И тогда я окончательно стал для них Локи Трикстером, презираемым, но все же бесценным; а свое презрение я отныне прятал под улыбкой, которая стала кривой из-за того, что губы мои были изуродованы шрамами. Впрочем, как выяснилось, для женщин я отнюдь не стал менее привлекательным; милые дамы, похоже, находили мою кривоватую улыбку соблазнительной – но это так, к слову. Главное в том, что Хаос никогда и никого не прощает. А я при всем своем отступничестве по-прежнему оставался сыном Хаоса.

Не правда ли, просто смешно, до чего быстро все способно перемениться? Каких-то девять стежков – и этого вполне достаточно, чтобы я понял очевидную истину: что бы я ни делал, как бы ни рисковал, как бы ни старался вписаться в их общество, но одним из них я никогда не стану. И у меня никогда не будет собственного дворца, и я никогда не обрету того уважения, которого, безусловно, заслуживаю. И я никогда не стану богом – всегда буду для них дворовым псом на цепи. О, в тот или иной критический момент мои способности, весьма вероятно, вполне смогут им пригодиться, но как только с сиюминутными сложностями будет покончено, Вашему Покорному Слуге придется снова вернуться в свою будку, и он не получит в награду даже маленького кусочка печенья.

Я вам об этом толкую лишь для того, чтобы вы поняли, по какой причине я совершал те или иные поступки. Думаю, вы согласитесь: у меня попросту не было выбора; я вел себя так исключительно потому, что это был для меня единственный способ сохранить хотя бы какое-то уважение к себе. В чувстве мести есть некая особая чистота в отличие от всех прочих эмоций, которые обрушились на мою голову, когда Один затащил меня в свой мир. Зависть, ненависть, печаль, страх, угрызения совести, ощущение униженности – все это такие путаные, болезненные, а также, видимо, совершенно бессмысленные эмоции; но с тех пор, как я открыл для себя чувство мести, мне стало почти казаться, что я снова вернулся домой, в царство Хаоса.

Домой… Видите, до какой степени они меня развратили? Они еще и ностальгией меня заразили, этим самым ядовитым из свойственных им человеческих чувств. А еще, возможно, жалостью к себе – особенно сильно я себя жалел, когда начинал думать, от чего мне пришлось отказаться, чтобы присоединиться к ним. Я ведь отказался и от своего исходного огненного обличья, и от своего законного места рядом с Суртом, и от своей хаотической инкарнации. Нечего было и думать, что Сурт понял бы меня или проявил хотя бы каплю сочувствия в связи с моим запоздалым раскаянием; впрочем, все подобные рассуждения – тоже следствие их пагубного влияния. Отсюда и моя жажда мести. Я жаждал отомстить отнюдь не ради примирения с Хаосом – тогда еще нет. Мне просто хотелось все это разрушить буквально до основания; пожалуй, это было тогда моим единственным желанием.

А для начала, помнится, мне более всего хотелось найти тех, кто является врагом асов. Это было совершенно чистое и искреннее побуждение. Собственно, именно так поступила и Гулльвейг-Хейд в дни Зимней войны. Вот и я тоже намеревался обрести убежище у ванов-ренегатов, предложив им в уплату свои умения. Увы, для этого я оказался слишком хорош. Моя слава далеко меня опередила. Во всех мирах меня знали как знаменитого Трикстера из компании богов; всем было известно, что это я добыл Одину его копье, Фрейру – корабль, а Тору – молот. Все знали историю о том, как благодаря мне в Асгарде были возведены каменные стены, а потом я обманул строителя, лишив его вознаграждения. На самом деле получалось, что я обманул всех – включая саму Смерть, – и в итоге никто не желал верить ни мне, ни моим деловым намерениям.

И я решил пока не спешить и жить спокойно. Была ведь кое-какая выгода и от жизни в Асгарде. Еда была хороша, вина сколько угодно, а уж какой вид оттуда открывался! Самый лучший в Девяти мирах. Я понимал, что, если начну войну с асами, то всего этого сразу лишусь, и жить мне придется в убогом походном шатре или горной пещере. И никакой тебе Идунн, способной исцелить любые раны, и никакой возможности оставаться вечно молодым с помощью ее яблок. Состаришься, завшивеешь вконец и будешь с тоской смотреть вверх, на Асгард, вспоминая, что мог бы иметь все на свете…

Нет, решил я. Мне это совсем ни к чему. Лучше жить как собака в Асгарде, чем как бог где-то еще. Так что пока есть смысл действовать тайно, по очереди подкапываясь под каждого из богов, сея меж ними разногласия, выискивая слабые места и постепенно разрушая их единство. А затем, когда власть богов зашатается и будет готова рухнуть…

Вот тогда и последует взрыв.

Начал я с Фрейи. Причины особой для этого не было, просто она казалась мне самым слабым звеном в этой цепи. Один питал к ней слабость, и я надеялся, если мой план сработает, и ему нанести глубокую душевную рану. В данном случае для меня было очень важно, что наша богиня красоты и страсти нежной чрезвычайно тщеславна. Кроме того, она невероятно любила всякие цацки и после моих приключений среди кузнецов-цвергов часто расспрашивала меня о том, какие сокровища я у них видел; особенно ее, разумеется, интересовали украшения с драгоценными камнями.

– Ну, расскажи что-нибудь еще, – просила она, лежа в изящной позе на обитой шелком кушетке и лакомясь фруктами, которые то и дело подносили ей служанки. Кстати, одной из служанок была та самая Сигюн, которая по-прежнему питала ко мне не просто интерес, но и более сильное чувство, которое, похоже, разгоралось тем сильней, чем меньше я на нее обращал внимания. По сравнению с Фрейей Сигюн, конечно, выглядела простушкой, и я догадывался, что Фрейя неспроста обзавелась подобной служанкой. Впрочем, сама-то богиня обладала поистине бесподобной внешностью: сливочная кожа, золотисто-рыжие волосы, а уж осанка и походка просто не поддавались описанию. Ее кошки с янтарными глазами мурлыкали и льнули к ее ногам; казалось, даже воздух вокруг нее пропитан дивными ароматами. Никто – в том числе и я, скажу честно, – не смог бы до конца противостоять ее чарам; впрочем, я всегда предпочитал более дикий тип женщин, и потом, в данный момент на уме у меня были куда более важные вещи, чем романтические отношения с Фрейей.

– Ну, – начал я и сунул в рот виноградину, – сыновьям Ивалди, может, и не присудили звания лучших мастеров всех Девяти миров – хотя я по-прежнему готов с этим спорить, – но они, несомненно, самые искусные ювелиры и золотых дел мастера. Я уверен, и ты бы с этим согласилась, если б увидела их работы своими глазами. Я говорю о золоте, Фрейя. Об ожерельях, браслетах и прочих изделиях из золота, которые сияют, как солнечный свет. И, помнится, была там одна особенно красивая штучка – дивное ожерелье, какого ты никогда в жизни не видела. Оно обхватывает шею, как стоячий воротник шириной примерно с твой большой палец, и сделано из мельчайших звеньев такой тонкой работы, что переливается, как живое, повторяя каждый изгиб женской шейки; и потом, оно так чудесно отражает свет, что делает цвет лица поистине идеальным…

Фрейя сурово на меня глянула:

– Идеальным?

– Извини. Виноват. У тебя, разумеется, цвет лица и без того идеален.

Мне было смешно. Как же легко Фрейя проглотила наживку и попалась на крючок! Теперь лишь вопрос времени, когда именно она вздумает отправиться в Нижний мир за этим ожерельем. Я стал осторожно наблюдать за нею. Ждать, как я и предполагал, пришлось недолго. Однажды утром она покинула Асгард – причем ушла пешком, не взяв ни своей колесницы, ни хотя бы кого-то из горничных себе в помощь.

Фрейя быстро пересекла поле Идавёлль и углубилась в Железный лес. Я следовал за ней в обличье птицы, паря высоко в небе, и как только она в поисках сыновей Ивалди начала спускаться в Нижний мир, я превратился в блоху и упал прямо на пробор в ее волосах. Мне необходимо было выяснить, какого рода сделку она готова заключить с цвергами.

Я хорошо помнил, что даже у меня, когда я впервые оказался у них в мастерской, голова пошла кругом – так много было там прекрасных изделий из золота. Ну а Фрейя, которая ради красивых безделушек жизни не пожалеет, наверняка попросту разум утратит, увидев это богатство. Так и случилось, хотя в пещере по-прежнему стояла невыносимая вонь и от горна исходил страшенный жар. Зато ожерелье, разложенное на выступе скалы, сверкало, как солнце, и я заметил, как расширились от изумления и восторга глаза Фрейи, как она безмолвно раскрывает рот, не в силах вымолвить ни слова, как невольно тянет руку, желая коснуться золотой вещицы…

Сыновья Ивалди, казавшиеся лишь сгустками тьмы на фоне ярко-оранжевого свечения горна, смотрели на нее во все глаза. Я ведь уже говорил, что цверги всегда преклонялись перед красотой; но им еще не доводилось видеть никого, столь же прекрасного, как Фрейя. Настоящая богиня любви, истинное воплощение страсти. Я, кажется, упоминал, что даже Один, счастливо женатый на Фригг и отец троих сыновей, как известно, пускал слюни при виде красотки Фрейи, хоть и держал свои чувства в узде, старательно скрывая их ото всех. Впрочем, от Вашего Покорного Слуги ничего скрыть невозможно.

Но сыновья Ивалди явно не умели владеть собой, как наш Старик. Их темные глаза прямо-таки светились во тьме; да что там, у них едва ли не капала слюна!

Наконец вперед вышел Двалин.

– Чему я обязан столь…

– Сколько стоит это ожерелье? – быстро перебила его Фрейя.

– Оно не продается, – пожал плечами Двалин.

– Но я непременно хочу его иметь! – капризно заявила Фрейя. – Я вам золотом заплачу. Сколько пожелаете, столько и заплачу.

И снова Двалин пожал плечами:

– У меня и так золота более чем достаточно.

– Но хоть чего-то тебе не хватает? Что-нибудь тебе наверняка нужно! – Фрейя улыбнулась самой сладкой своей улыбкой и ласково коснулась плеча Двалина. – И потом, я была бы просто счастлива, если бы это ожерелье стало моим! Разве ты не хочешь доставить мне удовольствие?

Двалин кивнул – медленно-медленно, и его братья, словно желая его поддержать, шагнули ближе к нему. Я видел, как горят в темноте их голодные, полные вожделения глаза.

– О да, удовольствие я тебе доставить очень даже хочу, – сказал Двалин, и улыбка Фрейи стала еще шире. Она протянула руку и коснулась ожерелья; вплетенные в золотые звенья самоцветы так и сияли волшебным светом, созданным магией рун. Ожерелье казалось живым – гибкое, легкое, как маленькая золотистая змейка.

– Я подарю тебе ожерелье, – снова заговорил Двалин, – но в обмен на четыре ночи… удовольствия.

– Что? – воскликнула Фрейя, и улыбка ее померкла.

– По одной ночи на каждого из нас, – пояснил Двалин. – Ведь мы вместе делали это ожерелье. Второго такого на свете нет. Оно насквозь пропитано магией, так что красота той, что будет его носить, никогда не померкнет. Ничто и никогда не может причинить вреда этому ожерелью – а значит, не причинит вреда и тебе. Такова моя цена. Ну, что ты теперь скажешь?

Фрейя до боли закусила губу, задумалась, и одинокая слезинка, вспыхнувшая золотым огнем в свете горна, медленно скатилась по ее щеке.

– Всего четыре ночи наслаждений, – сказал Двалин, – и ожерелье навсегда станет твоим.

О’кей. Я продолжал наблюдать. Что, собственно, в этом плохого? Зрелище что надо, такого и в царстве Хель не увидишь. Фрейя, конечно, – пустышка, это мне давно было известно, но до сих пор я все-таки до конца не верил, на какую низость она способна пойти ради побрякушек. Короче, ребята, она пошла на все и выполнила все, что от нее потребовали – и не раз, а целых четыре раза, с четырьмя неотесанными грубыми мужланами, которые много лет женщин даже не видели. Однако она получила то, что хотела; я собственными глазами видел, как сыновья Ивалди застегивали у нее на шейке драгоценное ожерелье; при этом они буквально истекали слюной от сладострастия, самодовольно ухмылялись и шарили своими узловатыми ручищами по всему ее телу. А потом Фрейя стрелой полетела домой, в Асгард, чтобы хорошенько отмыться. Я последовал за нею, проводил ее до самых дверей, прямиком направился к Одину и рассказал ему обо всем, что видел.

Говорят: «Никогда не доверяй одноглазому». Однако вполне можно было бы сказать, что в тех случаях, когда дело касается женщины, все мужчины тут же слепнут на один глаз, да и зрячим глазом видят не так уж много. Когда я поведал Старику эту некрасивую историю, он гневно прищурил единственный глаз, но отчего-то не приказал мне немедленно замолчать. Похоже, его увлекло мое повествование. Да-да, знаю, я прекрасный рассказчик. И потом, подробности были столь пикантны…

Но, когда я, наконец, умолк, Один все же дал выход гневу. Швырнув на пол кубок с вином, он спросил:

– И зачем ты мне это рассказал?

– Эй, ты уж не убивай гонца! – поспешно крикнул я. – Мне показалось, что тебе, возможно, интересно было бы знать, чем занимается прекрасная Фрейя. Только и всего. По-моему, тебе, предводителю асов, полезно знать, что наша богиня любви совокупляется с жалкими Червями. Между прочим, я ей на это разрешения не давал. И я ее не подбадривал. Фрейя – женщина взрослая и вполне способна отвечать за свои поступки. Я полагаю, она прекрасно понимала, что делает. Однако кое-кто может счесть, что подобные поступки Фрейи грозят опасностью и всем нам. И потом, по-моему, Фрейя, как и все остальные, обязана ставить тебя в известность, желая покинуть пределы Асгарда, не так ли? Я сказал, кое-кто, но я никого не называю поименно и никого не сужу. Хотя, по-моему, тебе следует все это знать.

Один лишь глухо зарычал в ответ. А потом вдруг сказал:

– Раздобудь мне это ожерелье.

– Что? Я?

– Ты это сумеешь. И не думай, что я не понимаю, в чем тут дело. Это расплата за Брокка и твой зашитый рот.

Я посмотрел на него абсолютно невинными глазами и переспросил:

– Расплата? Какая еще расплата? И с чего бы мне ее требовать? Ты же мой кровный брат, Один! Мы с тобой заключили договор. Неужели из-за какой-то дурацкой истории с Брокком… – Я широко улыбнулся – к этому времени мои губы практически зажили – и сказал: – Знаешь, я ведь почти забыл об этой маленькой неприятности. Тебе вовсе не нужно чувствовать себя виноватым. Хотя кое-кто может сказать, что последствия наших поступков порой все же нас настигают. «Как аукнется, так и откликнется» – кажется, так говорят в Мидгарде? Для подобных вещей должно существовать какое-то особое, поэтическое, определение. Впрочем, я непременно над этим подумаю на досуге.

Рычание Одина стало менее угрожающим, и он вполне мирно повторил:

– Раздобудь мне это ожерелье, Локи.

– Хорошо, хорошо, я постараюсь.

Я выждал, пока Фрейя уснет, и, вновь превратившись в блоху, проник в ее покои. Фрейя даже спать легла в новом ожерелье, хотя больше на ней, как я сразу заметил, ничего не было. Увы, она лежала на спине, так что застежка ожерелья оказалась от меня скрыта. Я вернулся в прежнее обличье – мне нужны были пальцы, – но застежку расстегнуть я так и не смог. Особенно долго торчать в спальне Фрейи и ждать, пока она сама повернется на бок, я не мог. Хотя меня и послал сюда сам Один, но если бы ваны поймали меня среди ночи у ее ложа, да к тому же совершенно голого (из-за бесконечных превращений, естественно), они попросту выпотрошили бы меня, как жалкую макрель.

В общем, я снова превратился в блоху и укусил Фрейю за веко. Она вздохнула, повернулась на бок, и застежка ожерелья оказалась прямо передо мной. Вернув себе человеческий облик, я крайне осторожно расстегнул ожерелье и снял его. Затем прокрался к дверям, отпер их изнутри, послал спящей Фрейе поцелуй и собрался вернуться к Одину, который, пребывая в мрачном настроении, с нетерпением ожидал доказательств грязного предательства любовницы. Но стоило мне взять в руки свою одежду (которую я предусмотрительно оставил у дверей, когда менял обличье), как я заметил неподалеку чей-то темный силуэт. Это, конечно же, был Хеймдалль! Он вечно за всеми следил, вечно во все совал нос и, должно быть, со своего поста на Радужном мосту заметил мой след, ведущий в покои Фрейи.

Он, разумеется, тут же выхватил магический меч, заколдованный руной Тир, – это был обманчиво легкий клинок, мерцавший в воздухе, подобно крылышку моли, и острый, как мой язык, и я поспешил заверить его:

– Это совсем не то, что тебе могло показаться.

Хеймдалль улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и кровожадно пообещал:

– А вот сейчас и посмотрим, что нам расскажут твои потроха.

Я мгновенно превратился в греческий огонь и попытался на бешеной скорости пронестись мимо него, но нечаянно уронил ожерелье. Хеймдалль воспользовался моим промедлением и тут же вызвал руну воды Логр, самым неприятным образом лишив меня возможности дышать.

Разумеется, я был вынужден вернуться в человеческое обличье и, весь дрожа, промокший насквозь, предстал перед Хеймдаллем, так сказать, au naturel.

– Ты сам не знаешь, во что влез! – задыхаясь от возмущения, сказал я. – Между прочим, я действую по приказу Старика!

Хеймдалль только рассмеялся в ответ.

– Я и так знал, что ты великий лжец, – проговорил он, – но твоя наглость уж совсем ни в какие ворота не лезет! Как ты смеешь утверждать, что сам Генерал велел тебе вломиться в покои Фрейи?! Да зачем ему это?

Я пожал плечами, поднял с пола ожерелье и сказал:

– Хорошо, идем к нему. Сам спросишь.

Говорят, что месть редко приносит удовлетворение. А я скажу, что нет ничего лучше исполненной мести. Хеймдалль втащил меня в чертоги Одина, зажав мою голову под мышкой, и с победоносным видом ретривера, принесшего хозяйские тапочки, швырнул к ногам Старика. Я был голый, мокрый, выпачканный сажей.

– Этот жалкий хорек что-то вынюхивал в покоях Фрейи! – презрительно рявкнул Хеймдалль. – Я знаю, ты по какой-то причине находишь его забавным, однако…

– Пошел вон, – спокойно прервал его Один. Такого Хеймдалль никак не ожидал.

– Но, Всеотец… – смущенно продолжил он.

– Я сказал, пошел вон! – прорычал Один. – Ты и так уже натворил достаточно. Кстати, если не хочешь еще сильнее опозорить Фрейю и ванов, держи рот на замке насчет того, что видел. Локи проявил куда больше верности, чем любой из вас. Еще раз только посмей его тронуть, глупая канарейка-переросток, и навсегда слетишь со своего привычного шестка. Ясно тебе?

У Хеймдалля отвалилась челюсть.

– Я не пони…

– Пока, Золоченый, – усмехнулся я. – А ведь я, между прочим, тебя предупреждал!

Хеймдалль так яростно скрипнул золотыми зубами, что искры посыпались, и убрался.

– Принес ожерелье? – тут же повернулся ко мне Один.

– Конечно.

– Дай-ка взглянуть.

Я ничем не выдал себя, хотя меня так и разбирал смех.

Ну да, ну да, Старик явно питал слабость к Фрейе, несмотря на вполне устойчивый брак с Фригг. А Фрейе нравилось его соблазнять и поощрять – она, собственно, поощряла каждого своего поклонника, но для Одина приберегала особую, невинную, улыбку и старательно изображала этакий девичий трепет, стоило ему появиться поблизости. Такой любовник, разумеется, обеспечивал ей особый статус. А небольшая порция лести с ее стороны Всеотцу ничуть не вредила – он ведь тоже был падок на лесть.

Я сделал вид, что с сожалением расстаюсь с добытым ожерельем. Впрочем, я не особенно притворялся: это чудесное украшение и впрямь было бесценным. Руны, соединявшие его бесчисленные тонкие звенья, сияли, точно пойманные в золотую паутину лучи звездного света, а самоцветы, вплетенные в узор, сверкали, как чистые женские слезы.

– Что ты собираешься с ним делать? – спросил я. – Оставишь у себя? Сам станешь носить? Или ей вернешь?

Один медленно покачал головой. У него за спиной вороны – Хугин и Мунин, физическое воплощение его мыслей, – щелкали клювами и гневно на меня посматривали.

– Оставь меня. Мне нужно подумать, – сказал он.

Я усмехнулся и быстренько удалился в свои покои, где и проспал сном младенца до самого утра. Сомневаюсь, правда, что самому Одину удалось уснуть хотя бы на минуту, но, с другой стороны, я именно этого и добивался.

Итак, я проснулся навстречу утреннему солнцу, принял душ, побрился и как раз обдумывал, не позавтракать ли мне, когда до меня вдруг донесся невероятный шум. Он явно исходил из парадного зала Всеотца. Фрейя, по всей вероятности, обнаружила пропажу ожерелья, увидела, что двери в ее покои не заперты, и вполне справедливо рассудила, что тут не обошлось без Вашего Покорного Слуги.

– Где мое ожерелье? – завопила она, когда я неторопливой походкой вошел в зал.

Один, как всегда, восседал на своем высоченном троне; на плечах у него громоздились вороны. Лицо было, как у каменного изваяния. Изредка шевелились только «птички», сидевшие у него на плечах.

Фрейя кинулась на меня с кулаками:

– Ах ты, мерзавец! Как ты посмел ко мне вломиться?

– Я не вламывался.

Фрейя повернулась к Одину.

– Он вломился ко мне и украл ожерелье! Как вор прокрался в мою спальню и снял с меня ожерелье, пока я спала. Я требую, чтобы ты его наказал. Больше всего на свете я хочу, чтобы он, наконец, умер! Но пусть прежде вернет ожерелье!

– Какое ожерелье? Не это ли? – спросил Один, вытаскивая ожерелье из кармана.

Фрейя вспыхнула.

– Отдай!

Он пожал плечами.

– Хорошенькая безделушка. И что, дорого стоила?

Она побледнела и гораздо тише повторила:

– Сейчас же отдай.

– Значит, четыре ночи? Неплохая сделка. – Голос Одина звучал спокойно и холодно. – Должен признать: тут сыновья Ивалди не промахнулись.

Лицо Фрейи исказила злобная гримаса.

– Ты мне не хозяин, Один! Не имеешь никакого права указывать, что мне делать, а чего не делать. Это ожерелье мое. Я за него заплатила. Вот и давай его сюда.

Всеотец не отвечал. Он сидел совершенно неподвижно и казался высеченным из гранита. Только один из воронов, сидевших у него на плечах, нервно поскреб когтем свою черную голову.

Фрейя заплакала. Она обладала умением лить слезы по собственному желанию и в любой нужный момент; ее золотистые слезы способны были растопить сердце даже самого сурового из мужчин.

– Прошу тебя, – умоляющим тоном сказала она. – Я все сделаю, я на все готова…

– О, в этом мы, насколько мне известно, уже успели убедиться, – заметил я.

Один слегка улыбнулся. Нехорошая это была улыбка, но глупая Фрейя, должно быть, сочла ее признаком капитуляции. Она изящно оперлась о плечо Одина и заглянула ему в лицо, чуть приподняв длинные ресницы.

– Я же твоя, – страстно шепнула она. – Если хочешь…

Улыбка Одина превратилась в жуткий оскал.

– О да, – сказал он, – я хочу тебя. Но руна, которую ты носишь, – руна Фе, – это не просто страсть к золоту. А потому я дам тебе новое обличье, Фрейя. Страсть – вещь обоюдоострая, как клинок. С одной стороны, это любовь. А с другой – грязная похоть. Преступная страсть способна привести человека к смерти и порой связана с жаждой крови и насилием. Отныне ты будешь распространять в Срединных мирах именно такую страсть; ты будешь натравливать людей друг на друга, будешь лгать, использовать свои чары во имя обмана и предательства, но даже и тогда люди будут поклоняться тебе. Даже истекая кровью, в свой предсмертный час они будут вожделеть тебя, и это вожделение сможет удовлетворить одна лишь Смерть.

– А как же мое ожерелье? – упрямо спросила Фрейя.

– Да, ожерелье… Я его тебе верну. Но ты больше никогда не сможешь его снять. Я хочу, чтобы ты носила его вечно, и пусть никто из нас никогда не забывает о том, что здесь произошло.

– Ну и пусть! – сказала Фрейя. – Только ожерелье верни.

И Один отдал ей ожерелье.

Вот почему у богини любви два обличья: девушки, зрелой и прекрасной, как золотистый персик летним днем, и демона-стервятника, старой мерзкой карги, поистине восхитительной в своей безобразности, с руками по плечи в крови и злобно визжащей от неудовлетворенного желания.