Глава 22

На следующий день была пятница, и, повинуясь исключительно рефлексу, я выбрался из постели в семь часов. Но как только сознание ожило, вернулась и неприятная реальность: я вспомнил, что идти мне некуда и вставать незачем; я отстранен от работы, пока человек, который не питает ко мне любви, будет расследовать дело, где я фигурирую как подозреваемый в убийстве женщины, с которой не спал и кого даже не убивал, и единственная возможность опротестовать решение — это подать апелляцию через сержанта Доукса, откровенно меня ненавидевшего. Почти идеальная ловушка, куда, к нашему большому удовольствию, обычно попадают злодеи в комиксах, но, с моей точки зрения, абсолютно несправедливо ловить в нее Блистательного Декстера. Конечно, и у меня есть небольшие недостатки, но, ей-богу… почему именно я?

Я попытался найти светлую сторону. К счастью, Худ не потянуд за ниточки, чтобы задержать мою зарплату. Она бы пригодилась, если бы Рита действительно купила новый дом, — нашлось бы применение каждому центу. Сидя дома, я экономил деньги, поскольку не тратил горючее и не покупал ленч. Вот повезло. На самом деле, если хорошенько подумать, я словно получил внеочередной отпуск, с той разницей, что он имел шансы закончиться тюрьмой или могилой. Или тем и другим.

Итак, я оказался отстранен от работы и, похоже, весьма немногое мог сделать, а потому не видел никаких причин выскакивать из постели и волноваться. Будь я логичным и разумным созданием — а именно таким я, как правило, себя и считаю, — я бы убедился, что даже у этой злополучной ситуации есть приятная оборотная сторона: не нужно рано вставать! И тогда бы я снова заснул. Но тут же понял, что этого не получится: при первом же воспоминании о вчерашних происшествиях сон с испуганным воплем покинул меня. И хотя я несколько минут лежал, хмурясь и угрожая, он так и не вернулся.

Итак, я упрямо оставался в постели и прислушивался к утренним звукам в доме. Они были такими же, как всегда, даже летом, когда никто не собирался в школу. Детей мы записали в ту же группу дневного пребывания, куда они ходили после уроков во время школьных занятий, а Риту ждала работа, поэтому утренняя программа не изменилась. Я сльпнал, как Рита возится на кухне, и плывущие по коридору запахи подсказали: она готовит яичницу с сыром и тосты с корицей. Она дважды позвала Коди и Эстор завтракать, прежде чем я наконец признал, что не засну, и плюхнулся на свое место за кухонным столом, когда Коди доедал завтрак. Лили-Энн, сидя на высоком стульчике, создавала превосходную роспись яблочным соусом на подносе и на собственном лице. Эстор сидела, скрестив руки, и не столько ела, сколько злобно хмурилась.

— Доброе утро, Декстер, — сказала Рита, ставя передо мной кружку с кофе. — Коди попросил добавки, поэтому пришлось приготовить… Эстор, детка, надо съесть хоть что-нибудь. — Она быстро повернулась к плите и принялась выливать яйца на сковороду.

— Я не могу есть, — прошипела Эстор, — еда застревает в скобках.

Она вложила в это слово столько яду, что хватило бы убить слона, и продемонстрировала нам яркие серебристые полоски, чтобы мы содрогнулись при виде столь чудовищного уродства.

— И все-таки придется поесть, — настаивала Рита, размешивая яйца. — Я тебе дам йогурт…

— Ненавижу йогурт, — буркнула Эстор.

— Вчера ты его любила.

— Ой-й-й-й… — процедила Эстор сквозь сжатые зубы, с грохотом ставя локти на стол и сердито наваливаясь на них. — Я буду яичницу, — заявила она с таким видом, словно благородно соглашалась сделать нечто омерзительное и опасное.

— Прекрасно, — произнесла Рита, а Лили-Энн, всецело поддерживая сестру, постучала ложкой по подносу.

Завтрак закончился, и последовал привычный ритуал с криками, стуком дверей и топаньем ногами — чистка зубов, причесывание, одевание, поиски носков, переодевание Лили-Энн и сбор ее вещей. Наконец входная дверь хлопнула пять раз, все вышли и направились к машине. Рита и Эстор продолжали препираться, подходят ли розовые носки к красной рубашке. Голос Эстор замер вдали, я услышал, как захлопнулся багажник, и внезапно в доме воцарилась необыкновенная тишина.

Я встал и перевернул кофеварку, выливая в кружку остатки, потом сел и допил кофе, удивляясь тому, что вообще встал: не было абсолютно никаких причин бодрствовать и сторожить. Я располагал неограниченным свободным временем — меня отстранили от работы, и за мной охотился человек, считавший, будто постепенно становится таким же, как я. Если он каким-то чудом промахнется, я по-прежнему останусь под подозрением в убийстве, которого не совершал. Припомнив, сколь многое сошло мне с рук раньше, я усматривал в этом несомненную иронию. Я попытался издевательски посмеяться над самим собой, но смех прозвучал слишком жутко во внезапно притихшем доме. Поэтому я прихлебывал кофе и некоторое время предавался жалости к самому себе, и это удавалось на диво легко: я действительно пал жертвой чудовищной ошибки правосудия и без особого труда чувствовал себя уязвленным, преданным, обманутым той самой системой, которой я служил так долго и верно.

К счастью, природный ум одержал верх прежде, чем я начал распевать кантри^ и я снова задумался, как бы выбраться из затруднительного положения. Но хоть я и допил третью чашку кофе за утро, мне никак не удавалось подстегнуть мозг и вытащить его из липкого болота скорби, в которое он погрузился. Я почти не сомневался: Худ не найдет ничего против меня и не сумеет возбудить дело, поскольку никаких улик и впрямь не было. Но я также знал: он полон решимости раскрыть убийство Камиллы, так как, во-первых, поднимется в глазах всего департамента и прессы, а во-вторых, и это не менее важно, опустит Дебору. А если вспомнить тот неприятный факт, что Худу помогал и содействовал сержант Доукс, обладатель до отвращения ограниченного кругозора, то я невольно приходил к выводу: перспективу лучезарной не назовешь. Я не верил, будто они способны сфабриковать улики, лишь бы упрятать меня за решетку, но с другой стороны… почему бы нет? Раньше такое случалось даже с теми полицейскими, у которых за душой было гораздо меньше тайн.

Чем дольше я думал, тем сильнее начинал беспокоиться. У Худа свой сценарий, и я буквально создан для главной роли. А Доукс уже давно ищет способ законно обвинить меня хоть в чем-нибудь и схватится за любой повод, лишь бы в результате Декстер оказался в Дерьме. У них обоих нет никаких причин отказываться от прекрасной возможности только потому, что это все вымысел. Я прекрасно понимал, по какому пути идут их рассуждения: Декстер в чем-то виноват, мы не можем ничего доказать, но не сомневаемся. Однако если мы подгоним факты под версию, он отправится в тюрягу на очень долгий срок, то есть окажется там, где ему в любом случае самое место. Никому вреда не будет, и мир станет лучше — так почему бы не рискнуть?

Идеальная логика неправедного копа. Вопрос заключался лишь в том, в какой степени неправедны Худ и Доукс и поддадутся ли они соблазну сфабриковать несколько маленьких улик, способных убедить присяжных в моей виновности. Настолько ли они оба испорчены и решительно настроены, что готовы пойти на подлог? Я вспомнил синхронную демонстрацию зубов у меня в кабинете и злобное веселье, которому предавались Худ и Доукс, когда я попал к ним в лапы. В моем животе стянулся холодный едкий узел. О да. Они готовы на это пойти.

Первую половину дня я провел, слоняясь по дому и присаживаясь буквально в каждое кресло и на каждый стул. А вдруг огонек надежды вспыхнет, как только я найду нужный предмет мебели? Но все сиденья казались одинаковыми. Стулья на кухне никоим образом не стимулировали мыслительный процесс, как и мягкое кресло перед телевизором. Даже кушетка оказалась мертвой зоной. Я не мог отогнать воображаемую картину, где Худ и Доукс с радостью произносят приговор и их оскалы сверкают в одинаковых хищных усмешках, совершенно в тон последнему письму Свидетеля. Мир показывал мне зубы, а в голову не приходило ни единой мысли, которая помогла бы заткнуть пасть врагу или сорваться с их крючка.

Остаток дня я в тревоге размышлял, что сказать Рите и Деб, когда Худ и Доукс окончательно до меня доберутся. Рите, конечно, придется нелегко. А как насчет сестры? Она знала, кто я такой. Знала, что я заслужил наказание. Но поможет ли ей эта мысль смириться? И каким образом мой арест отразится на карьере Деборы? Не так-то легко копу из убойного отдела быть сестрой человека, посаженного за убийство. Люди, несомненно, начнут болтать и не поскупятся на злые слова.

А как же Лили-Энн? Какой ужасный вред нанесут моей смышленой и чувствительной малютке, которая вырастет, зная, что ее отец — знаменитый монстр! Ведь она тоже может ступить за черту, на Темную Сторону, вместе с Коди и Эстор! Как я смогу жить, зная, что загубил потенциально прекрасную жизнь?

Любой нормальный человек счел бы это невыносимым, и я радовался тому, что я не таков. Было и так довольно сложно держать под контролем колоссальное раздражение и разочарование — я уверен, будь у меня нормальные человеческие эмоции, я бы рвал на себе волосы, выл, грыз ногти и совершал прочие непродуктивные действия.

Впрочем, за день мне не удалось сделать ничего особо продуктивного. Даже не сочинил приличного последнего слова, чтобы произнести его в зале суда, когда присяжные объявят меня Виновным по Всем Пунктам (несомненно, так оно и будет). Что я скажу? «Все гораздо, гораздо страшнее — и каждый раз я наслаждался»?

Я приготовил на ленч сандвич. В холодильнике не оказалось ни остатков, ни обрезков. Хлеба тоже, не считая двух черствых горбушек, поэтому в конце концов я сделал бутерброд, вполне соответствующий духу дня — с арахисовым маслом и вареньем на черствой корке. Решив непременно запить такую еду чем-то подходящим, я обошелся водой из крана, просмаковав ароматный хлористый букет.

После ленча я попытался посмотреть телевизор, но обнаружил, что, несмотря на сосредоточенность двух третей моего мозга на грядущем крахе, оставшаяся треть слишком высокоразвита, чтобы смириться с бодрой тупоумной околесицей, которую несли по всем каналам. Я выключил ящик и просто посидел на кушетке. Одна горестная мысль догоняла другую. Наконец, в полшестого, распахнулась входная дверь, и влетела Эстор. Она швырнула рюкзак на пол и помчалась в комнату. За ней следовал Коди, который, заметив меня, кивнул, а за ним — Рита с Лили-Энн на руках.

— О, — сказала она. — Я так рада, что ты не… возьми девочку, пожалуйста. Ей нужно поменять подгузник.

Я взял Лили-Энн, размышляя — не в последний ли это раз. Малышка, казалось, почувствовала мое настроение и постаралась подбодрить, ткнув в глаз и радостно заворковав. Я оценил остроумную выдумку и слегка улыбнулся, кладя ее на пеленальный столик, хотя глаз болел и из него текли слезы.

Но даже хитрость Лили-Эин и ее бодрые ужимки не заставили меня забыть о чьих-то энергичных руках, все туже и туже затягивавших петлю на моей шее.