Глава 19
Свой катер я держу за одним частным домом на канале, чуть южнее делового центра Коконат-Грув. Дом стоит на тихой улочке, и владеющая им пожилая чета проводит большую часть года в Нью-Джерси, возвращаясь сюда только в самые холодные зимние месяцы. Их вполне устраивает небольшая сумма, которую я плачу им за причал, и меня эта сумма, заметно меньше средней, тоже вполне устраивает. А главное, меня очень даже устраивает то, что мой катер стоит в относительно тихом месте. Это очень даже кстати, особенно если учесть, что иногда я гружу в него не совсем обычный груз, дабы доставить его к последнему пристанищу на дне моря, и лучше, чтобы меня за этим занятием никто не видел.
А уж в сегодняшний неожиданно полный событиями день это было кстати вдвойне, поскольку причал находился всего в десяти минутах хода от контейнера, в котором покоилось тело несчастной Эмилии.
Не помню, какой повод я выдумал, спеша с места преступления к своей машине. Наверное, оправдал это тем, что боюсь опоздать из-за пробок на родительское собрание к сыну, – не лучший предлог, но я спешил, да и никто, похоже, не обратил на мой уход особенного внимания.
Так или иначе, всего через десять минут я уже вел катер к выходу из канала – немного быстрее, чем этого требовали правила для маломерных судов. Что поделать, едва я решил, что разберусь с этим делом здесь и сейчас, как меня охватило дикое нетерпение. Стиснув зубы, я волновался, что опоздаю и Патрик уплывет прочь, а я снова прохлопаю, возможно, последний шанс уладить все так, как положено по моим неповторимым правилам.
Поэтому я гнал катер к выходу из канала, заслужив недобрый взгляд голого по пояс мужчины на берегу, мимо которого я пронесся со скоростью не меньше десяти узлов. Он даже крикнул мне что-то вслед, но я уже вырвался из устья канала и открутил газ до предела.
Плыть к дальней стороне бухты Диннер-Кей, где, как я надеялся, еще ждет занятый наблюдением Патрик, можно по прямой, и я потратил на это расстояние вдвое меньше времени, чем заняла поездка на автомобиле. По дороге случилось две или три отмели, но я правил напрямик, наплевав на опасность сесть на песок или остаться без винта. Будь у меня возможность, я гнал бы еще быстрее. Меня мучила мысль, что Патрик может уплыть прочь, и я стискивал зубы в бессильной тревоге.
Прошло не больше двадцати минут с того момента, как я удрал от контейнера с трупом, а я уже обогнул первый насыпной волнолом, входя в гавань. Очень даже неплохой результат. Однако вовсе не рекордное время заставило меня расплыться в довольной улыбке, а вид маленького желтого каяка, покачивавшегося на том же самом месте, где я видел его в последний раз. Я убавил скорость: теперь, когда стало ясно, что он никуда не делся, я вовсе не хотел привлекать к себе внимание кого-либо на берегу – в первую очередь морской полиции, известной у нашего брата, хоть раз имевшего с ними дело, под названием аква-нацисты.
И стоило мне увидеть Патрика, мирно сидевшего в своем каяке и пристально наблюдавшего за шумихой, поднятой на берегу благодаря его стараниям, я вдруг сообразил, что до сих пор не знаю, как все проделаю. Сначала я спешил отсюда, потом сюда, но времени обдумать то, что я буду делать, оказавшись на месте, у меня не нашлось. И вот я, можно сказать, на месте, а что делать, не в курсе. Поэтому я глубоко вдохнул, сосредотачиваясь, и попытался проанализировать ситуацию. День стоял ясный, солнечный, солнце светило в равной степени на правых и виноватых, и я не знал наверняка, к какой категории причислить себя – в любом случае, я оставался освещен слишком хорошо.
Любой на берегу, разглядевший, как я вонзаю в Патрика нож, наверняка не будет испытывать ни малейших сомнений в моей виновности – а уж потенциальных зрителей там собралась целая толпа: те, кто глазел на происходящее с борта своих яхт, зеваки, столпившиеся у ленты ограждения, и, что хуже всего, целая стая сотрудников правоохранительных органов. И любой из них мог в самый неудачный момент бросить взгляд в самом неудачном направлении и увидеть применение силы в отношении Патрика, который этого более чем заслужил.
Я огляделся по сторонам. Прямо передо мной, с противоположной от Патрика стороны, виднелся насыпной островок-волнолом, отмечавший границу гавани Диннер-Ки. На берегу за ним находился невидимый мне сейчас парк – уж не там ли Патрик оставил свой мотоцикл? Должно быть, там сейчас совсем мало народа – особенно с учетом оживления, царящего в гавани рядом.
Справа от меня тянулся залив Бискейн – от Торки-Пойнт, с одной стороны, до Эллиот-Ки – с другой. Там на воде виднелось несколько лодок, но ни одной достаточно близко для того, чтобы разглядеть, что я собираюсь сделать.
А что, кстати, я собираюсь сделать? Я потихоньку приближался к Патрику, а плана действий так и не придумал, тем более того, что мне полагалось бы делать по правилам. Я снова огляделся по сторонам, на этот раз в поисках вдохновения, и снова увидел Патрика, самодовольно покачивавшегося на волнах, и испытал приступ острого раздражения: это он во всем виноват. Это он, тупое ничтожество, заставил меня носиться очертя голову. Безмозглый, неотесанный, тупоголовый дилетант, беззаботно плавающий здесь, пока более достойным людям приходится метаться в поисках способа расчистить то, что он заварил. Это уже слишком, это прямо-таки бесило, и я со свистом втянул воздух сквозь зубы…
И, выдыхая, почувствовал, как ослепительный солнечный свет меркнет, сменяясь прохладным, смертоносным фиолетовым, как все мои тревоги и сомнения куда-то уплывают и тонут в тенях, а на их место всплывает из глубин Декстера ледяное спокойствие Попутчика, берущего на себя управление этим темным солнечным днем…
И мы готовы.
Мы знаем, что делать и как это делать, и даже откуда-то знаем, что все получится как надо.
И поэтому мы беремся за дело.
Медленно, не спеша плывем в направлении безмозглого идиота в каяке, держа руку на рычаге газа и ощущая вибрации мощного мотора, ожидающего одной только команды, и вибрации еще более могучей энергии, которая прячется под маской беззаботного лодочника, которую мы на себя натянули. Ближе…
Но не совсем еще вплотную, еще рано. Патрик еще не заметил нас, не оглядывается, продолжает смотреть на берег. Он не делает ничего, только сидит в своей желтой пластмассовой лодчонке, чуть откинувшись назад, и всматривается в толпу на пристани так, словно в мире нет ничего важнее этого, словно ничего такого не крадется к нему со спины.
Патрик так и не подозревает ничего, он смотрит на пристань, откуда доносится до нас восторженное жужжание – вряд ли такое может быть вызвано тем кошмаром, что лежит до сих пор в мусорном контейнере, – нет, он наверняка вызван единственной наградой, которую ожидает он в эту залитую солнцем полночь, и один короткий взгляд, брошенный на берег, подтверждает: да, это приехала Джекки, и толпа зевак разом забыла, ради чего она здесь собралась, и в состоянии думать только об этой златовласой богине, и мой ничего еще не подозревающий партнер по игре тоже. Он подозревает о нашем присутствии не больше, чем его каяк, а ведь мы находимся всего в полудюжине ударов сердца и уже готовы развить свои кольца, и вторгнуться в его бездумное восхищение, и выдернуть его из-под этого горячего солнца в холодную, бездонную вечность…
Ближе…
И тут он наконец оглядывается. Негромкий всплеск воды или рокот работающего на низких оборотах мотора дает ему знать о том, что мы близко, и Патрик поворачивается в нашу сторону. И да, вот оно, лицо из Фейсбука с самодовольной ухмылочкой, типа «а ты и не знаешь, что я сделал!» Он смотрит на нас всего секунду, но, похоже, толком не видит и снова поворачивается к златовласой женщине на пристани, и в его голове нет ничего, кроме голодных мыслей, и ни малейшей жалкой мыслишки о том, что кто-то еще более голодный готовится его сцапать.
Ближе…
И он снова смотрит на нас, и теперь мы слишком близко, чтобы это было случайностью. Его брови удивленно хмурятся, а недовольство на лице медленно, но верно сменяется тревогой… узнает ли он наше лицо, нашу маску? Узнает ли он нас, понимает ли наконец, что мы пришли за ним, пришли помешать его неуклюжим развлечениям, положить конец его кровавым забавам и разобраться с ним раз и навсегда?
Возможно, да: Патрик резко выпрямляется, сжимая в руках весло так, словно оно способно спасти его от того, что произойдет очень скоро, что обязано произойти с ним, и изо всех сил загребает лопастями воду: левой, левой, левой и правой, и каяк разворачивается и устремляется прочь. Паника, с которой он гребет, прямо-таки ласкает взгляд. От чего он пытается уплыть? От ареста? От тюрьмы? От неумолимой Руки закона! От стальных наручниках и зачитываемых вслух правах, а затем долгого ожидания в дурно пахнущих помещениях с решетками на окнах и дверях?
И пытался бы Патрик грести еще быстрее, знай он, что не будет никаких решеток, никаких наручников, никакого ареста и что единственное правосудие, ожидающее его, будет окончательным, что вынесет его не суд присяжных, а Верховная коллегия боли, и что все его права сводятся теперь к одному: праву освободиться от бренной оболочки и погрузиться в Темную Вечность – и никаких апелляций, никаких обжалований, ничего.
Потому что мы у него на хвосте, как бы быстро он ни греб. Мы следуем за ним по пятам, спокойно, не торопясь, глядя на то, как он изо всех сил молотит веслом. Левое, правое, левое, правое – все быстрее и быстрее. Для него этот спринт – бегство от опасности, и скорость у него неплохая. Нет, правда, весьма неплохая. Для каяка.
Но не для нашего катера.
Для нас, держащих руку на рычаге газа, это развлечение, игра с мышью перед тем, как выпустить когти, и мы не отстаем от него, а напротив, подбираемся все ближе…
Теперь Патрик гребет совсем уж как чемпион, и лопасти его весла ныряют в воду и выныривают в хорошем, быстром, но ровном ритме, и, оглядываясь, он видит нашу довольную, спокойную улыбку, и еще более ускоряется, разгоняя свою желтую лодчонку до прямо-таки потрясающей скорости. Стиснутые зубы, вздувшиеся на лице и руках вены – он так старается, словно его усилия способны преодолеть законы природы. Мы настолько впечатлены этим зрелищем, что едва удерживаемся от того, чтобы не поаплодировать.
Но Патрик уже обогнул островок-волнолом и правит в направлении парка на берегу, где его ждет возможное спасение, и он почти надеется улизнуть на свободу. Он трудом и потом заработал себе избавление от этого странного преследователя, который не отстает от него, а только улыбается, и, возможно, в его полной паники и надежды голове все-таки зарождается ма-аленькая мысль: почему?
Почему мы догоняем его так медленно? Почему не нападаем, не кричим или не стреляем? Почему только улыбаемся – и нагоняем его так медленно, дюйм за дюймом?
Нет, правда, почему? Патрик еще не понимает этого, даже не надеется понять, а ведь это так просто. Слишком просто даже для этого бесчувственного простофили.
Мы улыбаемся потому, что счастливы.
А счастливы мы потому, что ждали от него именно такого поведения, и теперь он делает все для нас – в точности как надо, словно заранее выучил свою роль в Темных скрижалях, и он играет точно как по нотам, в нужный момент, и нужный момент настал.
Теперь, когда он обогнул наконец маленький островок; теперь, когда он покинул наконец воды гавани – его больше не видно ни с яхт, ни с берега, где до сих пор толпятся копы и зеваки. От вожделенного берега с парком его все еще отделяет полмили водной поверхности. Теперь, когда все в точности Так, Как Должно Быть, и все пружины взведены, и готовы прийти в движение…
Сейчас.
И наша рука на рукоятке газа дергается вперед, и наш довольный рык сливается с довольным ревом мотора, и катер устремляется вперед – не на полной скорости, но достаточно быстро – быстрее каяка, как бы ни махал в панике веслами его гребец.
И отведенного ему времени хватает лишь на один короткий, сдавленный крик – протестующий вопль, полный недоумения, как подобное могло произойти с таким замечательным ним, а потом это уже произошло. Наш катер ударяет в бок его каяка – сильно, со всей силой нашей массы, помноженной на большую скорость, а еще на нашу волю, что держит штурвал и продолжает улыбаться, еще шире улыбаться, такое удовольствие нам доставляет то, что происходит с невежественным недоноском в каяке.
Впрочем, он уже не в каяке. Больше не в каяке. Теперь он в воде и лихорадочно загребает руками в надежде зацепиться за что угодно, только бы оно держалось на воде, и как назло, ничего такого в пределах досягаемости не обнаруживается. Каяк отшвырнуло далеко в сторону, и из воды торчит только его желтое днище, а поблизости нет ничего, кроме небольшого рыболовного катера с улыбающимся капитаном за штурвалом. И он продолжает барахтаться в воде, и отплевывается.
– Какого… – вопит он, и мы медленно описываем вокруг него дугу так, чтобы оказаться между ним и берегом.
– Извините! – кричим мы в ответ, даже не пытаясь изобразить раскаяние. – Не заметил вас!
И он бултыхается и отплевывается еще немного, но потом немного убавляет свои героические усилия, потому что с чего бы такому случиться по злому умыслу, и солнце продолжает сиять, да и мы только улыбаемся и просим прощения, а деваться ему все равно больше некуда.
– Клизма гребаная! – орет он с характерным для уроженцев Теннесси выговором. – Как это не заметил?
– Извините, – повторяем мы, и наклоняемся, и снимаем с крепления багор, и протягиваем в его сторону. – Цепляйтесь за это! Сейчас мы вас вытащим!
Он зажмуривается, потом открывает глаза и таращится на багор, мотающийся у него перед самым носом.
– Кто это «мы»?
Само собой, речь идет о Нас, о Темных Нас, невидимых глазу, но сильных и изобретательных, прячущихся за этой счастливой, немного ехидной улыбкой, – но мы ему этого не объясняем, не сообщаем, что он в численном меньшинстве, мы вообще не говорим ему ничего, кроме «Держитесь за багор!», добавив довольное: «Упс!», когда багор как бы ненароком врезает ему по кумполу. Всего раз, и очень дозированно – так, чтобы это выглядело абсолютной случайностью, но с достаточной силой для того, чтобы на мгновение у Патрика потемнело в глазах и он хлебнул морской водицы.
– Ох, простите! – кричим мы, глядя на то, как он с выпученными глазами пускает пузыри. – Да держитесь же за багор! – повторяем мы, на этот раз настойчивее. Катер медленно относит от того места, где Патрик трепыхается над пучиной, которая скоро станет его домом.
И он делает панический рывок к багру, едва не выпрыгивая от усилия из воды, и отчаянно хватается обеими руками за деревянное древко багра.
– Отлично! – кричим мы с облегчением, потому что теперь он наш с потрохами. Мы подсекли нашу рыбку, насадили ее на крючок и теперь тянем к себе, к борту катера. И мы выдергиваем его вверх, туда, где Патрик может зацепиться за планшир и отпустить багор, и опускаем багор на палубу и становимся на колени, протягивая ему левую руку, чтобы помочь забраться на борт.
Только нашу левую руку – но он хватается за нее, и мы подтягиваем его чуть выше. И он, не подозревая о том, что его ждет, оглушенный, мокрый до нитки, лежит грудью на планшире – наполовину в воздухе, наполовину в воде, между жизнью и смертью. Идеальное положение, замечательное, я на такое даже не рассчитывал.
Патрик цепляется за нашу левую руку, балансируя между бытием и небытием, и мы держим его вот так, приблизившись лицом к его лицу. Он осматривается в поисках нашей правой руки, чтобы мы выдернули его из воды окончательно, но не видит ее, и снова поднимает взгляд на нас в смятении, смешивающемся со злостью, тревогой и отчаянием.
– Какого хрена? – спрашивает он.
И вот оно, это мгновение – мгновение, которого мы ждали так долго, пусть и готовились к нему в спешке, и мы колеблемся, потому что все не совсем так, как положено. Мы не доказали еще его вины, а это положено по Кодексу Гарри, и состряпано-то все на бегу, и на короткую секунду мы колеблемся, покачиваясь в ненадежной лодке на волнах моря сомнений.
И Патрик тоже видит это и понимает, что происходит не то, что, по его мнению, должно происходить, и, глядя в его лицо, мы видим, что он готовится к какому-то шагу – к нападению или бегству. И тут, как всегда, к нам приходит верное решение, и мы больше не колеблемся.
– Джекки Форрест, – произносим мы.
И это срабатывает. Как всегда. Патрик застывает. На мгновение он даже забывает дышать, и это зря, потому что его вдохи отмерены и их ему осталось совсем немного. И он смотрит нам в лицо, а мы следим за его глазами – и даже испытываем благодарность к этому неотесанному болвану. Потому что такие мгновения даются лишь в награду за стопроцентные доказательства вины, которых у нас не было, – и на помощь нам приходит Патрик.
Мы следим за ним, и того, что мы видим в его глазах, более чем достаточно. Всего четыре слога этого имени, Джекки Форрест, и в его взгляде мы видим все, что он уже совершил и что собирался совершить, череду картин, каждая из которых красноречивее письменного признания. Взгляд не может лгать: это он сделал все это. Это стопроцентно он, поэтому, не дожидаясь оправданий или отрицаний, мы поднимаем правую руку, которую так терпеливо прятали до этой секунды, и зажатый в ней нож вонзается точно в нужное место, и Патрик застывает, охает, и в его глазах появляется полное ужаса осознание того, что происходит. И мы наслаждаемся хрупкой красотой этого мгновения, отображенной в двух крошечных экранах его светло-голубых глаз: короткое отрицание того, что такое может произойти с таким замечательным Мной, потом полное боли понимание того, что нет, все-таки может, а потом его биологические часы тикают еще раз, другой – и останавливаются…
И самое прекрасное: мы видим, как все его мысли уплывают из взгляда, забирая с собой все, что раньше было им, уплывают и погружаются в водоворот темной воды, прочь от бренного тела, прочь – в бесконечную ночь, от крошечного берега, который был его жизнью, и в бесконечный водоворот Небытия.
И мы смотрим, как эти последние мерцания исчезают вдали, а опустевшие глаза подергиваются пеленой. И тело, которое мы держим в руках и которое только что было Патриком, убийцей женщин, полным горячей, кипящей энергии, – это тело теперь похоже на пустую коробку, неприглядную емкость, которая истлеет и расползется быстрее, чем картонка под дождем. И глядя на то, как гаснут его глаза, мы, как всегда, испытываем подлинное наслаждение, близкое к счастью настолько, насколько это вообще возможно.
Все сделано. Мы сделали это, и теперь все позади.
И краски дня снова возвращаются на небосклон, и наслаждение от того, что мы сделали, сменяется усталым удовлетворением от хорошо выполненной работы, и я вытягиваю наконец обмякшее, опустевшее тело из воды и, перевалив через планшир, укладываю на палубу. Оставив его лежать так, я вновь берусь за штурвал и медленно веду катер прочь от берега навстречу ставшему вдруг снова обжигающе-ярким полуденному солнцу.