окружило человек десять. Со всех сторон послышались голоса:
— Дай затянуться.
— Дай покурить, не жлобись!
— Где живешь-то? — спросил его Сопляк в надежде завязать дружбу.
— На Понте-Маммоло, — ответил Бывалый.
— Мы там дом себе строим, — объявил Мариуччо.
Бывалый еще несколько раз затянулся и молча передал окурок Сопляку. Теперь все глаза устремились на него.
— Сперва искупаемся, — твердил, как попугай, Сырок, — а после в кино.
Что в Тибуртино показывают?
- “Амальфийского льва”, - самодовольно объявил Сырок и улегся на пыльной, сухой траве.
Нынче у него в кармане было полторы сотни, и это поднимало настроение. Через Тибуртино то и дело проходили автобусы из Казале — ди-Сан-Базилио и Сеттекамини; дымное солнце туманило раскаленные вершины Тиволи. С фабрики отбеливателей, которая своими стенами и баками напоминала паука, полз по откосу Аньене, по выжженной стерне, до самого асфальта шоссе, липкий, как масляное пятно, запах гнилых яблок.
Со стороны моста, запыхавшись от быстрой ходьбы, так что грудь вздымалась под белой майкой, появился Кудрявый.
— Эй, Оборванец! — Он покровительственно вскинул руку и помахал среднему брату Бывалого.
— Глянь-ка, кто идет! — крикнул, заметив его, какой-то парень из Тибуртино.
— Оборванец, ты что, оглох?! — снова насмешливо окликнул его Кудрявый, но паренек и ухом не повел — развалился на грязной земле, повернул бровастое лицо к воде и думал о чем — то своем.
Не меняя насмешливого выражения, Кудрявый стал раздеваться. Неторопливо сложил одежду кучкой у ног, затем надел огненно-красные плавки, достал из кармана “отечественную” и закурил. Потом присел на корточки в раскаленной пыли и еще раз глянул вниз на скопище шумливой шпаны. Мариуччо тут же подскочил к нему, зажав под мышкой одежду братьев.
— Оборванец! — в третий раз крикнул Кудрявый.
— Он у нас Певец, а не Оборванец, — с довольной ухмылкой пояснил младший.
— Да ну? — откликнулся Кудрявый и заржал во все горло. — Тогда спой нам песенку, Оборванец!
Тот не шелохнулся; смуглое, лоснящееся лицо сохраняло все то же выражение.
— Неужто он петь умеет? — с притворным изумлением спросил Сопляк.
— Сам удивляюсь! — в тон ему отозвался Кудрявый.
Оборванец по-прежнему молчал, Бывалый тоже, как будто разговор нисколько их не касался. Мариуччо, младшенький, ответил за всех:
— Не станет он вам петь.
— Как так не станет? — возмутился Кудрявый. — Или у него в горле пересохло?
— А что ему за это? — вдруг нарушил молчание Бывалый.
— Закурить дам, — серьезно отозвался Кудрявый.
— Пой! — приказал Бывалый брату.
— И вправду, а? — попросил Мариуччо.
Оборванец чуть приподнял худенькие загорелые плечи и уткнулся птичьим носом в подбородок.
— Ну давай, пой! — нетерпеливо повторил Бывалый.
— А чего петь-то? — спросил средний надтреснутым голосом.
- “Красную луну”! — сделал выбор Кудрявый.
Оборванец неохотно уселся, подпер коленями грудь и запел по-неаполитански. Голос у него был, как у тридцатилетнего — в десять раз сильнее его самого, глубокий, страстный. Остальные ребята, которых что-то давно не было слышно (они возились в грязи за гребнем холма), сразу сбежались послушать.
— Ах ты, стерва, как поет! — восхитился Огрызок.
На реке вновь наступила тишина, как бы подчеркивающая красоту песни.
И в этой тишине в затылок Сырку, который так и не решился опробовать воду, вмазался новый шлепок грязи.
— Кто кинул? — вновь раздался угрожающий окрик. — А ну, покажь, чего у тебя там! — подступил он к Армандино, заметив, что тот одной рукой держит за ошейник овчарку, а другую прячет за спиной.
Армандино глянул на него с насмешливым вызовом; на мгновение в глазах промелькнул испуг, но злоумышленник тут же взял себя в руки и разыграл полнейшее непонимание. Он уселся поудобнее, затем резко выбросил вперед руку и предъявил Сырку раскрытую пустую ладонь. Не удовлетворившись этим, Сырок подскочил к нему сзади, ухватил под мышки и оторвал от земли.
Такого Армандино не ожидал. Он растерянно тряхнул головой, отбрасывая со лба чуб, и поднял глаза на Сырка.
— Чего тебе, убогий?
— Ты что там прятал? — Сырок подобрал с земли ком грязи.
— Да отцепись ты!
— Ты кинул, гад?
— А сам не видишь? — Армандино нагло поднес перемазанную ладонь прямо к носу приятеля и тут же отскочил на безопасное расстояние. — Нашел, о чем спрашивать, дурачок!
Сырок молчал, не в силах справиться с бешенством, — лишь грозно надвигался на обидчика. Но у Армандино за спиной был весь белый свет, все поле, весь широкий берег Аньене до самой землечерпалки, до остерии “У рыбака”, до Тибуртино, — и тем не менее он застыл как вкопанный, чуть сгорбился, готовый ко всему, что уготовила ему судьба. Когда Сырок подошел совсем близко, Армандино вдруг проворно подхватил с земли кусок засохшего дерьма и запустил прямо тому в морду. Но удрать ему не удалось: в два прыжка Сырок настиг его и ухватил за край трусов. Армандино вырвался, но убегать пришлось, показывая всем голую задницу и путаясь в спустившихся до колен трусах. Он отбежал подальше и уселся на берегу, у излучины, а Сырок под общий смех удовлетворенно плюхнулся на землю и тоже стянул трусы. Остальные, сгрудившись на вершине откоса, продолжали хихикать.
— Ты смотри, и Таракан смеется! — удивленно заметил Задира (он уже успел сплавать на тот берег и вернуться).
Услыхав эти слова, Таракан вмиг оборвал смех и хотел было уйти от греха. Но твердая рука Задиры остановила его. Трудно передать, какая пропасть была между Задирой и Тараканом. Косоглазый, кривобокий и вшивый Задира мог считаться самым отпетым прохвостом всей шайки, да не только мог, но и считался, — недаром, даже не глядя, с таким уверенным видом держал он за шиворот Таракана, недаром шлялся по ночам между Саларио и Вилла-Боргезе, якшался с педиками и со всяким отребьем, щипал в трамваях. Таракан же все утро вместе с бабкой рылся в мусорной куче на пустыре, на том самом месте, где вливается в Аньене сточная канава городской больницы. Вот почему, когда рука Задиры насильно усадила его на землю, он съежился, как помертвевший от страха зверек, под своей огромной кепкой, которой только торчащие уши мешали сползти на нос.
— И он смеется, вонючка этот, — повторил Задира, как будто по-приятельски нахлестывая Таракана по тощей спине.
Таракан, обескураженный таким дружелюбием, поднял на него глаза.
— Гляди — хребет переломишь! — проронил Кудрявый.
— Шутишь! — кривлялся Задира. — Поди-ка переломи его, силача этакого! — И врезал Таракану еще разок по спине.
Таракан коротко хохотнул, скривив рот.
— А знаешь, чего он смеялся? — решил расставить акценты Сопляк. — Знаешь, чего?.. Жопу Армандино увидал — вот чего.
— Ну-у? — протянул Задира. — Этот сучонок? Я и не знал, что его стороной обходить надо. Задницы любишь, да? И кто ж тебя этому научил? Поди отец твой черномазый?
Таракан свесил голову, но то и дело исподлобья косился на гоготавшую компанию.
— Да какие там задницы! Какие там задницы! — вмешался Сверчок и, подскочив к Таракану, принялся двигать животом взад-вперед у него перед носом. — Вот чего он любит, козел вонючий!
— Сестре своей покажи! — прошептал Таракан; из глаз у него вовсю катились слезы.
Сверчок исхитрился раз-другой смазать ему по скуле голым пузом, а после упал в пыль, катаясь со смеху.
— А ну его! — сплюнул Задира. — Мы с тобой, Таракашка, лучше по-немецки поболтаем, верно?
— Он что, немец? — спросил Кудрявый.
— А хрен его душу знает, — пожал плечами Задира. — Поди у матери его спроси, кто он — немец, англичанин или арап.
Таракан заливался слезами, они катились на шею, за ворот, а он и не думал их вытирать.
— Ну так надо проверить, говорит он по-немецки или нет, — заинтересовался Сопляк. — Ну-ка, Таракан, скажи чего-нибудь.
— И вправду скажи, — подхватил Задира. — Чтоб ты сдох вместе со своей вонючей бабкой.
— А не скажешь, — добавил Сверчок, — мы тебе таких навешаем, помяни мое слово!
— Чтоб неповадно было, — поддакнул Огрызок.
— Да будет языками чесать, — оборвал всех Задира и обнял Таракана за плечи. — Короче, не скажешь нам чего-нибудь по-немецки, мы твою рвань в речку побросаем — голым в Пьетралату побежишь.
Таракан продолжал плакать.
— Где он манатки свои оставил, кто знает? — задал обществу вопрос Задира.
— Да вот там, в грязи валяются! — крикнул Сопляк и побежал за вещами.
— Сей же час по волнам поплывут! И кепчонка, между прочим, за ними. — Задира сорвал кепку с головы Таракана, обнажив бритый, весь в струпьях череп.
Скомкав Тараканову одежду и подняв ее на вытянутой руке, он бросился в реку и поплыл на тот берег. Оттуда, от ручейка с отбеливателем, он закричал Таракану:
— Не поговоришь с нами по-немецки — будешь отсюда свои сраные тряпки вызволять!
— Чтоб ты сдох, паразит! — крикнул Сопляк и шарахнул Таракану кулаком по спине.
Искаженное лицо Таракана стало еще противнее, но он все же решился выговорить:
— Ach rich grau riche fram ghelenen fil ach ach.
— Не слышу ничего! Погромче! — кричал с другого берега Задира.
— Ur zum ach gramen bur ach minen fil ach zuni cramen firen? — немного погромче произнес Таракан и снова залился слезами.
— А теперь давай клич индейцев, — распорядился Задира.
На сей раз Таракан подчинился, не мешкая. С непросохшими на щеках слезами он принялся прыгать, размахивать руками и вопить:
— И-ху-ху! И-ху-ху!
Задира бросил его одежду в кусты и поплыл назад.
— Что я, нанимался всякое барахло назад тащить?
Солнце скатилось поближе к Риму, и в воздухе ощущалась гарь.
— Пора, — сказал братьям Бывалый.
Он знаком потребовал у Мариуччо одежду, натянул штаны, порванные овчаркой, и процедил, разглядывая прореху:
— Чтоб она сдохла, чертова псина!
— Мамке-то чего скажешь? — полюбопытствовал Мариуччо.
Бывалый вместо ответа достал из кармана второй окурок и, когда они поднялись по тропе, ведущей к Тибуртино, закурил.
— Обождите меня! — крикнул им вслед Кудрявый.
Трое обернулись и потоптались на месте — то ли ждать, то ли нет.
— Обождем, — решил Бывалый и, даже не взглянув на братьев, плюхнулся с сигаретой в пыль.
Кудрявый не спеша оделся, перебрасываясь шутками с нырявшими с трамплина — то ласточкой, то солдатиком. Из-за этого он напялил задом наперед майку и наизнанку штаны — пришлось переодеваться. Наконец присоединился к поджидавшей его троице с Понте-Маммоло и небрежно кивнул.
— Пошли.
Гуськом они двинулись по тропе вдоль Аньене, взобрались по крутому откосу и почти что у Тибуртино поднялись на мост. Кудрявый шагал впереди; загорелые шея и руки поблескивали после купания, а походка была, как всегда, расхлябанной. Он весело напевал, вертя в воздухе мокрыми плавками. Трое братьев старательно за ним поспевали. У Бывалого кожа была черная, как лакрица, и глаза, точно уголья; он шагал чинно и понуро, а двое других бежали вприпрыжку, как щенята, по обе стороны от Кудрявого. От Тибуртины они свернули на виа Казаль-дей-Пацци, что тянулась меж обработанных полей, небольших меловых карьеров, строек и развалин. Вокруг было безлюдно, и под солнцем, прокалившим асфальт, слышался только голос Кудрявого.
На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.
— Ой, мама родная! — защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.
Оборванец тоже подбежал и поразился глубине ямы. Бывалый смерил их презрительным взглядом.
— Ну вот, — проворчал Кудрявый, видя, что троица увлеклась разглядыванием канав, прорытых по всей длине улицы, — нашли время! Погодите, отец ваш нагрянет!
— Да насрать нам на него, — откликнулся Бывалый.
— Погляжу я, как ты ему это скажешь! — поддразнивал Кудрявый, намекая на тумаки и колотушки, которыми всякий день угощал братьев их отец, пьяница и забулдыга. А Кудрявый с весны работал у него подручным на Понте — Маммоло, так что нрав мастера был ему хорошо известен.
Братья, вняв голосу разума, оставили в покое огороженные канавы и свернули на виа Сельми.
— Он вам фонарей-то наставит, помяните мое слово! — продолжал забавляться Кудрявый.
— Ну и ладно! — огрызнулся Бывалый, вовсе не расположенный выслушивать грозные пророчества Кудрявого, но возразить было нечего.
— Бельма к вечеру нальет, — разглагольствовал Кудрявый, — возьмет здоровенную дубину и отходит вас по всем местам!
— Хватит тебе! — поежился Мариуччо; как ни хотелось ему послать шутника куда подальше, но он сознавал, что еще не дорос до этого и невольно глядел на Кудрявого снизу вверх.
— Да мне что! — не унимался Кудрявый. — Вам на орехи достанется — не мне.
— Хватит, — уныло повторил Мариуччо, не зная, что еще сказать.
— Честное слово, не хотел бы я быть на вашем месте! — Он поджал губы и втянул голову в плечи, словно готовясь принять град ударов.
— Хватит, — твердил, как попугай, обиженный Мариуччо.
Бывалый помолчал, высасывая последний дым из догоравшего окурка и поддавая мыском камешки на мостовой виа Сельми, пролегавшей меж чахлых палисадников, недостроенных домишек и развешанного во дворах белья.
— Ну вот и пришли! — с издевкой объявил Кудрявый, когда они добрались до конца улицы.
Перед ними вырос одноэтажный, еще не оштукатуренный дом Апулийца. Должно быть, хозяин все-таки намеревался его достроить и уже поставил леса; на утрамбованной площадке палисадника растеклась лужица негашеной извести, а вокруг нее громоздились кучи песка темно-лилового цвета. Но рабочих не видать. Кудрявый подошел к хозяину первый. Апулиец только что ублажил жену и теперь сидел на крылечке с налитым кровью лицом и блестящими, бегающими, как у пса, глазами. Трое ребят, издали заметив отца, на всякий случай держались подальше, у покосившегося забора, чтобы в случае чего мгновенно задать стрекача. Кудрявый же вразвалочку прошел в калитку, вытащил обломок расчески из заднего кармана штанов, смочил его в фонтанчике и стал тщательно причесываться — невозмутимо прекрасный, точно Клеопатра, царица Египетская.
— Овчарки! Глянь, овчарки! — кричал Огрызок, выныривая из-под откоса. За ним неслась остальная шпана.
Возчик Свистун с прической под Руди и Фитиль с двумя взрослыми овчарками, кобелем и сукой, неторопливо шли по дороге от Тибуртино. Дойдя до речной излучины с псами, обнюхивающими по дороге стебли сжатых колосьев, они разделись, вытащили из карманов по куску мыла и, переговариваясь, вошли по колено в воду.
И малышня, и ребята постарше вылупили глаза на эту парочку. Свистун с грубой, как булыжник, физией и Фитиль с черной щетиной, покрывавшей упитанные и уже несколько обрюзгшие щеки, вскрикивали от холода стекавшей по спинам воды и не обращали внимания на оголтело носившихся по берегу собак. Пес Армандино оскалился и зарычал, но подойти боялся; лишь поджал хвост и вертелся вьюном у ног хозяина.
Все ребятишки столпились вокруг Армандино, даже робкий Таракан подошел.
— Ага, струсил, хрен собачий! — усмехнулся Огрызок.
— Да он щенок еще, — встал на защиту пса Сопляк.
— Какой, к черту, щенок, дубина ты! — возмутился Огрызок. — Он раньше меня родился!
Армандино прищелкнул языком и удивленно поднял брови.
— Спятил? Ему еще года нет.
— Ну и что? — возразил Огрызок. — Значит, он должен других собак бояться?
— Чего это он боится? — нахохлился Армандино. — Знаешь, ты меня не зли! — Он подошел к своему псу и, схватив за ошейник, потащил его к овчаркам, которые теперь копошились на стерне. — Давай, Волк, ну давай, фас! — шептал он, низко склонившись над ним и в ярости брызгая слюной.
От этих едва слышных понуканий Волк выкатил грудь и весь задрожал, завибрировал, как заведенный мотор. Армандино еще пошептал ему что-то и внезапно отпустил.
Шпана притихла в предвкушении захватывающего действа. Из двух собак Фитиля кобель был поменьше, пощуплей; увидев, как парень науськивает на них Волка, он поджал хвост и припустил во всю прыть по полю, время от времени оборачиваясь, чтобы взлаять или грозно зарычать.
А сучка оказалась та еще бестия. Черная, поджарая, с острой мордой и облезлым хвостом, она точно окаменела при виде наступавшего врага и лишь поводила глазами туда-сюда. Волк, приблизившись, тоже стал как вкопанный и бешено ее облаял.
Она немного послушала заливистый лай и гомон ребят, потом повернулась задом и с достоинством удалилась, как бы говоря: “Оставьте меня в покое, иначе бед не оберетесь!”
Но удаляясь, все время сворачивала назад морду, и в темных немигающих глазах мелькали кровавые сполохи.
— Давай, Волк, ату их, фас! — шептал Армандино.
Остальные тоже принялись подзадоривать пса и подняли гам, словно бесноватые мартышки: наверно, даже в Тибуртино было слышно. Наивный Волк бросился в погоню за сукой, захлебываясь лаем, на который та даже не соизволила ответить.
“Не больно-то надрывайся, — говорила она всем своим видом. — Ты моего характера не знаешь”. Но вдруг какое-то время спустя потеряла терпение и откликнулась диким воем: “Да чтоб ты сдох!” От ее свирепого рыка Волк вмиг остановился и прижал уши, а бегущим за ними сорванцам стало как-то не по себе. Сука стремительно рванулась назад, подлетела и мрачно уставилась на этого дурошлепа Волка, который в одночасье растерял весь пыл.
— Ну, Сопляк, что я тебе говорил? — усмехнулся Огрызок.
Армандино вновь кинулся к псу.
— Давай, Волк, давай! — подзуживал он; от азарта его теперь тоже пробирала дрожь.
Волк немного набрался храбрости и вновь залаял, еще громче. “Ишь, какой голосистый!" — подумала сука. “Сука, паскуда, нечего на меня так смотреть! Никто тебя тут не боится!" — слышалось в лае Волка. Она отмалчивалась. “Погоди, подлюка, — грозил пес, — я тебе башку-то враз отхвачу!”
“Уж больно ты разошелся!” — вступил в собачью беседу подоспевший кобель Фитиля.
“А это еще что за недоразумение? — обернулся к нему Волк. — Ты чего тут позабыл, урод?”
Сука испустила глухой рык.
“Нечего рычать, на своего кобеля рычи!” — ярился Волк.
“Ну довольно! — взорвалась сука. — Надоел ты мне! Пусть я на тридцать лет загремлю в Реджина-Чели, но не откажу себе в удовольствии в клочья тебя порвать!”
— Да они загрызут друг друга! — начал было Сопляк, но договорить не успел.
Две овчарки в мгновение ока сцепились: задними лапами уперлись в землю, передними сплелись в объятии, разинули пасти, до десен обнажили клыки. И начали грызть друг друга за ушами, а между укусами рычали так, что многоголосый ор ребятни стал не слышен. Волк катался по земле, вздымая пыль; сука, оказавшись сверху, ловко вцепилась ему в горло. Но Волку удалось вывернуться; отскочив назад, он снова бросился в атаку на задних лапах, размахивая передними, как утопающий. Подхлестнутые бешенством, овчарки взревели и сцепились опять. Но тут из воды выскочил Фитиль и оглушительно свистнул. Сука вильнула хвостом и послушно потрусила к нему, будто и не была только что под гипнозом бешенства, а за ней, как ни в чем не бывало, последовал кобель. Затем Фитиль послал куда надо столпившуюся шпану и, когда всласть выговорился, вместе с собаками снова полез в воду, чтобы продолжить мытье.
Волку, однако, крепко досталось.
— Гля, как покусала! — сказал, еще не оправившись от удивления Сверчок. — Вот это покусала!
Все склонились над Волком. Шея у него была почти голая, лишь кое-где торчали клочья черной, слипшейся от крови шерсти.
— Черт возьми! — выдохнул Сопляк, ошарашенный не менее чем Сверчок.
— Пошли бросим его в воду, — предложил Огрызок, и все устремились вниз, волоча Волка по откосу.
Тем временем Сырок выбрался на берег, где взрослые парни уселись играть в карты. Все то и дело поворачивали головы к стенам фабрики — не появилась ли в окошке дочка сторожа, перед которой каждый, как мог, выхвалялся своей наготой.
— Где мои шмотки? — спросил Сырок и, оглядевшись, дурашливо позвал: — Шмотки! Где вы?
— Уже уходишь? — спросил Альдуччо.
— А чего тут делать? — отозвался Сырок, шаря в кустарнике и камышах.
— Выкупаемся еще разок.
— Не, не хочу.
— Да брось его, пусть идет, — толкнул приятеля в бок Задира.
Сырок наконец отыскал свою одежду и стал сосредоточенно ее разглядывать.
— Кто-то ее трогал, — сказал он вроде бы сам себе. — Кто б это мог быть? Признавайтесь, гады, кто в мои карманы лазил? — громко обратился он к присутствующим.
— Да ну! — усмехнулся Сопляк. — Кому больно надо!
— Поймаю — глаза выцарапаю!
— Сперва поймай! — поддразнивал его Задира.
Сырок стал натягивать носки и ботинки, напевая себе под нос:
Эх, каблучки-подковочки…
Задира мотнул головой в его сторону.
— Видали — Клаудио Вилла!
— А то! — с гордым видом согласился Сырок и продолжал петь.
— Хватит горло-то драть, — посоветовал Альдуччо.
— Чего это — хватит? — возмутился Сырок. — Тебя не спросили! Хочу пою хочу нет! «Эх, каблучки-подковочки…» Давай и ты одевайся, прошвырнемся, а потом завалимся в кино.
Он обулся и стал развязывать ремень, которым была перетянута одежда.
— Ты-то завалишься, а нет, чтоб друзей пригласить! — упрекнул его Задира.
— Рехнулся? У меня на все — про все полторы сотни.
— На “нет” и суда нет! — вздохнул Задира.
Сырок снова было затянул свои “каблучки-подковочки”, но вдруг резко оборвал песню. С минуту молчал, потом шагнул вперед с одеждой в руке, белый как смерть.
— Кто деньги спёр?
— Ты на кого тянешь? — взвился Задира. — На, обыщи!
— Кто деньги спёр? — повторил Сырок, еще больше побледнев.
— Так они тебе и скажут, держи карман! — покачал головой Фитиль, удаляясь вместе с овчарками.
— А ну, выворачивай карманы! — заголосил Сырок.
Задиру аж передернуло.
— Ну на, на, проверяй, ублюдок! — Он схватил свою одежду и швырнул ее прямо в морду Сырку.
Тот взял и тщательно обыскал карманы; заглянул даже в носки и ботинки Задиры.
— Ну, нашел? — с издевкой спросил Задира.
— Ага, теперь хрен найдешь! — уныло пробасил Сырок.
— Вот и ступай со своим хреном! — не растерялся Задира.
Сырок принялся методично обыскивать вещички Альдуччо, потом всех остальных по порядку, но так ничего и не нашел. С яростью он побросал одежду в пыль, избегая глядеть другим в глаза. Сколько времени ему не перепадало таких денег, давно он не был так счастлив, как сегодня. И вот, нате вам! Сырок медленно оделся и ушел в глубокой меланхолии. Солнце изрядно припекало, над Римом повисла пелена черных паров, а в Тибуртину уже тянулся по мосту нескончаемый поток машин. Поднимались друг за другом жалюзи “Сильвер-Чине” отовсюду слышались голоса и грохот: предместья пробуждались от послеполуденной спячки. Альдуччо и Задира еще раз окунулись и тоже пошли своим путем. Только мелюзга еще долго не уходила с берега.
Но и эти начали потихоньку разбредаться. Кто-то отправился домой по виа Боккалеоне, кто-то медленно двинулся вдоль реки до Тибуртино, кто-то задержался на полчасика у “Сильвер-Чине” поглазеть на афиши и побузить. Сквозь заросли олеандров один за другим ребята выбирались к автобусной остановке у подножия Монте-Пекораро, служившей негласным пунктом сбора шпаны всех возрастов.
На эту площадку захаживали и девчонки; по ней, мимо зубчатой вершины горы проезжали на велосипедах домой рабочие — кто катил прямо, до Понте-Маммоло или Сеттекамини, кто поворачивал перед этим пятачком к Тибуртино или Богоматери Заступнице. Многие ребята успели забежать домой и принарядиться для прогулки с приятелями до ближайшего бара или кинотеатра; вечером у них было принято расхаживать, фасонисто выпустив из штанов майки и рубашки.
Последняя группа оборванцев поднималась с берега Аньене темно-бурой тропинкой, вьющейся по краю туфового карьера, среди кустов ежевики, покрывавших Монте-Пекораро.
За ними увязались девчонки; все вместе дошли до середины склона, до площадки, откуда уже не видно дороги, зато здесь много заброшенных пещер. Со стороны Сан-Пьетро надвигалась гроза, и чудилось, что уже наступил вечер. На закатное солнце наползали тучи, их то и дело расчерчивали молнии, но небо еще багровело, как раскаленная наковальня. Склоны Монте-Пекораро облизывал удушливый африканский ветер, вобравший в себя шумы всей округи. Таракан ковылял позади ребячьей ватаги, добродушно хмыкал на остроты Сопляка и Огрызка из-под своей гигантской кепки, однако предусмотрительно держался в стороне: вроде и в компании, и сам по себе. Должно быть, благодаря присутствию девчонок остальные перестали его донимать. Дойдя до столба, компания остановилась. Было решено поиграть во что-нибудь. Сопляк и Сверчок долго кидали на пальцах, выбирая подходящую игру, спорили до хрипоты, стоя на четвереньках под фонарем и приминая без того чахлую травку.
Армандино выбрал себе тенистый уголок и улегся там, поглядывая на небо и на пляшущие молнии. Пока совсем не стемнело, ребята принялись скакать, как дикари, и хватать девчонок за грудь. Схватят — и тут же в сторону: им еще мешала робость, и они держались кучкой, чтобы чувствовать себя увереннее. К тому же у девчонок язычки острые, как бритва, — так обрежут, что не обрадуешься.
— Нашли себе забаву! — презрительно сплюнул Армандино. — Чихали они на вас! — И вызывающе затянул песню.
Но все продолжали играть в индейцев и цепляться к девочкам. Огрызок, не найдя другого способа обратить на себя внимание, взял и заехал одной кулаком по голове та аж присела. Девчонки надулись и отошли стайкой на другой конец площадки, откуда открывался вид на Пьетралату; ребята, конечно, потянулись за ними; чем сдержанней вели себя девочки, тем больше расходились мальчишки. У подножия Монте-Пекораро, среди старых домов, выстроенных из туфа, примостилась фабрика Фьорентини; от ее станков вибрировал воздух; из огромных щелястых окон вырывались искры автогенной сварки. Пьетралата была подальше: сперва ряды пропыленных розовых домиков, где ютились выселенные, за ними шеренга огромных желтых домов на выжженном пустыре.
Девочки, не отвечая больше на заигрывания сорванцов, удалились в глубь рощицы, угнездившейся меж двух больших оврагов, и лишь изредка перебрасывались словцом друг с дружкой. Но ребята не желали сдаваться: сгрудились кучкой чуть выше по склону и горячо обсуждали, чем бы еще уязвить девчонок, чье поведение их бесило, хоть они и старались не подавать виду. Шум нарастал с каждой минутой. Раз уж в острословии им девчонок не перещеголять, так они хотя бы вдосталь подергают этих задавак за платьица — и без того ветхие, штопаные, — или за волосы, все сальные и в перхоти, но причесанные, как у взрослых.
Девчонкам ничего не оставалось, как переместиться еще дальше по склону, хотя прежде они высказали мальчишкам все, чего те заслуживали.
— К сестрам своим цепляйтесь, а нас не трогайте, дураки! — кричали они.
От раздражения голоса их звучали визгливо и протяжно. Мальчишки тут же уловили это и принялись передразнивать их, подражая старшим братьям, которые любили поизмываться над голубыми на виа Венето.
— Педрилы! — голосил обычно самый дерзкий, и все, как по команде, начинали вихлять задом и приглаживать волосы на затылке.
Армандино продолжал драть глотку под кустом, Сопляк и Огрызок все кидали на пальцах — никак не могли договориться, кому водить.
— Чтоб вы сдохли! — кричали им остальные.
— Будем мы наконец играть или нет?
Двое стали бороться под фонарем, упали и покатились по траве, зверски рыча. Кто-то достал бычок и закурил; брошенная на землю спичка запалила траву, та сморщилась, зашипела под капризным ветерком, обдувавшим склоны.
Тучи сгущались, их все чаще прорезали молнии, подсвечивая красным; от молний да белых искр сварки в наступившей темноте было хоть что-то видно. Моторы фабрики заглушали гомон бедняцкой жизни в Пьетралате и Тибуртино.
Таракан сидел на земле, скрестив ноги, и растягивал в улыбке толстые, отвислые губы: кепку он сдвинул на затылок, спрятав под ней растопыренные уши.
— Эй, Таракашка! — закричали ему ребята, валяясь в засохшей грязи. — Иди, угостим!
Но Таракан даже не шелохнулся, зная, что это подначка; он был рад, что дерущимся теперь не до него.
Сопляк растянулся на земле кверху пузом. Огрызок пригвоздил к земле его запястья — крепко, не вырвешься.
— Лежать! — кричал Огрызок, покраснев от натуги.
У Сопляка уже занемели конечности, но он все равно извивался, как уж, и голосил:
— Чтоб ты сдох!
— Не шевелись, Сопля, хуже будет! — угрожал ему Огрызок.
— Убери с меня свой хрен! — чуть надтреснутым голосом ответил Сопляк, всерьез начиная злиться.
Но опьяненный победой Огрызок бешено прыгал на теле поверженного врага.
— Слезь, Огрызок, тут сторожа ходят! — предупредил его Сопляк.
Тогда Огрызок резко соскочил, оставив Сопляка отдуваться и пыхтеть на земле.
— Поиграем в индейцев? — предложил он.
— Да пошел ты!
— Хоть повеселимся малость, — настаивал Огрызок. — Делать-то нечего!
— Тоже мне, веселье! — усмехнулся Армандино.
— Иху-ийюху-иху! — завопил Огрызок, подражая кличу индейцев. — Подтягивай, Таракан!
Таракан поднялся и тоже начал кричать, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге:
— Иху-ийюху-иху!
Огрызок положил ему руки на плечи, они стали кружиться и вопить хором, как бесноватые:
— Иху! Иху!
Девочки вернулись поглядеть, нет ли тут чего новенького, но, увидев все ту же шайку, фыркнули:
— Ну и психи!
А мальчишки еще пуще раззадорились.
— Пляска смерти! — надрывался Огрызок. — Станцуем пляску смерти!
Остальные заразились его возбуждением и заголосили “иху”. В три прыжка то один, то другой подскакивал к девочкам, пытаясь дать им пинка или кулаком по макушке. Но те ожидали провокации и ловко увертывались.
— Хватит вам, невежи! — надменно цедили они. — Распсиховались тут!
Однако не уходили: видно, им пришла охота поглядеть на индейские пляски, оттого мальчишки, которым игра уже порядком надоела, ради них лезли вон из кожи.
— Позорный столб! — крикнул Огрызок.
— Это уж точно! — с притворным равнодушием отозвались девчонки. — Тебя бы к нему пригвоздить.
Огрызок еле ноги волочил от усталости и охрип кричать “иху”, но тем не менее вдруг набросился на Таракана, расплясавшегося вместе со всеми, и заорал:
— К позорному столбу!
Другие с восторгом поддержали его и скопом потащили беднягу к фонарю.
— Вяжи его! — крикнул Сопляк.
Таракан сперва слабо отбивался, потом обмяк и позволил волочить себя по земле, как мертвеца.
— Стой на ногах, чтоб ты сдох, вошь поганая! — скомандовал Огрызок, поддерживая его под мышки.
Но Таракан не желал стоять и валился мешком на землю под возмущенные крики остальных.
— Ну хватит, осточертело мне! — заявил Огрызок и дал Таракану пинка в живот.
Таракан заплакал так громко, что даже перекрыл визг девчонок.
— Ты глянь, он еще сопли распустил, засранец! укоризненно покачал головой Армандино.
— А ну, заткнись! — Огрызок, сжав кулаки, вплотную подступилк Таракану.
А тот, горько плача, продолжал валяться в пыли.
— Вдесятером с одним не могут сладить! — язвили девчонки.
Тогда Огрызок схватил Таракана за ворот и рывком поднял с земли.
— Пусти, сволочь! — кричал тот сквозь слезы.
— На, съешь! — Огрызок плюнул ему прямо в глаз, а затем с помощью Сопляка и Сверчка пинками подтолкнул к фонарю.
Связав несчастному руки веревкой, они подвесили его к крюку, торчавшему из бетонного столба.
Но даже связанный, Таракан продолжал дергаться и кричать. Шпана затеяла вокруг него безумный хоровод с криками “иху”, однако держались подальше, чтобы Таракан ненароком не зацепил их болтавшимися в воздухе ногами.
— Уф! Уф! — отдувался Огрызок. — Веревки больше ни у кого нет?
— Откуда? — развел руками Сверчок.
— Таракан, а, Таракан, — крикнул Сопляк, — ты штаны чем подвязываешь?
Все набросились на жалобно стонавшего Таракана.
— Нет, вы поглядите на этих безмозглых! — проговорила одна из девчонок.
Но племя индейцев уже вошло в раж и, вытащив веревку, заменявшую Таракану ремень, туго-натуго перетянула ему лодыжки.
— Теперь запалим позорный столб! — высказал предложение Армандино и чиркнул спичкой.
Но ветер тут же загасил ее.
— Иху! Иху! Иху! — голосили остальные.
— Зажигалку давай! — крикнул Сверчку Сопляк.
Сверчок, порывшись в карманах, достал зажигалку, а ребята тем временем нагребли к фонарю сушняка и, не прекращая кричать и приплясывать, запалили костер.
Вдруг как по заказу подул сильный ветер; на Монте-Пекораро совсем стемнело; в воздухе запахло сыростью и уже слышались отдаленные раскаты.
Сушняк занялся мгновенно: кровавые язычки побежали по травинкам, и вокруг осатанело орущего Таракана заклубился дым.
Развязанные штаны соскользнули вниз, заголив живот и собравшись гармошкой у ног. С высохших стеблей и веток, которые шпана все подгребала к столбу, огонь, легко и весело потрескивая, перекинулся на ткань.
