Книга: Неживая вода
Назад: 1
Дальше: 3

2

В Шуранские земли наконец-то пришла оттепель.
Истончился и покрылся ноздреватыми метинами талый ледок, деревья сбросили снежные шапки и стояли черные и голые, склоняя к земле набрякшие влагой ветки. С утра часто поднимался туман и молочной рекой медленно тек над болотами. Воздух был сырым и тяжелым. Глотая его, Игнат каждый раз заходился кашлем, отчего под ребрами кололо нещадно, а в груди клокотало и булькало, будто вскипал котел с ядовитым варевом, и Игнат дышал тяжело и хрипло.
Нехорошее это было дыхание. Больное. Но до того ли было Игнату?
Весенний туман будто проник под черепную коробку, обволок сыростью голову, и она отяжелела, сидела на плечах, будто набитый влажным тряпьем куль. Тело задубело, стало ленивым и неповоротливым, как деревянная колода. Ноги Игнат передвигал с трудом, потому время от времени проваливался в рыхлый снег или черпал пимами стоячую воду болотца, и выбирался подолгу, подчиняясь больше инстинкту, нежели разуму.
Нельзя сказать, что Игнат позабыл все случившееся на заброшенной базе. Помнил он и пожар, и страшную смерть Эрнеста, и собственное бегство. Помнил, что за чудо нес теперь в нагрудном кармане. Но все это подернулось пленкой равнодушия, стало неважным. А важно было только идти, переставляя деревянные ноги — шаг, другой, и еще один. Пока не кончатся силы. Но даже если они кончатся, был уверен Игнат, его тело будет по инерции двигаться вперед, словно ведомое некой древней и злой силой, что возвращает к жизни мертвецов и умертвляет живые человеческие души.
Игнат не считал дни, не замечал ночей. Время тоже перестало существовать для него. Когда усталость наваливалась с такой силой, что ноги подкашивались, и Игнат попросту падал в порыжелую, тронутую заморозками траву, он сворачивался калачиком и засыпал, не ощущая холода, потому что изнутри был объят жаром болезни. И просыпался от тяжелого грудного кашля, становившегося с каждым пробуждением все мучительнее. С губ все чаще падали розовые капли слюны, и остатком своего человечьего разума Игнат понимал — это совсем не хорошо. Это кровь выходит из воспаленных легких. Это простерла над ним свою серую десницу смерть. Но животная часть Игната смотрела на кровь остекленевшим взглядом, и не видела ничего. Не было ни мыслей, ни желаний, ни надежд. А была только одна жажда бесконечного движения. Да еще голод, терзающий Игнатово нутро.
Есть было нечего.
Последним патроном он подстрелил куницу. И выпотрошил ее, как мог, но шкуру снять не сумел. Огня тоже не было, и Игнат долго нес добычу с собой, пока голод окончательно не помутил его рассудок и не поставил перед выбором: ешь или умри. Зажмурившись и стараясь подавить рвотные позывы, Игнат съел ее сырой. И помнил, как взбунтовался его желудок, как завопила еще не полностью отмершая человеческая часть, отчаянно протестуя против подобного пиршества, стараясь сохранить хоть толику разума. И, привалившись горячим лбом к влажному, набухшему стволу сосны, Игнат крепко-накрепко прижимал ладони ко рту, пытаясь унять спазмы. Справился.
А потом потянулись долгие голодные дни.
Когда резь в животе становилась невыносимой, Игнат срывал ольховые ветки и грыз их, представляя, что грызет терпкие лакричные палочки, которыми угощали его в приюте. Или срезал с деревьев кору и мох, и сосал их, и глотал то, что удавалось пережевывать обессиленными челюстями. Он зарос черной бородой и отощал настолько, что мог едва ли не дважды завернуться в тулуп, а пимы пришлось заново перевязать бечевой: ноги теперь выскакивали из них.
Может оттого, что Игнат напоминал теперь мертвеца не только душой, но и телом, ни волки, ни другие лесные хищники не тревожили его.
Не тревожила и местная нежить.
Однажды под утро Игнат проснулся не от нового приступа кашля, а от удушливой болотной вони. Подскочив, он увидел, что в нескольких шагах от него сидит болотница и пялится круглыми, ничего не выражающими глазами-плошками. Игнат судорожно подтянул к себе ружье, но вспомнил, что нет у него ни патронов, ни соли. Но болотница не думала нападать. Ее бесформенная фигура, составленная из комьев грязи и тины, стояла недвижно, как оплывшая рождественская свеча. То, что могло быть лицом, текло и менялось, как картинка в калейдоскопе: Игнат видел то морщинистое лицо бабки Стеши, то строгое Марьяны, то курносое Званкино. Не менялись только глаза — впалые, огромные, в пол-лица, нарушающие все человеческие пропорции. Они, не мигая, таращились на Игната, и в темной их глубине мерцали зеленоватые болотные огни.
— Сгинь, — одними губами прошептал Игнат, а из горла не вышло ни звука.
Он с трудом поднял одеревенелую руку, но пальцы не хотели складываться в двуперстие, молитвы не вспоминались. Болотница вздохнула, обдав Игната запахом протухшей мертвечины, скользнула в сторону и пропала в утреннем тумане. Там, где она сидела, остался жирный грязевой след.
А еще большая кость с остатками красного, свежего, истекающего соком мяса.
Некоторое время Игнат сидел на месте, боясь пошевелиться. Только сердце колотилось в груди, да живот сводило голодной судорогой. Потом поднятая рука тяжело опустилась, будто рухнула высохшая плеть. Игнат воровато огляделся, но лес хранил тишину. Не было ни гомона птиц, ни рыка проснувшегося зверя. Сырой туман по-прежнему стлался по земле, укрывая от посторонних глаз и след болотницы, и кость, и одинокого, измученного голодом человека.
«Придет время — и наши грехи спишут…»
Игнат сглотнул слюну и потянулся к добыче…
Он не задавался вопросом, чья это была кость, и очень надеялся, что медвежья или волчья (а люди — ведь право слово! — еще ни разу не встретились на пути). Но этот неожиданный подарок судьбы придал ему сил на весь оставшийся день.
Шаг стал ровнее, тело больше не заваливалось назад, и хотя жар в груди не прекращался, идти стало куда веселее и легче. Игнат даже принялся насвистывать песенку, но вскоре умолк — настолько неестественным показался этот звук в глухой обволакивающей тишине леса.
«Миновал ли я Паучьи ворота?» — впервые за долгое время забрезжила в голове разумная мысль.
Он огляделся вокруг осмысленным взглядом, но не увидел ничего: туман скрадывал все предметы, и разглядеть что-либо можно было только на расстоянии нескольких шагов. Поэтому Игнат зашагал дальше, ориентируясь лишь по солнцу, блеклым пятном просвечивающим сквозь облачную завесу, да по мху на деревьях.
Игнат понял, что заблудился, когда в стороне плеснуло золотом — это отсвечивал вознесшийся к небу крест деревянной церквушки, выстроенной на расчищенном от леса холме. Удивительным показалось то, что никакого поселения рядом не было, да и местность отличалась крайним запустением. Подойдя ближе, Игнат разглядел, что холм уже покрывает молодая поросль, возникшая на месте выкорчеванных деревьев, а между бетонными плитами дороги виднелась пожухлая трава — летом она, должно быть, идет в полный рост и скрывает от людских глаз некогда проложенную дорогу. Но уже то, что под ногами оказался бетон, а не земля, заставили Игнатово сердце стряхнуть наросший на него ледок безразличия и заколотиться взволнованно.
Здесь были люди. А, значит, дорога куда-нибудь да выведет.
Церковь выглядела необычно. По крайней мере, оказалась не похожей на ту, что осталась в родной Солони. Куполов не было. Вместо них ярусами нисходили двускатные крыши, украшенные головами драконов, и в целом вся конструкция походила на многослойный пирог. Вот только — понял Игнат, — службы в ней не справлялись очень давно, и церковь щурилась на чужака щелками заколоченных окон, словно спрашивала: кто посмел потревожить покой? Человек или нежить?
«Сам не знаю, кто я теперь», — подумалось Игнату.
И еще он вспомнил, как в рот ему попала химическая жидкость из колбы. Не оттого ли теперь в груди печет не прекращающимся жаром? Не оттого ли кашляет он кровью?
Игнат подошел ближе.
По черной деревянной двери шла резьба — искусное переплетение цветов и диковинных животных. Вместо ожидаемых святых часто повторялся мотив драконов с ощеренными пастями, из которых выбегали извилистые змеиные языки. Возле железной ручки Игнат заметил древние рунические знаки-обереги. И понял — перед ним стояла ставкирка, каркасная церковь, о которой однажды упоминал Эрнест.
Игнат протянул руку и зачарованно провел пальцами по резным узорам. Дерево, по-видимому, было законсервировано смоляными составами, из-за чего сильно почернело и приобрело мрачноватый, но от этого еще более внушительный вид.
«Здесь бы и переждать ночь», — подумал Игнат.
Пусть в холодном и заброшенном помещении, зато не под открытым небом. Пусть на голых досках — а все не на земле.
Он потянулся к медной ручке и замер, испугавшись. Рука, подрагивая, зависла на полпути.
«Что, если не смогу открыть? — пронеслась шальная мысль. — Я слишком слаб. Я измучен. Я не смогу…»
Но тоска по человеческому жилью: по стенам, спасающим от ветра, по крыше, оберегающей от дождя, по запаху выделанной древесины, по скрипу половиц под ногами — заскреблась на сердце с такой непреодолимой силой, что Игнат ухватился за ручку, оперся ногой в стену и рванул дверь на себя.
Она отворилась со звуком вылетевшей из бутылки пробки. Рассохшиеся доски застонали, лязгнул дверной молоток — массивное медное кольцо, — и Игнат не удержался на слабых ногах, повалился на землю. Ружье соскочило с плеча, и он только успел ухватить его за ремень и перевернуться на четвереньки. И так, на четвереньках, перевалился он через порог и растянулся на дощатом полу, вдыхая запахи прелости и смолы. Дверь захлопнулась следом, погрузив церковь в полумрак.
Серый свет лился сверху, пробиваясь сквозь заколоченные окна, крестами ложился на грубо сколоченные скамьи. Здесь давно не справлялись службы, не звучал торжественно орган, не распевались гимны. Только пыль разносило сквозняком, да стучало от волнения сердце — единственный звук в этой застывшей тишине.
«Сюда складывали мертвецов, — подумал Игнат. — От этого все стены, и весь фундамент, и вся земля под ним пропитались смертью. Здесь не место живым».
Когда глаза привыкли к полумраку, он осторожно поднялся на ноги. Полы тут же отозвались протяжным скрипом. Прошел мимо скамеек, осматривая резные арки, черные барельефы и облупившиеся фрески. У правого клироса стена и все подпорки оказались обугленными, и Игнат вспомнил, что говорил про ставкирку Эрнест: «Ту, старую, куда трупы складывали, чистильщики сожгли. А иначе нельзя было…»
Видать, не дотла сожгли. Остался остов, и его отреставрировали, достроили, скопировали старинные узоры, оставшиеся с древних, дохристианских времен. А потом и законсервировали специальным составом, на века сохранили памятное для Полесья место.
Приблизившись к амвону, Игнат увидел установленный деревянный щит, к которому была приколочена потемневшая берестяная грамота, а на ней крупными буквами выведено:
«Путник!
Коли голоден ты — здесь найдешь хлеб свой.
Коли устал ты — здесь найдешь кров свой.
Коли сбился с пути — здесь откроется тебе путь твой.
Молись же за упокой всех погибших от чумного мора, что случился в Полесье, и во здравие ныне живущих. И благодари Господа за предоставленный кров и пищу.
Аминь».
Жаркая волна омыла Игната изнутри. Он повернулся на пятках, окинул помещение полубезумным взглядом. Живот скрутило судорогой, руки затряслись от жадного предвкушения, когда за щитом он заметил внушительных размеров ларь, поставленный на четыре железных опоры.
«Здесь найдешь ты хлеб свой…»
Игнат откинул тяжелую резную крышку. Из клубов пыли метнулась стайка мышей, и парень откачнулся от неожиданности. Потом на смену испугу пришел гнев.
— Кыш! Пошли прочь! — зло закричал Игнат и смахнул на пол замешкавшихся грызунов. Те бросились врассыпную, покатились, как брошенные на дорогу камешки. Трясущимися руками Игнат разорвал холщовый мешок — просоленный, чтобы дольше хранить крупу, но уже проеденный мышами. Пальцы его дрожали, выбирая катышки мышиного помета. Очистил, зачерпнул горсть гречневой крупы — и в рот. Глотал, почти не жуя. Давился, кашлял, сплевывая крупу в запущенную бороду. Набирал новые горсти. Мир перед глазами подернулся рябью, и все пропало — закопченные стены церкви, скамьи и фрески. Пропал и весь внешний мир, только в голове пульсировали слова: «Благодари Господа за кров и пищу».
Игнат обессилел, ухватился ладонями за края ларя, чтобы не упасть, и замер, прерывисто дыша и икая. Живот сводило спазмами. Пульс отдавался в ушах, словно удары церковного колокола. Игнат поднял отяжелевшую голову и вздрогнул, ощутив на себе чей-то пристальный взгляд.
С иконостаса на него скорбно смотрел Господь.
Наверное, это была одна из немногих икон, переживших пожар. Края обуглены, вместо рамы — черная бахрома. И лик Господа — скорбный и тоже потемневший. Должно быть, от времени и копоти, а показалось — от тяжести грехов человеческих. Из-под тернового венца текли струйки крови, и над левой бровью, где шип особенно сильно впивался в кожу, краска потрескалась. Оттого божественный лик раскололся надвое, и правый глаз был светел, а левый — черен и пуст.
— Господи! — выдохнул Игнат и поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. — Благодарю тебя за кров и пищу…
Но так и не перекрестился: воспоминания прошедших дней пламенем вспыхнули в голове. И вина навалилась на Игната, словно церковный купол задрожал и обрушился на его плечи. Игнат рванул ворот тулупа и застонал, упал на колени.
— Господи, защити мою душу… — в страхе взмолился он. — Ведь я убил человека… не своими руками, но своими помыслами…
Слезы обожгли задубевшую от мороза и ветра кожу. Игнат стукнулся лбом в рассохшиеся доски пола, заплакал безутешно и горько, выплескивая всю накопившуюся тоску и муку. Уже не повернуть время вспять, не исправить содеянное. И огонь, следующий через всю тайгу по пятам Игната, наконец-то настиг его и вспыхнул в слабом человеческом сердце, превратив его в обугленную головешку.
— В великой своей гордыне и глупости я вызвал смерть из небытия, — прошептал Игнат. — И оставил мальца сиротой. И предал любящую девушку. И на моих руках кровь, а душа отдана нечистому… есть ли этому прощенье?
«Нет…»
Голос прозвучал, как удар в набат, и гулким эхом пошел гулять по храму, отдаваясь от стен и резонируя в голове Игната. Он подскочил, обвел помещение помутившимися от слез глазами, но не было никого — только с иконостаса по-прежнему строго и осуждающе взирал Господь, но теперь показалось Игнату, что губы его шевельнулись, и камнем упали слова:
«Но ты ли виноват в этом?»
— А если не я, то кто? — машинально спросил Игнат, и почувствовал, как на лбу выступил и покатился вниз пот — словно кровь из-под терновых шипов.
«Тот, кто предал первым», — ответил Господь.
Теперь его темное лицо было повернуто к Игнату, и не было сомнения — это он говорил потрескавшимися губами, это его голос гудел и вибрировал, разрывая мертвую тишину церкви.
«Кто учинил над тобой расправу. Кто обрек на муки. Кто оставил в лесу на растерзание нави».
— Дядька Касьян, — прошептал Игнат и прикрыл глаза.
Почудилось: снова зашумел голыми ветвями зимний лес, закружила, завыла непогода. Черные тени выросли до неба, и в наступающих сумерках сверкнул нож.
«Касьян. И Мирон. И Егор. И их жены. И их соседи, — продолжил чеканить голос, и с каждым словом обуглившееся сердце Игната болезненно сжималось. — Это с их согласия творятся темные дела во всем Опольском уезде. Это на их руках кровь Званки».
— Званку убила навь, — пробормотал Игнат.
И разлепил склеенные слезами ресницы.
Божественный лик кривился, шел рябью, как озерная вода, в которую мальчишка бросил камень. Трещина стала шире, и оттуда темными сгустками начала выплескиваться кровь, стекая с тонкой переносицы и капая на губы. Изо рта Господа тут же вынырнул острый язык и слизнул капли.
«Что взять с них? — произнес Господь. — То нечисть, а то — люди. Они делают дела, достойные смерти. Однако не только их делают, но и делающих одобряют. Но за любое заблуждение приходит расплата. И чем глубже заблуждение — тем страшнее расплата. Как Я стер с лица земли Содом и Гоморру, так и грешные души очистит огонь справедливого возмездия».
Господь усмехнулся, и в темном провале рта блеснули острые акульи зубы.
«Истинно говорю тебе, — выдохнул он, и на Игната повеяло запахом меда и гнили. — В сердце твоем яд, в деснице твоей огонь. Здесь открою путь твой: вкусив смерти — яви ее миру. Ибо настал великий день гнева Моего, и кто может устоять?»
Божественный лик окончательно почернел, раскололся надвое, и из раны потоком хлынула кровь. Ее брызги, будто кислота, обожгли Игнату лицо.
Он не вскрикнул, лишь заскулил мучительно и повалился на пол, глухо стукнувшись головой и обхватив колени руками. Потом рассудок его помутился, и Игнат потерял сознание.
Назад: 1
Дальше: 3