Война закончилась, а я так и не понял, что в ней главное. Остаться в живых? Это была большая радость, но тяжелая, не дававшая спокойно думать. Я даже отгонял ее от себя, потому что была эта радость какой-то несправедливой, как будто нашел на дороге что-то чужое. Я вспоминал погибших, думал, что они могли бы жить, и никак не соглашался с простым знанием, что смерть – это полное исчезновение, что это – ничего. Как это? А мысли, а память, а то, что я представляю, как Мишка идет навстречу и улыбается? Он же есть сейчас, только в другом виде, недоступном моему пониманию. И мне казалось, что я больше с теми, с кем вышел в сорок втором году из своей деревни, чем с теми, кто радуется сейчас вокруг.

Появилось свободное время, и я опять, как когда-то до войны, стал подолгу думать. Мне нравилось быть одному, в своих мыслях, я мог выбирать из них все, что настоящее. А в окружающем мире это исчезло. Во всех лицах, которые были вокруг меня, я видел перекос радости. Конечно, люди были вправе радоваться победе, они ее заслужили, но из них исчезло разом то, что было в них всю войну. Я помнил эти лица на переправах, в отраженном свете воды, и мне казалось, что люди после войны навсегда останутся с такими лицами. Светящимися и значимыми. А тут была пустота, хохот. За всю войну я не услышал ни одного притворного слова в ответ на мои слова или просто в обращении ко мне. А теперь наигранная, притворная интонация висела в воздухе, и любое услышанное слово окрашивалось ею. Может, это потому, что все были пьяные? Или почти все, или почти пьяные. Но эта пьяная радость измучила меня в Праге до немоты. Как дальше жить – только наедине с собой? Кому что говорить, к кому обращаться, с кем делиться той улыбкой, которая робко поднималась во мне при взгляде на небо, на соборы и чехов, которые ели из солдатских котелков, сидя на тротуарах?

Я ходил по городу и смотрел на чехов. Их лица казались родными – может, от горя, застывшего на них. Я тогда понял, что сочувствие более человеческое чувство, чем радость. Я помню, что даже думал тогда смешную свою мысль: что вместе со взглядом мои мысли направлены к земле, а у людей, которые меня окружают, они направлены прямо, и поэтому наши мысли никогда не совпадут.

Вообще-то я боялся, как буду дальше жить. Пустота внутри была страшная. Иногда я думал о том, что хочу быть камнем, одним из уцелевших у тротуара деревьев или даже разрушенным домом. Они были сами по себе, настоящие.

Я как будто видел сон о пустыне: я один, вокруг пустота, все равно куда идти, и мне надо придумать, что делать, чтобы жизнь продолжилась.

Я шел по улице и услышал, как взрослый спрашивает, ребенок отвечает. Такая ясность и простота была в этом! Я обернулся и увидел разбитое окно, за окном ряд парт, сидят дети, стоит учитель. Мне даже показалось, что это виденье. Нет, все настоящее. Я просунул голову в разбитое окно, повертел ею туда-сюда. Учитель улыбнулся моему такому вторжению и пригласил жестом войти. Я вошел, сел за последнюю парту. Все происходило, с одной стороны, как во сне, с другой – так естественно, как будто иначе и быть не могло. Дети на меня даже не обратили внимания, словно к ним добавился еще один, а учитель отнесся ко мне как к старому знакомому.

Я слушал его, улавливая лишь смысл отдельных слов, но мне казалось, что я понимаю все. Он объяснял, как восходит и заходит Солнце, как вращается Земля и мерцают звезды. Потом учитель взял в руки книгу и стал читать. Тут я уже не понимал ничего, но само чтение, от которого я отвык за три года войны, заворожило меня. Я думал, что самое главное в жизни, – вот это. Этот класс, читающий учитель, слушающие ученики и я среди них. Чудо войны. Тогда, в том классе, я понял, что это настоящее, которое я наблюдаю, должно быть в моей жизни каждый день, и тогда моя жизнь будет правильной. Я нашел островок жизни. Как Робинзона, меня выбросило на него. Ни притворства, ни искаженной радости, а только простые и ясные вопросы-ответы.

В этом классе ко мне прилетело спасение на всю мою будущую жизнь. Я понял, что буду учителем маленьких детей.