Глава 12
Я собиралась разразиться вопросами — кто такие крипсы, и где эта самая Заллеандра, но звон стекла нарушил все планы. Езенграс пригнулся, Вархар прыгнул на меня сверху. Как обычно, не успела я высказать ему все, что думаю о варварских манерах скандров, об отказе уволить, как над нами просвистело нечто. Потом еще одно нечто. Потом третье, четвертое, пятое и шестое.
Бум-м-м…Бум-м-м. Бац. Бух. Трах.
Троекратно раздался оглушительный звон — нечто падало и падало на несчастную, уже изрядно побитую сегодня дверь. Та ответила заунывным дребезжанием, смешанным со странными, почти человеческими возгласами, и все стихло.
Когда Вархар позволил мне выбраться из-под его мощного тела, дверь лежала в приемной, а из-под нее торчала удивленная голова секретарши. Чуть поодаль распластались трое преподов.
Снаряды сбили посетителей с ног и те удивленно озирались вокруг. Кажется, прилично приложились головой.
В окне ректорского кабинета зияли шесть отверстий, и от них красивой паутинкой расползались трещинки.
Вархар с Езенграсом преспокойненько перешагнули через распластанные тела и подняли с пола то, что произвело столь сногсшибательный эффект.
Булыжники, размером с голову Езенграса, обернутые бумагой.
Ректор с проректором одновременно развернули по три камня, и Вархар презрительно скривился:
— Ну вот что это? Ну кто так объявляет войну? Дети, ей богу, дети! Что там дети! Дилетанты! Не умеешь объявлять войну, не объявляй!
С этими словами он замахнулся и запустил все свои камни обратно в окно. Снаряды вылетели точно в дырки в стекле. Не уверена, что каждый в ту самую, которую сам же и проделал, но три отверстия были использованы по назначению. Булыжники описали красивые дуги в воздухе и рухнули в самый центр ближайших к окну прямоугольников кустарника.
Оттуда раздались звуки, подозрительно похожие на нецензурную брань и грохот. Однажды у меня на глазах с подъемного крана упал блок здания. Шум был почти такой же. Громкость и эмоциональность возгласов строителей внизу тоже. Разве только они не переходили на ультразвук.
— Ну дети же! — хохотнул Вархар. Выхватил из рук Езенграса его камни и отправил в оставшиеся три, незаслуженно обделенные вниманием, отверстия.
Брань усилилась, визги оглушали. Новый удар о землю чего-то не менее тяжелого, нежели в предыдущий раз, сообщил нам о том, что проректор по-прежнему на диво меток.
— Чего разлеглись? — возмутился Езенграс, глядя на сбитых с ног преподов. — А ну бегом туда! Марш! Рраз, два! Рраз, два!
Двое вскочили, как ужаленные и, потирая шишки на лбу, размером с небольшие рожки, бросились вон из приемной.
Только третий, «шотландец» продолжал лежать и странно подергиваться, как эпилептик.
— А тебе чего? Мало камнем попало? — уточнил Вархар, наклоняясь. — Исправить упущение?
— М-м-м… Хво-ост! — фальцетом взвизгнул «шотландец».
— А-а-а, — Вархар посмотрел на свои ноги — одна из них прочно стояла на хвосте препода. — Сойти что ли? — уточнил с улыбкой.
— Мгу-у-у, — промычал «шотландец».
— Ой, да подууумаешь, — возмутился Вархар, все еще не убирая ногу. — Конским шампунем отмоешь и не такое.
— Мгу-у-у, — снова промычал шотландец, чей скальп натянулся до предела, а глаза бешено таращились на проректора откуда-то с темечка.
— Да ладно, ладно, я сегодня добрый, — Вархар убрал ногу, и препод вскочил, как подорванный.
— Все бы тебе развлекаться, — пожурил Езенграс проректора как журит учитель младшеклассника. — У нас всего два дня на подготовку.
— Ты заподозрил крипсов в пунктуальности? — Вархар приподнял бровь с родинками и подмигнул мне со странным выражением лица. Я такого не помнила. Он не подначивал, как прежде, и не намекал на нечто неприличное. Скорее поддерживал. Почему? Только сейчас сообразила, что совершенно растерялась.
Мне повезло жить в местах, куда ни разу не долетали даже отголоски боевых действий. Очень повезло. Пережив несколько войн, я, по-настоящему, не пережила ни одной. Все мои баталии сводились к телевизионным репортажам непомерно бодрых дикторов на фоне унылых развалин городов и поселков. К монотонным, многословным рассуждениям политиков, что бубнили о пользе мира, о договорах, пактах. К страшным сводкам, куда не попал никто из моих знакомых. Они остались в памяти просто цифрами. Ужасными, печальными цифрами, но не более.
Не было для меня за ними ни живых людей, ни судьбоносных трагедий. Не было слез матери, что оплакивает любимое дитя.
Еще недавно она улыбалась ему в коляске, еще недавно гладила по головке, прижимала к груди, если случайно ушибся или расстроился. А теперь… осиротела грудь, осиротела материнская жизнь.
Не было слез женщины, что потеряла любимого. Еще недавно она прижималась к нему холодной зимней ночью, кутаясь в его тепло, как в шерстяной плед. Еще недавно смеялась вместе с ним над нелепой ошибкой в смс, когда глупая машина заменила букву в слове. Еще недавно встречала его с работы — усталого, голодного. Забирала сумки с покупками, поспешно раскидывала продукты по полкам в холодильнике, разогревала еду.
А потом они вместе пили чай, обсуждая, как лучше потратить очередную премию — на курорт или на ремонт квартиры.
И вот теперь не нужна ни квартира, ни курорт, ни ремонт. Лишь бы снова обнять его, снова прижаться к своему мужчине.
Все это прошло мимо меня. Отголоски чужой боли, чужие слезы и чужие разбитые вдребезги судьбы. Им, людям, сложнее стократ.
Не прожить им пару веков, чтобы доброе время стерло из памяти, из эмоций самые острые, самые болезненные моменты. Не получить второго, третьего шанса материнства, не встретить еще одного, единственного и любимого.
Мысли стервятниками кружили в голове. Тоска больно колола грудь. Бухало в висках сердце — ошалело от наплыва эмоций. В горле, откуда ни возьмись, появился колючий, мерзкий комок. Я попыталась сглотнуть, но он упорно не желал уходить, рассасываться.
Теплая влага обожгла глаза.
Когда я в последний раз плакала? Я дотронулась до глаз и в ступоре уставилась на капельки, что поблескивали на пальцах.
Прозрачные, соленые свидетельства того, что какой бы расы ты не родился, какой бы долгий жизненный путь не прошел, не разучишься ни плакать, ни переживать. Только со временем подарочная мудрость веков, набитые за столетья шишки и бездонный колодец выплаканных слез учит тратить эмоции лишь на то, что непоправимо ужасно.
Я не поняла, что произошло, когда лицо уткнулось в футболку Вархара. Он обнял меня так, как никогда не обнимал. Нежно, осторожно, словно я дорогущая хрустальная ваза. Мягко, ненавязчиво, без малейшего намека на флирт, соблазнение. И я растаяла в руках Вархара. Его объятия надежной гаванью приняли меня после долгого плавания в море одиночества, каменной стеной защитили от невзгод и ужасов реальности.
— Ну что ты, Олюшка, — дрожь прошла по телу, когда он назвал меня так. Вопреки субординации, не оглядываясь на присутствие Езенграса. Ректор скалился, наблюдая за нами, как за студентами, застуканными за обнимашками-целовашками в коридоре Академии.
— Не пла-ачь, — еще мягче, еще мелодичней и еще тише проронил Вархар. Боже! Как же мне оказывается нравился его низкий, грудной голос. Не грубый, как у большинства местных преподов, очень певучий.
Вархар запнулся, будто не знал, что еще сказать, предпринять. Но его утешение и нежность сделали свое дело. Тепло, в которое хотелось завернуться, как в кашемировый свитер и больше никогда не вылезать в холод мира, вернуло что-то давно позабытое. То, от чего пахнет спелыми яблоками и лесной малиной, яичницей с сосисками и борщом, фиалками с подоконника и сиренью за окном.
Я стиснула челюсти, сжала кулаки и подняла глаза на Вархара.
Он улыбался, приподняв бровь с родинками.
— Мы принимаем бой! — заявила я так, словно самолично поведу Академическое воинство на крипсов.
— Ты моя воительница! — выпалил проректор. — Только не истреби их подчистую. Ты можешь! Сам видел. Раз-два — и пожар. Три-четыре и межреберная невралгия. Пять-шесть — враги вверх тормашками. Семь-восемь — распластаны на полу и повержены. Крипсы нам еще пригодятся. Мы на них мастерство боя оттачиваем.
Рассказ Вархара о моих «академических буднях» взбодрил всех.
Езенграс оскалился шире, давая фору не только акуле, но и Мастгури.
Видимо приглашая меня по скайпу на работу, он использовал самую очаровательную из своих улыбок. Остальные улыбки рассудок кандидатов просто не выдерживал.
— Ну если между вами мир и согласие, — и Езенграс подмигнул так, словно мы с Вархаром только что занимались чем-то до безобразия неприличным и пикантным. — Давайте-ка наведем порядок в Академии.
Вархар. Собери всех завкафедр. Ольга, собери всех своих преподов. Не мне объяснять вам, что магнетики и электрики — наша главная сила. Водники и почвенники лишь прикрытие, подмога. Ну и, конечно же, сообщите доктору Мастгури.
На секунду мне поплохело. Вообразила, как главврач лечит раненых своей знаменитой чудоустановкой. Или той, что так и не дотащил до нашего этажа.
Но Езенграс подмигнул мне и задорно подвигал бровями.
— Да что ты, Ольга! Как ты могла подумать! У нас будут пленные! — ректор оскалился так, что акула уже бы даже не вспотела, умерла от разрыва сердца. — А это значит что?
— Что у Мастгури будут живые пациенты! — задорно подхватил Вархар.
Я решительно заставила себя не думать о том, что планируют сотворить с пленными воинственные скандры. О том, на каком месте среди длинного списка их достоинств находится гуманизм. И есть ли он там вообще.
И меня наконец-то отпустила ностальгия по старому миру. Странно, забавно, но опасное приключение на горизонте отрезало ее напрочь.
А, скорее всего, отрезал ее Вархар. В тот самый миг, когда обнимал меня, здесь, наплевав на присутствие Езенграса.
Здесь и сейчас прижимал меня к груди не воинственный скандр, не беспардонный начальник, не бретер и бахвал… Мужчина… Настоящий мужчина, каких поискать во всех пяти мирах.
…
В следующие два дня я узнала много новых слов — цензурных и не очень.
Езенграс с утра до вечера муштровал преподов во дворе Академии, а на Академической площади, позади крепости муштровал аспирантов Вархар. И все бы ничего, но во дворах корпусов муштровали студентов преподы по военной подготовке.
Я не видела их раньше, и с удовольствием не увидела бы еще много, много лет.
Бурбурусса Брабана все называли просто и незатейливо — Генерал.
Этот скандр, выше Вархара на голову издалека и со спины напоминал не столько шкаф, сколько дверь. Его единственный темно-карий глаз сверкал как драгоценный камень. На месте второго лихо сидела повязка с черным кружочком.
Многие думали, что беспощадный воин Бурбурусс потерял глаз во время штурма какой-нибудь крепости. Хотя бы во время сражения с сильно превосходящими силами противника. На самый худой конец в схватке с другим зверски настроенным скандром.
Но Вархар поведал мне тайну, о которой преподы шептались по углам Академии, но никто не говорил вслух. Генералу выбила глаз… жена. Вначале я даже не удивилась. Сама не раз покушалась на глаза Вархара. И будь я посильнее, да пошустрее, выбила бы ему больше глаз, чем полагается скандру по физиологии.
Но все оказалось намного прозаичней с точки зрения Вархара и комичней — с моей.
Любимая жена Бурбурусса — Свангильда — выбила мужу глаз во время страстных постельных игр. И, что самое поразительное, пропажу супруги заметили только после четырех оргазмов у каждого.
Я так и представила эту картину.
— Дорогой, я получила невероятное удовольствие. Ты довел меня до четырех оргазмов… Ой… А вот там, в углу не твой ли глаз валяется?
Одеждой Бурбурусс переплюнул всех воинственных скандров, что попадались мне в Академии, даже Вархара на танцевальном вечере. Да что там Вархара, Драгар, и тот, в подметки генералу не годился.
Квадратный генеральский торс не столько прикрывала, сколько открывала майка-алкоголичка. Большую ее часть составляли тонюсенькие бретельки, а головокружительное декольте едва доставало Бурбуруссу до пупка.
«Низ» Генерала тоже поражал воображение. Узкие шорты-велосипедки не скрадывали никаких выпуклостей и впадинок, более того — откровенно сообщали всем вокруг, что Бурбурусс не носит белья.
На ногах генерала неизменно красовались ботинки на подошве, должно быть, в ладонь толщиной.
Вархар утверждал, что однажды студенты примерили обувку Генерала. Как они ее раздобыли, история умалчивала. Только оба экспериментатора, надев всего лишь по одному ботинку, угодили в медкорпус с сотрясением мозга и расплющенными носами. Они слишком резво шагнули, но не сумели оторвать генеральский ботинок от пола, и атаковали лицом каменные плиты корпуса. Не трудно догадаться, что невредимыми из столкновения вышли плиты. Скандры… что с них взять, кроме стойкого запаха самомнения.
Второй преподаватель военной подготовки тоже был скандром, что меня ни капли не удивляло. И тоже издалека походил на одну из бронзовых дверей Академии.
Странгард Карлалди, по прозвищу Священник, одевался гораздо скромнее Бурбурусса — его майка-алкоголичка даже закрывала пупок.
Темно-серые глаза Священника даже не сверлили, сразу пробивали дырки в каждом, на кого он смотрел.
А еще у Странгарда отсутствовало… левое ухо. Я и тут надеялась, что священник потерял ухо в бою, сражаясь с превосходящими силами противника. Но… снова ошиблась.
Странгарду откусила ухо жена… в порыве страсти. И, что удивительно, никто из них не заметил пропажи, пока не получил четыре оргазма. История повторялась.
Священником препода военной подготовки прозвали за то, что размахивал борсеткой как кадилом. И неизменно «осенял» ею нарушителей дисциплины. Вернувшись после наказания из медкорпуса, студенты хором твердили, что свет в конце туннеля, на самом деле, увидели. С суеверным трепетом уверяли, что весит «кадило» не меньше, чем булыжник, размером с самого Странгарда.
Но самым колоритным казался мне третий преподаватель военной подготовки — Виселгалл Липляндский — «шотладнец». Ко второму дню военно-строевой подготовки я уже знала, что расу эту называют мрагулы. Но первое впечатление упорно подсказывало старое прозвище.
Виселгалл слегка уступал скандрам в росте, зато был вдвое шире в плечах.
На первый взгляд его костюм выглядел скромно, по сравнению с одеждой генерала и священника. Но это только на первый взгляд. Не зря же Виселгалла прозвали Колокол.
Под шортами-юбкой «шотландец» никогда не носил белья. И очень любил вставать над головами студентов, пока те качали пресс. Так и заработал свое прозвище.
Оба глаза Виселгалла оставались на месте, и оба уха тоже. Но кусок правой ноздри словно кто-то отгрыз. Я и тут надеялась, что «шотландец» все-таки не воинственный скандр и увечье заработал на поле боя. Брал крепость, сражался с превосходящими силами противника или хотя бы дрался с каким-нибудь зверским скандром.
Но… снова ошиблась.
Ноздрю Виселгаллу отковыряла… жена.
Неет! Вовсе не во время секса! После, когда супруги дрались за право первым пойти в душ.
Супружеские отношения местных преподов все больше поражали мое воображение.
С утра и до вечера под окнами корпуса, под дикие крики преподов по военной подготовке студенты маршировали, отжимались и сражались на стихиях.
Вокруг зданий летало все, что летать не должно и все, что должно летало тоже.
Деревья, помахивая на прощание корнями, проносились мимо окон.
Автобусы, помахивая на прощанье дверцами, пытались их догнать.
Коты, размахивая когтистыми лапами не пытались никого догнать. Они явно ждали удобного случая, чтобы приземлиться и объяснить обидчику, что рожденный лазать летать не должен.
Птицы ничем не размахивая, камнями реяли вокруг. И пользуясь случаем, падали клювами на студентов и преподов, первыми мстя за поруганье над животным миром.
Молнии сверкали возле здания ежеминутно. Деревья то и дело вспыхивали факелами, и водники обрушивали на них «жидкие облачка». Двух-трех хватало не только чтобы потушить дерево, но и насквозь промочить всех, кто находился в радиусе десяти-пятнадцати метров.
Включая котов — и те продолжали точить когти в надежде объяснить академическим гадам, что любят принимать душ еще меньше, чем летать.
Камни и куски земли свистели над головами студентов и преподов, порой очень удачно пикируя на их головы.
И, конечно же, все происходило под град многоэтажной ругани, вопли и крики жертв.
Но стоило Генералу рявкнуть:
— Кому дороги глаза — Цыц!
Священнику гаркнуть:
— У кого нет лишних ушей за-аткнись!
Колоколу прогреметь:
— Мол-чаать всем, кто надеется завести детей!
Во дворе ненадолго воцарялась такая тишина, что даже мухи старались жужжать как можно беззвучней.
Коты переставали мяукать и свистели мимо окон в гробовом молчании, перебирая когтями в воздухе.
Птицы пикировали на чужие макушки без прежнего восторженно-победоносного клича.
Военная подготовка шла полным ходом, а занятия шли полным ходом тоже.
Правда, преподам приходилось либо наглухо закрывать окна, либо перекрикивать генералов.
Закрытые окна были чреваты метким попаданием в них того, что летало во дворах корпусов. Почти две трети стекол пали их невинными жертвами. И все бы ничего, но пали они на студентов и преподов.
От стеклянной крошки все навострились уворачиваться сразу после того, как она настигла студента у доски. Вот он решает себе задачки, и вот уже пришпилен стеклянными «лезвиями», как фокусник в номере с метателем кинжала.
Конечно же, пару вел Мастгар — без него не обходилось ни одно веселое происшествие. Вместо того, чтобы снять распятого на доске студента, он еще два часа водил всех полюбоваться чудо-зрелищем.
И всякий раз, когда студент начинал дрыгаться и возмущаться, дотрагивался до стекла, вонзившегося у него между штанин, и ласково так обещал:
— Еще звук или писк, и карьера Фаринелли Кастрата тебе обеспечена.
Посетив «комнату оборзения» — так называли студенты все аудитории, где вел занятия Мастгар — я уже ничему не удивлялась.
Ни тому, что по коридору то и дело бродили студенты и преподы с рамами на шее. Ни тому, что ни разу оконному стеклу не удалось никого порезать. Бронебойные затылки и носорожья кожа выручали население Академии лучше рыцарских доспехов.
Первокурсники быстро сникли — ректор сообщил, что «на войну» рекрутируют только со второго курса. У «младшеньких» же будут продолжаться занятия в «штатном режиме».
Конечно же, «штатный режим» Академии сильно отличался от «штатного режима» в любом другом месте.
Я не удивилась, когда по громкой связи, вместо гонга прогромыхал голос Езенграса. Сигнализация наши уши еще щадила, ректор же, как и любой воинственный скандр, слова «пощада» не знал. В полукантуженном состоянии я поняла, что лекции и лабораторки переносятся в аудитории главного корпуса.
Наконец-то я увидела — что же это такое.
Проводить меня туда вызвалось сразу несколько преподов нашей кафедры.
Предложение Суггурда, Лиции и Мастгара я отвергла сразу.
Суггурд с утра провожал меня в столовую окольным путем — он проходил около военных учений, а не в шаговой близости от них.
По дороге подчиненный долго рассказывал о том, как в прошлый раз на Академию нападали маренги. Я запомнила из его рассказа только одно — каждые пару шагов нужно приседать, чтобы руки препода пролетали над головой.
Лиция и Мастгар пугали меня невероятными способностями своих щербинок.
А Драгар еще отлеживался в медкорпусе.
Мой выбор пал на Метаниллу. Ту самую преподшу, что напутствовала меня на первую лекцию. На кафедре ее прозвали «мадам страшила». И вовсе не из-за внешности — Метанилла мало чем отличалась от других местных женщин. Из-за любви рассказывать всем — какие ужасы их ожидают.
Под эту раздачу попала и я перед своей первой лекцией.
Пока мы шли к главному корпусу, я узнала все самые страшные легенды перекрестья и даже больше.
О том, что в бронзовом крошеве может содержаться радиация, а она убивает всех, даже таких, как Вархар.
О том, что почти все виды пауков одного из соседних миров смертельно ядовитые. И кто их разберет, не эмигрируют ли они к нам, в Академию, перекусав и перетравив все, что движется у себя, на Родине.
О том, что мужчины-скандры занимаются сексом несколько часов кряду и марафон этот не выдерживают даже их жены. Многие частенько наведываются в медкорпус, и ложатся туда на недельку, поправить здоровье и передотдохнуть.
О том, что в щелях между корпусных плит может притаиться черная плесень или, того хуже, зеленая гниль. Каждая из них только и ждет момента, чтобы наброситься на нас и отравить.
О том, что электрическое поле из подпола не раз пыталось прорваться выше. И, того и гляди, подкрадется к кому-нибудь во сне — нападет, пока противник беззащитен и ничего не подозревает.
О том, что по ночам в темной башне гуляют куски ауры студентов, сошедших с ума после наказания. И кидаются на всех, кто проходит мимо корпуса, выжигая мозг…
И многое, многое, многое другое…
Мои уши уже категорически отказывались слушать этот нескончаемый поток параноидального бреда, а нервы требовали показать им ту самую ауру. Утверждали, что встреча с ней нанесет рассудку гораздо меньший урон, чем общение с Метаниллой.
И вот когда я уже готова была броситься наутек в первую попавшуюся арку, мы свернули к козырьку с надписью «Главный корпус».
Венчала внешне пятиэтажное здание стройная пятигранная башенка с флюгером в виде сфинкса. Интересно, на какой она высоте на самом деле?
Газонные кусты возле главного корпуса выглядели особенно квадратными. Камни дорожек особенно ровными. Дверь в корпус… особенно тяжелой. И, к сожалению, не только казалась…
Несколько минут я дергала ее, в тщетной попытке открыть. Чуть позже, не смотря на мои гордые возражения, к истязаниям ручки присоединилась Метанилла. И тоже без особого успеха.
Так бы мы и дрыгались возле двери всю мою будущую практику, если бы не мимо не проходил Генерал. Что он делал возле Главного корпуса в самый разгар военной подготовки, никому не ведомо.
Генерал остановился и несколько секунд наблюдал за нашим танцем возле закрытой двери.
— А-а-а… Что вы тут делаете? — спросил шепотом, подойдя поближе. У воинственного скандра не укладывалось в голове, что кому-то не под силу открыть самую обычную, бронзовую дверь, шириной всего-то в шесть ладоней.
Мы с Метаниллой переглянулись. Рассказать ему о своем позоре или соврать прямо в глаза? Мысли преподши явно потекли в том же русле, что и мои собственные. Недолго поиграв со мной в гляделки, подчиненная изобразила полукивок полупоклон. К сожалению, в последние дни я стала до ужаса хорошо понимать жесты сотрудников. Вы начальница, вам и ответ держать. Что-то в этом роде молчаливо произнесла Метанилла, бессовестно вручив свою честь в мои слабые, человеческие руки.
— Ээээээ… зарядку делаем… Отжимаемся стоя! — нашлась я после недолгой паузы.
Генерал окатил нас пораженным взглядом своего единственного глаза, и я испугалась, что он и его сейчас лишится. Уж больно сильно тот выкатился из орбиты.
Покачав головой и поцокав, Бурбурусс усмехнулся и махнул на нас рукой:
— Женщины! Разве так отжимаются?
Не говоря больше ни слова, он схватил Метаниллу за шкирку, прижал к стене, и принялся учить отжиматься. Смотрела бы и смотрела на то, как сотрудница расплачивается за то, что кинула меня «на рельсы» любопытства Генерала. Но мне очень хотелось попасть на занятие.
Метанилла пыхтела и сопела, отталкиваясь руками от стены, Бурбурусс удерживал ее на полусогнутых локтях и толкал назад. Дрожащими руками, вся в испарине, сотрудница едва спасала лицо от каменных объятий стены десятки раз. Но потом я, словно бы невзначай, спросила у Генерала:
— А ты не мог бы открыть мне дверь? Руки заняты, — и повертела перед его носом тоненькой пластиковой папой с планом занятия, крепко сжимая ее обеими руками. Это и сгубило смешливую Метаниллу. Тяжелая длань Бурбурусса толкнула ее к стене в самый неудачный момент — Метанилла как раз захихикала. Сотрудница поздно опомнилась, попыталась дернуться назад, но сопротивляться длани воинственного скандра под силу только его жене. Метанилла расстроенно всхлипнула и с размаху штурмовала лицом каменную кладку. Генерал добродушно отпустил сотрудницу, чтобы открыть непокорную дверь, и обнаружилось, что корпус все же пострадал больше Метаниллы.
На камнях остался толстый слой пудры, помада, тени, туш и еще невесть что. Казалось, на стене корпуса кто-то нарисовал портрет женщины ну очень легкого поведения. Что самое поразительное, лицо Метаниллы менее размалеванным от этого не стало.
Жирный кусок тонального крема с пудрой вздрогнул и плюхнулся со стены на землю. Невдалеке приземлился кот. Шерсть его стояла дыбом, а когти готовились любому долго и усиленно объяснять — насколько их владелец не в восторге от вынужденного полета.
Кот осторожно подошел к тональному крему, ткнулся в него носом, принюхался, и оглушительно чихнул, подскочив на месте. Это его и сгубило. Остатки косметики Метаниллы плюхнулись прямо на спину животного. Кот подскочил как ужаленный, и бросился наутек. Но на его спина еще долго улыбалась всем наверху алой помадой и подмигивала длинными ресницами.
Генерал без усилия дернул дверь, и та распахнулась настежь.
Я не сдержала облегченного вздоха.
До занятия оставалось целых двадцать минут — достаточно времени, чтобы познакомиться поближе с прославленной доской объявлений. Я столько о ней слышала, что просто жаждала увидеть воочию.
Зрелище не обмануло ожидания.
Правильно говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Доска простиралась во всю стену корпуса, напротив двери. Наверху, на кнопках, размером с мою ладонь висел клочок ватмана. Вот именно не кусок, а драный клочок, со следами чьих-то зубов, словно отрывали его с их помощью.
На клочке красовалась надпись «ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ. ТАЙНОЙ ИНФОРМАЦИИ. СМЕХАПАНОРАМА».
Вся стена ниже была сплошь завешана этой самой тайной информацией — по сравнению с ней настоящая «Смехапанорама» выглядела просто жалко.
Под заголовком «Угадайка» красовались студенческие записки вроде: «Я тебя ублю» или «Я тобой позавтракаю», или «Я тебя не могу»…
Рядом пестрели шпаргалки одного и того же автора. Во всех формулах знак плюс заменяло скромное слово «полюс». «Равно» — уже более кровавое «рана», «разделить» — жестокосердное «разделать», минус совершенно нескромное — «минет». И словно бы ответ на последнее предложение знак «умножить» заменяло трагичное «не мможеть».
Где-то ближе к верхнему углу было пришпилено мое заявление, с заголовком:
«Не уволюсь, так развлекусь!»
Я даже не обиделась.
Во-первых, рядом с моим заявлением висело Вархаровское — весь кусок ватмана. Чуть ниже, под ним философски сообщалось «Хорошего заявления должно быть много или проректорских опусов мало не бывает».
Во-вторых, мой скромный опус нервно курил в сторонке, по сравнению с заявлением на отпуск, под заголовком: «Вот что бывает, если препод не отдыхает»…
«Я категорически и совершенно категорически требую отпустить меня в отпуск по трем причинам», — так эмоционально начиналось заявление. Дальше шли вовсе не три причины, а штук двадцать пять, среди которых затесались.
— нервная чесотка от одного вида студентов с риском академической эпидемии;
— повышенный аппетит на… занятиях. Что приводит к ужасным, не побоюсь этого слова, трагическим последствиям. Студенты заливают слюной все электрические цепи, глядя как я алчно поглощаю один бутерброд за другим. А это, в свою очередь, приводит к последующим взрывам и порче казенного имущества. Не говоря уже о драке, за случайно забытый мной бутерброд с ветчиной. После нее в лаборатории не осталось ни одного целого стула — студенты колотили ими друг друга. Ни одного целого стекла — каждый, завладевший бутербродом, стремился выброситься в окно со своей законной добычей. (Похоже, выходить в окно, не заботясь о том — открыто оно или закрыто — тренд «Академии войны и мира».)
— нервные махи головой, из-за чего коса тоже мотается из стороны в сторону.
Именно поэтому половина студентов вверенной мне группы ушли с занятия с фингалами, а вторая половина — с более серьезными повреждениями. Бедняги пытались уклониться, забыв, что сидят за партами, а на партах стоят установки. У многих сломались челюсти, у некоторых — вылетели зубы.
— Случайные ежедневные опоздания на работу из-за непомерной слезливости на нервной почве. Не могу же я, мужчина, бессерт (эту расу я назвала «медики») явиться на занятие весь в слезах от своего жалкого вида. Синяков под глазами и унылого оскала.
И я еще не все пункты зачитала.
Ближе к низу шли цитаты из лекций под названием: «Чему мы их учим».
Нежная: «Если погладить кота по шерсти много-много раз он ответит вам током любви».
Трогательная до слез «если электрический провод закоротить, он замкнется в себе…»
Поучительная «Не бойтесь раскалить диэлектрик до бела, он проводит вас в ток…»
Страстная: «Деформация — это проникновение твердого тела в мягкое с обязательным нагревом мягкого внутри…»
И уже совершенно бесстыдная: «Энергия дефлорации вычисляется по формуле…»
Жаль, я не успела прочесть выдержки из докладов и жалоб преподов под заголовком «О времена, о нравы».
Уже первые нарезки запомнились надолго. «Глава 7. Рационализаторское приложение студентов…», «Доклад о хождении студентов в позор»… «Доклад о хождении студентов в зазор»… «Доклад о хождении студентов в кругозор»… Слово «дозор» у автора хронически не получалось.
«Лобовым ударом я открыл студентам глаза на все моменты импульса сразу».
«Мне пришлось трижды взрывать горючие смеси, чтобы студенты заучили простые правила.
Если вы в химической лаборатории и что-то взорвалось, первым делом проверьте — остались ли вы живы. Вторым делом — проверьте — все ли части тела на месте… В процессе обучения выжили почти все студенты моего потока…»
«Я составил план лабораторных роботов…»
«Я подорвал занятие только, чтобы сбегать в буфет за водой…»
«В аудитории парил порядок…»
«Я порвал студента, чтобы вставить ему формулу…»
Под заголовком «Что может быть скромнее?» висели семь сканов тех самых частей тела, которые, по заверению Вархара, он очень даже часто мыл.
Над ними красовалось пояснение, набранное ну очень жирным и очень наклонным шрифтом.
«Однажды семь студентов первокурсников „Академии войны и мира“ поспорили у кого больше… сами знаете что… Чтобы сравнение вышло честным… отсканировали все под лозунгом: „Техника не краснеет“. А следом сканировал свои документы… ректор…»
Слава богу, «досье» на преподов висело на другом конце доски-стены.
Меня особенно впечатлили рассказы о наших способностях.
Про себя любимую прочла первой.
«Скромная, где-то даже тихая женщина, обладающая лучшими в Академии приемами по: выдиранию проректорских волос, драки на шпильках и тычков в ребра. Любые ваши молнии она с легкостью засунет вам в… туда, куда захочет. Мебель на скаку остановит, в горящий корпус войдет. Филигранно владеет техникой вывешивания студентов под потолок и лучше всех умеет считать до шести».
Я нашла глазами Вархара и похихикала на славу.
«Мужчина хоть куда! Легко выбросит любого в окно, поймает женщину на лету в танце, разденет толпу танцоров за считанные минуты. Одевать не предлагать! Разденет толпу рискнувшись предложить за считанные секунды. Владеет техникой подглядывания, подслушивания и телепатии при помощи загадочной энергии света, которая, якобы везде. Всем, кто с ним общается и намерен сохранить хоть что-то в секрете, рекомендуем назначать рандеву в абсолютно черном теле.»
Про Драгара писали мало, но прочесть это стоило.
«Летучий Голландец… ой… аспирант. Самый модный рыцарь Академии. На балы ходит в трениках и майках-алкоголичках, а на турниры — в сапоге вместо шлема. Тех, кто после встречи с ним выжил и не умер от смеха добьет электричеством»…
Про Лицию.
«После общения с ней душ можно не принимать. И лучше не злить ее в процессе. Электричество пойдет по мокрому насквозь телу со страшной силой. В этом и есть ее сила как боевой единицы Академии…»
Про Мастгара.
«На редкость музыкальный преподаватель. Его музыкальный свист знаком всем, кто не получил после него сотрясение мозга. От силы его музыки на окружающих пикируют с полок и шкафов тяжелые предметы. Домашний питомец — топор с самонаведением. Очень любит хозяина, на чужих кидается как собака».
Между двумя своими занятиями я то и дело бегала к доске и дочитывала, досматривала все, что не успела.
Не знаю, кто придумал этот шедевр для разрядки после академических будней, но Нобелевскую премию дала бы ему сразу, вне конкурса.
