С утра еще было облачно, а к полудню распогодилось, и небесная кисея истончилась, пропустила, наконец, лучи майского солнца. Тотчас развернулись, показали нежно-салатовые брюшки новенькие листочки, и расчирикались на проводах воробьи — радостные, что пережили долгую зиму и бескормицу.

Ярмарка еще пустовала: люди слушали праздничную службу, и Игнат прошел насквозь все павильоны, глазея, как мальчишка, на расписные пряники, матрешек, искусно сплетенные венки из березовых веточек, резные ложки и прочую приятную мелочь. Над шатрами, ввинчиваясь крестами в облачное кружево, высились купола пятиглавого собора. Самая широкая и густо уставленная павильонами улица выводила прямо к нему: и «дудочки» тонких колонок, и лента карниза со сложным кирпичным узором, и надкарнизная часть стен, украшенная рядом полукруглых кокошников — все было свежевыкрашенно к празднику. Только с северо-западного угла трапезной все еще высились строительные леса — собор находился на реставрации. Лесами была почти полностью скрыта и колокольня.

Игнат не стал заходить в церковь. Остановился возле ворот, прислонившись к витым железным прутьям плечом, и вдохнул полной грудью свежесть весеннего ветра, запах молодых листьев, аромат ванили и сахарных петушков, сладковатый запах ладана, и даже выхлопы с оживленных улиц пахли по-весеннему тепло.

— Сынок, подай грошик ради Христа и праздника Святой Троицы.

Старушка, каких можно увидеть в каждом приходе, тянула коричневую руку и смотрела на Игната просящими глазами.

Парень запустил руку в карман, порылся, достал мятую бумажку.

— Что ж, держи. Все равно последняя.

Старушку подержала, как бы раздумывая, прятать за пазуху или вернуть обратно, вздохнула:

— Ты-то как же, коли последняя?

— А я, бабушка, еще заработаю, — ответил Игнат. — Для того сюда и приехал.

Из подсобного помещения выскочил во двор и помчался к колокольне молодой дьячок. Игнат окликнул его, и тот от неожиданности подпрыгнул, сердито заморгал рыжими ресницами.

— Чего орешь, как на пожаре? — строго сказал он. — Не видишь разве? Служба идет.

— Простите, — сказал Игнат и поспешно достал из внутреннего кармана куртки свернутый рулоном газетный лист. — Я по объявлению, — развернул бережно, прочитал: — «Кафедральный Собор Святой Троицы проводит реставрационные работы. Требуются: плотники, маляры, иконописцы…» — свернул газету обратно в рулон: — Вот я плотник и есть. Мне отец Николай велел приехать после Троицы, да я вот пораньше…

— А-а, — сказал дьячок и важно вздернул тонкую бородку. — Как же, знаю. Так ты конца службы дождись, коли опоздал. Сейчас колокола звонить будут.

Игнат кивнул и отошел, а дьячок припустил дальше.

— Стало быть, — прошамкала любопытная старушка, — надолго ты к нам в Новую Плиску?

— Это уж как получится. Хотелось бы. Довольно с меня странствий.

— Вот и хорошо, — закивала старушка. — У нас город хороший, чистый. Не смотри, что не столица.

— А что мне столица? — весело сказал Игнат. — Я и сам деревенский. Я…

И не договорил. Над городом вспыхнул, будто пожар, и начал набирать силу праздничный колокольный звон. Из распахнутых дверей храма повалила толпа. Игнат отошел в сторонку, решил, что подождет, пока схлынет поток прихожан и, сощурив глаза, разглядывал залитые светом аллеи и слушал, как чисто и далеко разносится в воздухе перезвон.

Мимо прошла молодая мама, таща за руку зареванную девчушку — устала, должно быть, от духоты и сутолоки.

— Не перестанешь плакать, придет страшный бабай и посадит в мешок, — пугала мама, и недвусмысленно смотрела на Игната. Девчушка тоже скосила масличные глаза и замолчала, а Игнат почему-то застыдился.

Щебеча, пронеслась стайка гимназисток. Поравнявшись с Игнатом, девчонки зарумянились и прыснули, а потом ускорили шаг, шепча что-то друг другу на ушко и поочередно переглядываясь через плечо.

Прошла пожилая семейная пара. Семейство с тремя детьми. Неторопливые пожилые модницы в кокетливо заломленных на бок шляпках. Прошел пожилой мужчина под руку с женой — оба одеты неброско, явно рабочая косточка. Следом за ними — взрослая девушка под руку с подругой. Рассеянно скользнули по Игнату строгие серые глаза, встревожено вспыхнули на миг, потом отвернулись, но этой вспышки хватило, чтобы омыть Игната горячей волной.

— Марьяна… — сказал он.

Должно быть, слишком тихо, чтобы перекрыть и колокольный звон, и сутолоку, и чириканье воробьев, и далекие звуки автомобильных сигналов. Но она все равно услышала.

Замерла, не поворачивая головы, не слушая подругу, тянувшую ее за руку. Потом что-то тихо сказала, и подруга обиженно надула губы и подалась в сторону ярмарки. А Марьяна возвратилась к Игнату.

Он тоже хотел сделать навстречу несколько шагов, но ноги предательски отяжелели, будто снова по пояс намело сугробов, и не стало звона — только вой бурана, и не стало улицы — только глухая чащоба. Игнат вздрогнул, обтерся рукавом, и наваждение схлынуло. А Марьяна — осталась.

— А я не сразу тебя узнала, — тихо сказала она.

— И я… не сразу… — онемевшим языком вытолкнул Игнат.

На Марьяне было приталенное голубое пальто, и сапожки на остром каблучке, и вокруг шеи — пестрая косынка. А косы не было: крупно завитые темные локоны рассыпались по плечам, и это придавало Марьяне серьезный, какой-то повзрослевший вид.

— Где же твоя коса? — глупо спросил Игнат и испугался вопроса. Вдруг обидится? Вдруг повернется и уйдет, обдав его запахом цветочных духов — такая чужая, городская, далекая?

Марьяна усмехнулась, ответила спокойно:

— Обстригла. Что коса? Только мешалась да под рукой путалась. И подружки задразнили: Марьяна краса, длинная коса.

— Глупые, — сказал Игнат и улыбнулся.

— Глупые, — со вздохом подтвердила Марьяна и вскинула брови, вопросительно глянула на парня снизу вверх. — А тебе не нравится?

— Нравится…

Она снова вздохнула — как показалось Игнату, с облегчением. Привычно прикоснулась к локонам, накрутила на палец, отпустила. Улыбнулась несмело:

— А где же твои кудри?

— Тоже обстричь пришлось, — ответил Игнат, подумал и добавил. — На пожаре сгорели. Ожог у меня был сильный. Да как видишь, обошлось. А волосы что? Вырастут.

Марьяна согласно кивнула. Подняла руку, словно хотела дотронуться до правой щеки Игната, где оставил метку огонь, но не посмела, подержала на весу и опустила.

— В Солони пожар?

— В ней.

Марьяна помолчала, потом спросила настороженно:

— Снова… они приходили?

И умолкла, будто испугалась, что сболтнула лишнее, уставилась на Игната распахнутыми глазами — серыми, как северное небо. А он сразу понял, что хотела спросить девушка, и не стал лгать.

— Они.

— А что же люди? — прошептала Марьяна.

— Кто выжил. А кто нет.

— А если еще придут?

— Не придут. Теперь-то уж точно.

И подумал: ушла навь с обжитых земель, прогнали ее и дожди, и солнце, а теперь — даст Бог! — люди прогонят. Будет день, и пройдут по всему Опольскому уезду чистильщики, уберут остатки гнили, напоят почву живой водой и взойдут в Солони ростки новой жизни — светлой и беспечальной.

— Значит, нашел ты, что искал? И своих земляков простил?

— И нашел, и простил, — ответил Игнат и глянул на Марьяну виновато, искоса: — А ты? Простила?..

Сердце ухнуло, затрепетало в ожидании ответа. Марьяна молчала, перебирала локоны длинными пальцами, а на Игната не смотрела.

— Не знаю… — наконец, тихо произнесла она.

Игнат тоже отвел взгляд. К горлу подступил комок, ладони стали влажными и ватными, и он засунул руки в карманы, чтобы не выдать, как дрожат его пальцы. Он все еще стоял, раздумывая, какие слова подобрать. Может, рассказать, как шел через болота и день, и ночь, и нес за пазухой эликсир, способный наводнить землю армией неживых монстров? Может, вспомнить, как пламя лизало крыши солоньских домов, и бесновалась нечисть, утратив свое сокровище? Может, объяснить, зачем приехал в город? Ведь по делу, а вовсе не для того, чтобы преследовать ее…

— Надолго ты в Новую Плиску? — спросила Марьяна, и поток мыслей тут же иссяк, а напряжение отпустило.

— Пока храм не отреставрируют, — сказал Игнат. — Плотником я нанялся.

— Что ж, — ответила она. — Хорошие плотники везде нужны, — и добавила печально: — А я вот скоро уезжаю. В Славен. Я ведь на интернатуру документы подала. Буду педиатром.

— Что ж, — сказал Игнат. — И хорошие врачи нужны.

Они еще немного помолчали. Давно стих колокольный звон, оставив после себя лишь легкую зыбь в весеннем воздухе. Кто куда, разбрелись прихожане. И наступила такая тишина и такая пустота, что чудилось — застыли Марьяна и Игнат внутри большого пузыря, а кроме них — здесь не было никого. И страшно было сказать слово: а вдруг лопнут тончайшие мыльные стенки? И не хотелось прерывать мгновенье: а вдруг и это окажется пустым сном?

— Мне пора, — первой нарушила молчание Марьяна. — Троица ведь… Столько еще дел нужно сделать…

— И мне пора, — сказал Игнат. — Заждался меня работодатель.

Он постеснялся подать руки. И она не подала. Повернулась и пошла, поцокивая каблучками по мостовой. Потом, будто вспомнив что-то, обернулась через плечо, откинула со лба упавший локон, стрельнула лукавыми глазами — и стала вдруг привычной Марьяной.

— Ну, так прощай, Игнат, бабы Стеши внук, — проговорила она. — Может, когда и свидимся.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и пошла, и пошла — сквозь подсвеченную солнцем аллею, отстукивая каблуками шаги. А следом за ней — над тополями, над головами, над куполами, вспенивая молочные буруны, — потекла облачная река. Это была река времени, река жизни, таящая в себе и плод, и дождь, и мир, и явь, и свет, и любовь, и бога.

Так было, так есть и так будет до скончания времен.