Я попросил больничный и провел неделю в «Эль Нидо» — читал, слушал по радио джаз и пытался не думать о своем будущем. Снова и снова просматривал досье по делу, хотя и прекрасно знал, что оно закрыто. Во сне ко мне приходили юные Марта Спрейг и Ли; иногда к ним присоединялся клоун с разрезанным ртом из гостиной Джейн Чемберс — сквозь свою прорезь на лице он осыпал меня упреками и насмешками.

Я покупал все четыре местные газеты и прочитывал их от корки до корки. Шумиха по поводу гигантской надписи на холме Ли утихла, не было также никакого упоминания ни об Эммете Спрейге, ни о судебных слушаниях по делу о дефективных зданиях, ни о сгоревшем доме и найденном там трупе. Я начал подозревать, что что-то не так.

Потребовалось какое-то время — долгие часы тупого гляденья в потолок, — но наконец я нашел недостающее в цепи звено.

Этим звеном была догадка о том, что Эммет Спрейг сделал все, для того чтобы натравить нас на Джорджи Тильдена. Со мной он был более бесцеремонен: «Сказать тебе, где можно найти Джорджи?» — как раз в его стиле. Вот если бы он сказал об этом окольными путями, я бы насторожился. А Ли он просто отправил по адресу, сразу же после того как получил от него хорошую взбучку. Надеялся ли он на то, что при виде убийцы Орхидеи Ли не сможет сдержать свой гнев? Знал ли он о той коллекции, которую Джорджи собрал на кладбище, и рассчитывал ли на то, что увидев ее, мы озвереем? Или, может быть, Спрейг думал, что Джорджи окажет нам сопротивление — и в результате погибнет сам или уничтожит этих жадных / любопытных легавых, которые уже начинали представлять для него угрозу? Но почему? Для чего? Чтобы защитить себя?

Эта версия, однако, имела один существенный изъян — в нее не укладывалось поразительное, самоубийственно наглое поведение Эммета, человека совсем не склонного к самоубийству.

И уже после устранения Джорджи Тильдена, убийцы Черной Орхидеи, — устранения раз и навсегда — не было никакого смысла разрабатывать эту версию дальше. Но все же у меня оставалась одна маленькая зацепка, для того чтобы двигаться в этом направлении: во время моих первых свиданий с Мадлен в 47-м году, она упоминала о том, что оставляла в разных барах записки, в которых просила своего двойника о встрече. Тогда я говорил, что это ей может аукнуться, на что она отвечала в смысле: «Я все устрою».

Наиболее вероятным кандидатом, которому можно было поручить «все утроить», мог стать полицейский — но я отказался. Я вспомнил, что Мадлен заговорила со мной о своем двойнике как раз в то время, когда Ли впервые потребовал деньги у ее отца.

Это была всего лишь догадка, предположение, возможно, еще одна ложь, или полуправда, или же кусочек никчемной информации. Эта зацепка исходила от изголодавшегося по работе полицейского, вся жизнь которого была построена на лжи. И это было, пожалуй, главным аргументом в пользу того, чтобы я продолжал разрабатывать эту версию. Потому что, отказавшись от нее, я терял все.

Одолжив машину у Гарри Сирза, в течение трех суток я вел наблюдение за перемещениями членов семейства Спрейгов. Марта никуда, кроме работы, не ездила; Рамона все время сидела дома; Эммет и Мадлен ходили по магазинам и по разным мелким делам. Первую и вторую ночь вся семья провела дома; а в третью Мадлен, нарядившись Орхидеей, отправилась в поход по барам.

Я двинулся следом. Я наблюдал за ней у бара на 8-й стрит, затем у «Зимба Рум», излюбленном месте летчиков и моряков, и наконец проводил ее до гостиницы на 9-й и Ироло. На этот раз я не чувствовал к ней ни ревности, ни страстного желания. Сидя под плотно занавешенными окнами двенадцатой комнаты, мне ничего не оставалось как только слушать доносившуюся оттуда негромкую музыку. В ту ночь, изменив своему обычному распорядку, Мадлен уже в 2 часа ночи рассталась со своим хахалем и поехала домой — через несколько секунд после того, как она вошла в особняк, в спальне Эммета загорелся свет.

На четвертый день я решил отдохнуть и вернулся на свой наблюдательный пост на Мурифилд-роуд вскоре после наступления темноты. Вылезая из машины, чтобы размять затекшие ноги, я вдруг услышал:

— Баки? Вы?

Это была Джейн Чемберс. Она выгуливала своего черно-белого спаниеля. Я почувствовал себя сладкоежкой, которого застукали с банкой варенья.

— Здравствуйте, Джейн.

— Здравствуйте, здравствуйте. Чем вы занимаетесь? Шпионите? Вздыхаете по Мадлен?

Я вспомнил наш с ней разговор про Спрейгов.

— Дышу свежим ночным воздухом. Как вам такой ответ?

— Вранье. Не хотите отведать бокал свежего вина у меня дома?

Я посмотрел на крепость-особняк эпохи Тюдоров; Джейн пошутила:

— Молодой человек, да вы помешались на этой семье.

Я засмеялся — и почувствовал, как заныли старые раны.

— Вы ведь знаете мой адрес. Пойдемте выпьем по бокалу вина.

Мы завернули за угол, на Джун-стрит. Джейн отпустила поводок; собачонка побежала вперед по тротуару и взбежала на крыльцо колониального особняка Чемберсов. Через несколько минут подошли и мы; Джейн открыла дверь. На меня снова смотрел мой ужасный приятель — клоун со шрамом вместо рта.

Я поежился — чертова картина.

Джейн улыбнулась.

— Может, мне ее завесить?

— Пожалуйста, не надо.

— А знаете, после того первого раза, когда мы о ней говорили, я посмотрела ее историю. Я как-то разбирала вещи Элдриджа и, наткнувшись на нее, хотела было отдать эту картину благотворительным фондам, но оказалось, что она слишком ценна, чтобы ее отдавать. Это оригинал картины Фредерика Яннантуоно, и он создан под влиянием классического романа Виктор Гюго «Человек, который смеется». Эта книга о...

В том сарае, где убили Бетти Шорт тоже был один экземпляр «Человека, который смеется». У меня так сильно зашумело в голове, что я едва слышал слова Джейн.

— ...группе испанцев, живших в пятнадцатом-шестнадцатом веках. Их называли компрачикос, и они похищали и пытали детей, а потом уродовали их и продавали аристократам для того, чтобы те использовали их в качестве шутов. Но разве это не чудовищно? Клоун, нарисованный на картине, — это главный персонаж книги про Гуимплена. Когда он был ребенком, его рот разрезали до ушей. Баки, с вами все в порядке?

РОТ РАЗРЕЗАЛИ ДО УШЕЙ.

Меня передернуло, но я все же выдавил некое подобие улыбки.

— Я в порядке. Эта книга мне кое о чем напомнила. Давние дела, просто совпадение.

Джейн пристально на меня посмотрела.

— И все же у вас нездоровый вид. А хотите услышать о еще одном совпадении? Я думала, что Элдридж не разговаривал с семейством Спрейгов, но я тут нашла один чек. Эту картину ему продала Рамона Спрейг.

На долю секунды мне показалось, что Гуимплен плюется в меня кровью. Джейн ухватилась за мою руку.

— Баки, что такое?

Ко мне вернулся голос.

— Вы сказали, что ваш муж купил эту картину два года назад на ваш день рождения. Верно?

— Да. А что?

— В 47-м?

— Да. Баки...

— Когда у вас день рождения?

— Пятнадцатого января.

— Покажите мне чек!

С вытаращенными от изумления глазами Джейн начала перебирать бумаги на столе в коридоре. Я уставился на Гуимплена, подставляя на место его лица то, которое было изображено на фото, сделанном на 39-й и Нортон. Затем послышалось:

— Вот. А теперь вы можете объяснить, что происходит?

Я взял у нее квитанцию. Это был розовый клочок почтовой бумаги, на котором явно мужским почерком было написано: «Получено от Элдриджа Чем-берса 3500 долларов за покупку картины Фредерика Яннантуоно „Человек, который смеется“. Данная квитанция закрепляет за мистером Чемберсом право собственности на данную картину. Рамона Кэткарт Спрейг, 15 января 1947 года».

Почерк был идентичен тому, который я видел в дневнике мучителя, который я читал перед тем, как убил Джорджи Тильдена.

Рамона Спрейг была тем самым человеком, который убил Элизабет Шорт.

Я обнял Джейн и крепко ее стиснул, после чего выбежал из комнаты, оставив ее в недоумении. Я возвратился к своей машине и решил, что сделаю это в одиночку, увидел, как зажегся и погас свет в большом доме, и стал восстанавливать в памяти события той трагической ночи: Рамона и Джорджи мучают девушку вместе, потом по отдельности, расчленяют ее, вынимают внутренние органы и на двух машинах отправляются в Лаймерт-парк. Я представлял все варианты развития событий; я пытался вообразить, как все началось. Я рассматривал все, кроме того, что же я буду делать с Рамоной, когда останусь с ней один на один.

В 8:19 Марта с дизайнерским портфолио под мышкой вышла из дома и поехала на своем «крайслере» в восточном направлении.

В 10:37 Мадлен с чемоданом в руке села в свой «паккард» и отправилась к северу от Мурифилд. Эммет проводил ее, помахав с крыльца рукой; я решил дать ему час, для того чтобы он ушел, — в противном случае захватить его вместе с женой. Вскоре после полудня он подыграл мне — его автомобиль, с игравшей в салоне легкой музыкой, отъехал от дома.

В течение месяца, когда я жил с Мадлен, я успел изучить распорядок дня прислуги; сегодня, во вторник, у экономки и садовника был выходной; повар должен был появиться в 16:30 для того, чтобы приготовить ужин. Чемодан, с которым ушла Мадлен, предполагал ее долгое отсутствие; Марта не возвращалась с работы раньше 18:00. Единственным, кто мог спутать все карты, был Эммет.

Перейдя через улицу, я провел небольшую разведку. Передняя дверь была закрыта, боковые окна заперты. Надо было либо звонить, либо вламываться.

Тут я услышал, как кто-то стучит по стеклу изнутри и увидел чей-то неясный силуэт, проследовавший обратно в гостиную. Через несколько секунд раздался звук открываемой двери. Я подошел ко входу и встретился с женщиной лицом к лицу.

Рамона стояла в проходе, в шелковом халате, похожая на привидение. Волосы на голове торчали во все стороны, лицо опухло и было покрыто красными пятнами — возможно, от слез или от пересыпания. В ее темно-карих, таких же как у меня глазах — читалась настороженность и тревога. Она достала из-под полы своего халата дамский пистолет и наставила его на меня.

— Это ты сказал Марте, чтобы она меня покинула.

Я выбил оружие из ее рук; оно упало на соломенного цвета коврик, на котором было написано: СЕМЬЯ СПРЕЙГ. Рамона прикусила губу; ее глаза сузились. Я сказал:

— Марта заслуживает большего, чем убийца. Рамона расправила халат и пригладила волосы.

Реакции, характерные для хорошо воспитанной наркоманки. В ее голосе чувствовалась холодная жесткость Спрейгов:

— Ты ведь не сказал ей, верно?

Подняв пистолет с коврика, я положил его в карман, после чего посмотрел на женщину. Она, должно быть, приняла двадцатилетний запас аптечных препаратов, но ее глаза были настолько темными, что я не мог сказать, сузились ли ее зрачки или нет.

— Вы хотите сказать, что Марта ничего об этом не знает?

Рамона посторонилась и пригласила меня войти.

— Эммет сказал мне, что теперь уже нечего бояться. Он сказал, что ты разобрался с Джорджи и больше к нам не придешь, так как тебе есть что терять. Марта попросила Эммета, чтобы он сделал так, чтобы ты не причинил нам вреда, и он пообещал ей это. Я ему поверила. В том, что касается бизнеса, он всегда держит слово.

Я зашел в дом. За исключением стоявших на полу упаковочных ящиков, гостиная выглядела как обычно.

— Эммет натравил меня на Джорджи, и, значит, Марта не знает, что это вы убили Бетти Шорт?

Рамона закрыла дверь.

— Да. Эммет позаботился о том, чтобы ты убрал Джорджи. Он был уверен, что тот не выдаст меня, — это был настоящий сумасшедший. Видишь ли, Эммет сам по себе трус. Ему самому не хватило смелости сделать это, и он натравил на Джорджи мелкую сошку. И боже мой, неужели ты и правда думаешь, что я позволю Марте узнать о том, на что я действительно способна?

Мучительница по-настоящему испугалась того, что я поставил под сомнение ее материнские качества.

— Рано или поздно она все равно узнает. И мне известно, что в ту ночь она была здесь. Она видела, как Джорджи и Бетти ушли вместе.

— Марта через час после этого поехала к своему другу в Палм Спрингс. И в течение недели ее не было дома. Эммет и Мэдди знают, а Марта нет. И боже, она не должна узнать.

— Миссис Спрейг, вы понимаете, что вы...

— Я не миссис Спрейг, я Рамона Апшо Кэткарт! Ты не должен рассказывать Марте о том, что я сделала, иначе она меня оставит! Она говорила, что хочет жить в собственном доме, а мне уже осталось так мало времени.

Я повернулся к ней спиной, не желая больше смотреть на этот наглый спектакль. В задумчивости я стал расхаживать по гостиной и рассматривать фотографии на стенах: предки Спрейгов в шотландских юбках, Кэткарты, разрезающие ленточки на фоне апельсиновых рощ и пустующих участков земли, готовых к застройке. Маленькая пухленькая Рамона, затянутая в корсет, от которого, возможно, у нее сперло дыхание. Сияющий Эммет с темноволосым ребенком на руках. Рамона со стеклянными глазами, направляющая зажатую в руке Марты кисточку на крошечный мольберт. Мэк Сэннет и Эммет, подставляющие друг другу рожки. Мне показалось, что на заднем плане фотографии, изображавшей группу из Эдендейла, я увидел молодого Джорджи Тильдена — симпатичного и еще без шрамов на лице.

Я почувствовал, как Рамона дрожит у меня за спиной. Я сказал:

— Расскажите мне все. Расскажите, почему.

Присев на диван, она говорила целых три часа. В ее голосе звучали то злоба, то грусть, то жестокая отрешенность от того, что она говорила. Ее руки постоянно теребили небольшие керамические фигурки, которые она взяла со стоявшего рядом стола. Я изучал стены, разглядывая семейные фото, подставляя их в ее рассказ.

Она познакомилась с Эмметом и Джорджи в 1921 году, когда они были еще простыми шотландскими иммигрантами, стремящимися осесть в Голливуде. Она ненавидела Эммета за то, что он обращался с Джорджи как с лакеем, и она ненавидела себя за то, что не решалась об этом сказать. Она не говорила об этом потому, что Эммет хотел на ней жениться, — она знала, что из-за денег ее отца, но тогда она была скромной домашней девушкой, у которой были весьма туманные перспективы в отношении замужества.

Эммет сделал ей предложение. Она дала согласие и начала супружескую жизнь с безжалостным молодым подрядчиком и будущим королем недвижимости. С тем, кого она со временем стала ненавидеть больше смерти. С тем, с кем она пассивно боролась, собирая на него компромат.

В первые годы их супружества Джорджи жил в комнате над гаражом. Она знала, что ему нравилось трогать мертвые объекты и что Эммет его за это страшно ругал. Тогда она стала травить ядом бродячих кошек, забиравшихся к ней в сад, и подбрасывать их на крыльцо к Джорджи. Когда Эммет презрительно отверг ее желание завести ребенка, она пошла к Джорджи и соблазнила его — радуясь тому, что смогла возбудить его чем-то живым — своим полным телом, над которым Эммет насмехался и к которому притрагивался лишь изредка.

Ее связь с Джорджи была короткой, но плодотворной, в результате появился ребенок — Мадлен. После ее рождения она стала жить в постоянном страхе от того, что проявится сходство с Джорджи. И чтобы успокоить свои нервы, стала принимать прописанные врачом наркотические препараты. Через два года она родила от Эммета Марту. Она посчитала, что предала Джорджи, и снова стала травить животных для него. Однажды за этим занятием ее застукал Эммет и избил за то, что она принимала участие в «извращениях Джорджи».

Когда она сказала об этом Джорджи, он рассказал ей, как спас трусливого Эммета во время войны, — обозвав версию Эммета, утверждавшего, что все было как раз наоборот, ложью. И именно тогда она начала планировать свои спектакли-представления — в которых отомстит ему символически, так тонко, что он даже и не догадается о том, что над ним издеваются.

Мадлен прилепилась к Эммету. Она была милым ребенком, и он любил ее до безумия. А Марта стала маминой дочкой — хотя и была точной копией своего отца Эммета. Эммет и Мадлен насмехались над Мартой, считая ее толстушкой и плаксой; Рамона опекала ее, учила рисовать и, всякий раз укладывая спать, говорила о том, что не стоит ненавидеть своего отца и сестру — хотя сама ненавидела их жутко. Опекать Марту и обучать ее изобразительному искусству стало смыслом ее жизни, поддержкой в невыносимом браке.

Когда Мэдди исполнилось одиннадцать лет, Эммет заметил ее сходство с Джорджи и изуродовал лицо ее настоящего отца до неузнаваемости. Рамона полюбила Джорджи; теперь он был еще более обделен, чем она, — и ей казалось, что они стали походить друг на друга.

Однако все ее ухаживания и попытки завязать дружбу Джорджи отвергал. В то время ей попался роман Гюго «Человек, который смеется» и ее очень тронули судьбы компрачикос и их обезображенных жертв. Она купила картину Яннантуоно и спрятала ее, доставая лишь в часы уединения и смотря на это изображение, напоминавшее ей Джорджи.

Достигнув подросткового возраста, Мэдди стала распутничать, рассказывая о своих похождениях Эммету и даже обнимаясь с ним на кровати. Марта начала рисовать неприличные картины, изображавшие ее сестру, которую она ненавидела; чтобы ее ненависть не зашла слишком далеко, Рамона заставила ее рисовать деревенские пейзажи. Желая отомстить Эммету, она наконец начала ставить свои давно задуманные представления, в которых говорилось о его жадности и трусости. Падающие игрушечные домики на сцене символизировали дома, построенные Эмметом наспех и кое-как, которые обрушились во время землетрясения 33-го года; дети, прячущиеся за манекенами, одетыми в солдатскую форму, показывали трусливого Эммета. Родители некоторых детей посчитали эти спектакли слишком возмутительными и запретили своим детям играть с детьми Спрейгов. Где-то в то время Джорджи ушел из их жизни, занимаясь работой по саду и вывозом городского мусора, проживая в заброшенных домах Эммета.

Прошло какое-то время. Рамона сконцентрировалась на заботе о Марте, делая все возможное для того, чтобы она пораньше закончила среднюю школу, учреждая благотворительные фонды в Институте изобразительных искусств Отиса, для того чтобы к Марте после ее поступления туда относились по-особому. В институте талант Марты раскрылся по-настоящему; Рамона жила ее успехами и достижениями, время от времени принимая успокоительное, довольно часто теперь думая о Джорджи — скучая по нему и желая его.

Осенью 46-го Джорджи неожиданно вернулся. Она подслушала, как он шантажировал Эммета, требуя, чтобы он дал ему девчонку из грязного фильма и что в противном случае он расскажет о довольно неприглядном прошлом и настоящем его семьи.

Рамона начала ужасно ревновать и ненавидеть «ту девчонку». И когда Элизабет Шорт появилась в особняке Спрейгов 12 января 1947 года, ее ярость и ненависть прорвалась наружу. «Та девчонка» оказалась настолько похожей на Мадлен, что ей показалось, что судьба сыграла с ней самую жестокую шутку.

Когда Элизабет и Джорджи уехали на его грузовичке, она увидела, что Марта удалилась в свою комнату, чтобы собрать вещи для своей поездки в Палм Спрингс. Рамона оставила в дверях записку о том, что она легла спать. Затем, как бы между прочим, Рамона спросила Эммета, куда поехали Джорджи и «та девчонка».

Он сказал, что слышал о том, как Джорджи упоминал один из заброшенных домов на Норт Бичвуд. Она вышла через черный ход и, сев в свободный «паккард», помчалась в Голливудлэнд. Где затаилась и стала ждать. Через несколько минут к парку у холма Ли подъехал Джорджи с девчонкой. Выйдя из машины, они пошли пешком к домику, стоящему в лесу. Рамона последовала за ними. Они вошли в дом; она увидела, как включился свет. В отблесках этого света она увидела какой-то предмет, прислоненный к дереву — этим предметом оказалась бейсбольная бита. Услышав, как девчонка захихикала: «У тебя эти шрамы с войны, что ли?» — с битой в руке Рамона вошла в дверь.

Элизабет Шорт в панике попыталась бежать. Но Рамона оглушила ее и заставила Джорджи раздеть ее, привязать к матрасу и вставить ей в рот кляп. За это она пообещала ему все внутренние органы девчонки. Затем она достала из сумочки экземпляр «Человека, который смеется» и начала зачитывать некоторые отрывки из нее, бросая на девчонку, распластанную на матрасе, косые взгляды. Потом она принялась резать ее, прижигать сигаретами и бить битой и, пока девчонка теряла сознание от боли, фиксировала все происходящее в своем блокноте, который она всегда носила с собой. Джорджи наблюдал за всем происходящим, а потом она вместе с ним стала петь песни компрачикос. После двух суток, проведенных подобным образом, она разрезала рот Элизабет от уха до уха, как у Гуимплена, чтобы после смерти она ей улыбалась, создавая иллюзию, будто она не держит зла на Рамону. Джорджи разрезал девчонку пополам, промыл обе части в ручье, протекающем недалеко от домика, а потом оттащил их в машину Рамоны. Поздно ночью они поехали на 39-ю и Нортон — на автостоянку, с которой Джорджи убирал мусор. Оставив там Элизабет Шорт, которая вскоре стала Черной Орхидеей, она отвезла Джорджи обратно в домик, а сама вернулась к Эммету и Мадлен, заявив им, что очень скоро они узнают, где она была этой ночью, и наконец начнут с ней считаться. В качестве искупительной жертвы она продала портрет Гуимплена коллекционеру-любителю Элдриджу Чемберсу, живущему по соседству, — еще и наварившись при этом. После этого последовали дни и недели в страхе. Она боялась, что Марта обо всем узнает и возненавидит ее — и она стала принимать лауданум, кодеин и успокоительное, чтобы избавиться от этого страха.

Я смотрел на ряд помещенных в рамку рекламных фотографий из журналов — работа Марты, за которую она получила приз, — когда Рамона закончила свой рассказ. Тишина ошеломила меня; ее рассказ до сих пор прокручивался у меня в голове, туда и обратно. В комнате было довольно прохладно — но меня прошиб пот.

На картине, за которую Марта в 1948 году получила первый приз Рекламного совета, был изображен симпатичный парень в костюме из парусиновой ткани, идущий по пляжу и не сводящий глаз с очаровательной блондинки, загорающей на солнце. Он был настолько поглощен созерцанием этой куколки, что ничего вокруг больше не видел и даже не замечал, что его вот-вот накроет огромная морская волна. Надпись над рисунком гласила: «Не волнуйтесь! Костюм от „Харт, Шаффнер энд Маркс Фезервейт“ высохнет за считанные минуты — и сегодня вечером парень сможет пофлиртовать с ней в ночном клубе». Красотка была довольно элегантной и холеной. Чертами лица она напоминала Марту — более симпатичный вариант. На дальнем плане виднелся особняк Спрейгов, окруженный пальмами.

Рамона нарушила молчание.

— Что ты собираешься делать?

Я не мог смотреть на нее.

— Не знаю.

— Марта ничего не должна знать.

— Это я уже слышал.

Парень на картине стал напоминать мне идеализированный образ Эммета — шотландец в роли голливудского красавчика. Я задал Рамоне один-единственный вопрос, вопрос полицейского, выслушавшего ее историю:

— Осенью 46-го года кто-то подбрасывал мертвых кошек на кладбища в районе Голливуда. Это были вы?

— Да. В то время я ее страшно ревновала и просто хотела, чтобы Джорджи увидел, что я его по-прежнему люблю. Что ты собираешься сделать?

— Я не знаю. Идите наверх, Рамона. И оставьте меня в покое.

Я услышал тихие шаги, затем всхлипывания, затем тишину. Я подумал о том, как вся семья встанет на защиту Рамоны, как ее арест положит конец моей карьере полицейского: обвинения в утаивании улик и препятствовании правосудию. Деньги Спрейга спасут ее от газовой камеры, но все равно ее заживо съедят в тюрьме Атаскадеро или в другой женской тюрьме, в которой она будет сидеть до тех пор, пока ее не добьет туберкулез. Марта будет опозорена, и только Эммет и Мадлен так и будут любить друг друга — выдвижение обвинений в утаивании улик и препятствовании правосудию будет слишком запоздалым. Если я арестую Рамону, то я перестану быть полицейским; а если отпущу ее, перестану быть человеком, и в любом случае Эммет и Мадлен останутся на свободе — и вместе.

И теперь атака в стиле Баки Блайкерта сорвалась, а он сам загнан в тупик и сидит в большой шикарной комнате, завешенной иконами предков. Я еще раз осмотрел содержимое стоявших на полу коробок — пожитки, с которыми Спрейги собирались удирать в случае, если городская администрация совсем обнаглеет и привлечет Эммета к суду, — стал разглядывать дешевые вечерние платья и альбом для зарисовок с портретами женщин, вне всякого сомнения, альтер эго Марты, которое она отражает в рекламе зубной пасты, косметики или кукурузных хлопьев. Возможно, она даже смогла бы принять участие в рекламной кампании по вызволению Рамоны из Техачапи. А может, наоборот, узнав об изуверских деяниях мамаши, Марта и вовсе не сможет работать дальше.

Я покинул особняк и от нечего делать поехал по «любимым» местам. Сначала заехал в дом отдыха — отец не узнал меня и вел себя достаточно агрессивно. Линкольн Хайтс застроили новыми, типовыми домами, ждущими своих жильцов, — «Без предоплаты» для военных. В «Лиджэн Холле» до сих пор висели плакаты, зазывающие на очередной боксерский поединок в пятницу, а в районе, который я раньше патрулировал, по-прежнему было масса пьяниц, хулиганов и психов. Ближе к вечеру я сдался: еще один визит к наглой девчонке перед тем, как я сдам ее мамочку; еще один шанс узнать, почему она до сих пор изображает из себя Орхидею, зная, что я больше не дотронусь до нее.

Я поехал к барам на 8-ю стрит, припарковался на углу Ироло-стрит и стал следить за входом в «Зимба Рум». Я тешил себя надеждой, что тот саквояж, который я видел у Мадлен утром, еще не означал дальнюю поездку; я надеялся, что ее появление в образе Орхидеи две ночи назад не было разовой акцией.

Я наблюдал за посетителями: военнослужащие, выпивохи в штатском, живущие в этом районе обыватели, входящие и выходящие из забегаловки, находившейся по соседству. Я подумал было о том, что сегодня здесь делать нечего и надо уезжать, но, вспомнив о своей следующей остановке — Рамоне, — остался. Сразу же после полуночи к бару подъехал «паккард» Мадлен. Она вышла, держа саквояж в руке, такая же как обычно, совсем непохожая на Элизабет Шорт. В удивлении я проводил ее глазами до ресторана. Пятнадцать минут тянулись бесконечно. Вышла она оттуда, ни дать ни взять, самой что ни на есть Черной Орхидеей. Бросив саквояж на заднее сиденье «паккарда», она пошла в «Зимба Рум».

Я подождал одну минуту, а потом пошел вслед и заглянул за дверь. У барной стойки сидело несколько вояк; раскрашенные в полоску кабинки пустовали. Мадлен выпивала в одиночестве. Сидевшие невдалеке от нее два солдатика приводили себя в порядок, готовясь сделать решительный шаг. Они ринулись в атаку один за другим. В заведении было слишком мало народу, чтобы вести наблюдение, поэтому я возвратился в машину.

Приблизительно через час Мадлен вышла из бара вместе с первым лейтенантом, одетым в летнюю форму цвета хаки. Следуя старому маршруту, они сели в «паккард» и отправились за угол, в мотель на 9-ю и Ироло. Я поехал за ними.

Мадлен припарковалась и пошла за ключами от номера; военный ждал у дверей двенадцатой комнаты. Я почувствовал разочарование от того, что все повторяется: включенное на полную громкость радио, плотные шторы до подоконника. Вернувшаяся Мадлен позвала лейтенанта и показала на комнату, находившуюся в противоположном конце мотеля. Пожав плечами, он пошел в указанном направлении; Мадлен догнала его и открыла дверь. В комнате включился и выключился свет.

Я дал им десять минут, а затем подойдя к номеру в бунгало, затаился в темноте. Из комнаты раздавались стоны, без всякого музыкального сопровождения. Я заметил, что одно из окон слегка приоткрыто, видна была высохшая краска на вставленной в проем подпорке. Укрывшись в зарослях виноградной лозы, я присел на корточки и стал слушать.

Стоны усилились, заскрипела кровать, послышалось мужское бормотание. Она достигла крайней степени возбуждения — ее крики звучали гораздо громче и театральнее, чем во время встреч со мной. Военный стал стонать все чаще, затем шум стих и Мадлен с деланным акцентом произнесла:

— Жалко, что здесь нет радио. У нас дома оно есть во всех мотелях. Правда, для того чтобы его включить, надо вставить монетку, но, по крайней мере, включается хоть какая-то музыка.

Вояка, пытаясь отдышаться, буркнул:

— Я слышал, Бостон клевый город.

Я опознал акцент Мадлен: так говорили работяги из Новой Англии, и подразумевалось, что так должна была говорить Бетти Шорт.

— Медфорд совсем не клевый, ни капельки. Я сменила несколько паршивых мест работы. Официантка, разносчица сладостей в кинотеатре, регистратор на фабрике. Вот поэтому я и приехала в Калифорнию, чтобы здесь найти свое счастье. Потому что в Медфорде было все ужасно.

Ее произношение становилось все ближе и ближе к оригиналу; теперь она звучала как какой-нибудь бостонский бродяга. Парень спросил:

— Ты приехала сюда во время войны?

— Угу. Устроилась на работу в «Кэмп Кук Пи Экс». Один солдат меня тут избил, а этот богатый мужик, строительный подрядчик, получивший награды за свои дома, он спас меня. Сейчас он мой отчим. Он позволяет мне встречаться, с кем я захочу, только чтобы потом я возвратилась к нему. Это он купил мне мою красивую белую машину и все мои красивые черные платья, а еще он может меня ласкать, ведь он не мой настоящий папа.

— Мне бы такого папочку. А мой купил мне однажды велосипед да один раз дал пару баксов на танцульки. Но он точно не покупал мне никаких «паккардов». Ты себе нашла папочку что надо, Бетти.

Я присел ниже и заглянул в оконный проем, но увидел только темные силуэты на кровати. Мадлен / Бетти сказала:

— Иногда моему папочке не нравятся мои приятели. Но он никогда не устраивает мне скандалов, потому что он мне не настоящий папа и потому что я позволяю ему ласкать себя. Был у меня один парень, полицейский. Папочка сказал, что он слабак да к тому же и себе на уме. Но я не поверила ему, потому что парень был большим и сильным и у него еще были эти смешные неровные зубы. Он попытался навредить мне, но папочка его проучил. Папа знает, как приструнить слабых мужчин, которые пытаются вытянуть деньги из других и обижают хорошеньких девушек. Он был большим героем в Первую мировую войну, а тот полицейский был дезертиром.

Мадлен стала говорить с совершенно другим акцентом, ее голос стал более низким и глубоким. Я напряг слух для очередного словесного потока; вояка сказал:

— Дезертиров надо либо депортировать в Россию, либо убивать. Нет, убивать — это слишком мягко. Подвешивать их, ну ты сама знаешь за что. Пожалуй, так и надо делать.

Мадлен перешла на мексиканский акцент:

— Может, отрубать им все топором, а? У того полицейского был напарник. Он пытался ко мне клеиться — оставлял записки, которые я выбрасывала. Тогда он избил папочку и смылся в Мехико. Я нанимаю для его поисков детектива и разыгрываю маленький спектакль. Покупаю дешевое платье, переодеваюсь в него, гримируюсь и еду в Энсинаду, притворяюсь нищенкой и стучусь в его дверь. «Гринго, гринго, подай на пропитание». Когда он, дав мне какую-то мелочь, поворачивается ко мне спиной, чтобы вернуться в дом, я выхватываю спрятанный за одеждой топор и рублю его на куски. Забираю деньги, которые он украл у папочки. И привожу домой семьдесят одну тысячу долларов.

Военный пролепетал:

— Смотри, это что еще за шутки? — Я достал 38-й и взвел курок. Мадлен, превратившись теперь уже в «богатую мексиканку» Милта Долфина, затараторила по-испански какие-то грязные ругательства. Я прицелился в оконный проем; внутри включили свет; любовничек, спешно набрасывающий на себя свою форму, помешал мне выстрелить в убийцу. Я снова увидел, как из глаз лежащего в песчаном карьере Ли, выползают черви.

Едва одевшись, вояка вылетел за дверь. Мадлен, облачившаяся в темное облегающее платье, стала легкой мишенью. Я прицелился, но последняя вспышка ее наготы заставила меня разрядить револьвер в воздух. Я выбил окно.

Мадлен наблюдала, как я забираюсь на подоконник. Ее не смутили ни выстрелы, ни разбитое стекло.

Демонстрируя удивительную выдержку и самообладание, она сказала:

— Она была для меня центром мироздания, и я должна была рассказать о ней людям. Рядом с ней я чувствовала себя так ущербно. Она была такая естественная, а я всего лишь ее жалкое подобие. И она была с нами, милый. Ты вернул ее мне. Это благодаря ей у нас с тобой все было хорошо. Благодаря ей.

Желая увидеть ее истинное обличие, обличие обычной шлюхи, я сбил с головы Мадлен парик, сделанный под Орхидею; затем завел ей руки за спину и надел на них наручники, представляя себя хорошей приманкой для червей, лежащим в том же карьере, что и мой напарник. Во дворе загудели сирены; разбитое окно осветили лучи фонариков. Ли Бланчард из своего далека снова произнес ту фразу, сказанную им во время зутерских войн: «Шерше ля фам, Баки. Помни об этом».