Пимы Игнат потерял бы, не будь они крепко-накрепко прихвачены к лодыжкам сдвоенной бечевой. На что Эрнест не преминул заметить:

— Смотри-ка, и тут как в воду глядел! Хитрый чертенок!

— Что ты меня все в черти рядишь? — огрызнулся Игнат.

Он обсыхал у костра, но тепла не чувствовал: зябко было плечам, зябко было и на сердце.

— Обиделся, значит? — ухмыльнулся Эрнест и протянул парню флягу. — Вот, согрейся и зла на меня не держи. Ведь я каждый кустик знаю, а вот ты чуть зазевался — в болото угодил. У меня амулет целее будет.

Он довольно похлопал себя по груди. Игнат проглотил обиду и отвернулся, чуть пригубил из предложенной фляги. Горло свело горечью и жаром, только в груди не потеплело. Но Игнат не подал виду, поморщился, вернул флягу Эрнесту и сказал, будто ничего не случилось:

— Слышал я про болотниц. Откуда только такая погань берется?

Эрнест пожал плечами.

— Оттуда, откуда все черти и прочая нечисть, вестимо. Хочешь — думай, что это потусторонняя сила. А хочешь — что научный эксперимент. И так будешь прав, и этак.

— Знающие люди говорили, болотные девушки лишь в мертвяков перекидываются.

— А ты живого видел?

Взгляд бывшего учителя был внимательным и заинтересованным, словно говорил: «Все я про тебя, парень, ведаю. Дай только в догадках удостоверюсь…»

Поэтому Игнат буркнул недружелюбно:

— Не знаю…

Но сердце кольнула иголочка беспокойства. Как давно он расстался с Марьяной? Дни перемешались, слились в сплошную туманную мглу. Безвозвратно сгинула в ней и лекарница, как все дорогие Игнату люди. А если она не стерпела такого унижения? Если наложила на себя руки?

Костер выстрелил кверху облачком искр и пепла, а Игнату почудилось, что это внутри его головы надулся и лопнул наполненный жидким пламенем волдырь. Огненная волна омыла Игната, и все прочие мысли осыпались золой, оставив лишь одну отчаянную:

«Этого не может быть… этого не может быть! Она ведь жива…»

— Обидел ты ее, — голос Эрнеста упал в пустоту, будто веревочная лестница в колодец. И Игнат в надежде ухватился за нее, переспросил растерянно:

— Обидел?

— Болотницы вину да тоску на сердце чуют, — со знанием дела пояснил Эрнест. — А в мертвых чаще всего оборачиваются потому, что живые перед мертвыми всегда виноваты. Но уж если увидел, что перед тобой живая явилась — значит, обидел ты эту женщину, а теперь совесть гложет.

«Значит, все-таки жива?» — подумал Игнат, и мир снова обрел целостность. Но следом за облегчением пришла обида.

— А ты меня не осуждай! — хмуро сказал он. — Ты невинного человека едва на смерть не отправил. Не отдай я ключ — бросил бы погибать?

— Злопамятный какой! — Эрнест криво ухмыльнулся и взгляд его потускнел. — Что ж, мне теперь при себе ружье или нож держать? Вдруг в ночи зарежешь? Слова ударили, будто пощечина. Игнат вскинул голову, ответил жестко:

— Я свои руки кровью не марал и не замараю. Пусть твой поступок на твоей совести будет. Видно, есть у тебя темная думка, которая на подлости толкает.

— Да будто у тебя нет? — насмешливо отозвался Эрнест. — Все мы, люди, грешники по своей природе. И тебя предают, и ты предаешь. И решения приходится принимать зачастую такие, что ради мечты через свои принципы и через собственную душу переступаешь.

Раненая спина заныла, будто слова Эрнеста обрели остроту и твердость егерского ножа, и, кольнув, достали до сердца.

«Все мы грешные, Игнатушка…»

Как легко можно оправдать любой свой поступок! Неважно — таить ли черные мысли, или не подать милостыню нищенке, или убить человека. — Грех греху рознь, — произнес Игнат и заметил, что голос его дрожит. — Оставить человека в беде — все равно, что предать или убить. Ты не его самого убиваешь. Ты надежду в нем убиваешь. Веру во все лучшее, в хороших людей. А если потом он и с жизнью попрощается — то вся вина на тебе. Это ты оставил страждущего в трудную минуту. — Ладно, помолчи уж! — прикрикнул Эрнест и вскочил на ноги. — Знаю все и свой груз вины на плечах несу. А с тобой я квитаться не собирался. С тебя и взять нечего. За душой-то ни гроша, одни фантазии да думки. Был ключ заветный — так и тот теперь у меня. Только я мужик не злой. Не корыстные цели преследую, а о сыне думаю. Коли сгину — кто его на ноги поднимет?

— О сыне раньше думать надо было, — жестко сказал Игнат и следом рывком поднялся с бревнышка, служившего ему лавкой. — Вот его-то ты в первую очередь и предаешь. Оставил мальца сиротой при живом родителе, а сам брагу хлещешь.

— Смотри, какой настоятель выискался, — Эрнест со злой насмешкой поглядел на Игната. — Тебе бы рясу да крест во все пузо — горазд будешь бабьи уши нравоучениями заливать. А уж как вешаться на тебя будут — куда там болотницам! — Эрнест засмеялся обидно и прибавил:

— Головушка буйная, душа мятежная, кулаки по пуду. Даром, что черт!

С еловых лап ухнула снежная шапка, и сердце Игната тоже ухнуло вниз. Обида и гнев захлестнули его с головой.

«Режь», — шепнул бесплотный голос.

Игнат сжал кулак. Он подался вперед, и перед внутренним взором возникло окрашенное кровью лицо грабителя в Сосновце. Парень видел, как нервно подрагивают и веснушчатые пальцы бывшего учителя.

Воздух между ними стал хрустким, как стекло. Ударишь — весь мир посыплется. Игнат не ударил.

Втянул сухой воздух сквозь сжатые зубы, и выжженная пустота в груди снова начала покрываться тонкой коростой льда.

Не время и не место выяснять отношения на кулаках: едва смерти избежал, а вокруг — недружелюбные болота с темными чудовищами, затаившимися глубоко в торфяных хлябях. И потому Игнат отступил первым.

— Спать надо, — сдержанно проговорил он. — Сил накопить.

А про себя подумал: «Какая разница, у кого теперь ключ? Главное, донести его до заповедного места и открыть замок. А там… а там…»

Дальше слова не шли, и рядом не было верной Званки. Ее призрачный голос потонул в тоскливых ночных звуках, и оттого Игнат будто оглох и потерялся во тьме. Она заключила его в стылые объятья, вложила в разлом на спине зерно ожесточения. И оно начало вспухать, острым ростком прорывать рыхлый чернозем души. Прав был изгнанный из пекла навий: чертом стать легко. Греясь в спальном мешке, Игнат сжимал скрюченными пальцами грудь, где раньше висел ключ, но не хватало тепла и вымораживало сердце.

А ночь текла глухая, беспросветная.

Следующим утром они не разговаривали. Игнат теперь выглядел под стать Эрнесту: был угрюм и запущен, оброс щетиной и, несмотря на все попытки очистить и высушить одежду, все же основательно испачкался и провонял тиной. Глаза Эрнеста и вовсе ввалились, украсились красноватой паутиной капилляров. Фляга почти опустела, и Эрнест смотрел волком, а в его движениях появилась нервозность. Но все же по своей природе он был общителен, а потому не выдержал первым.

— Вот ты говоришь, что я сына своего предаю, — заговорил Эрнест. — Может, оно и так. Только думаешь, отчего я по таким местам шатаюсь, жизнью рискую да со всякой нечистью, вроде тебя, связываюсь?

Игнат хмуро глянул из-под надвинутых бровей. Затевать ссору с провожатым ему не хотелось. Путники сошли на гать и сняли лыжи, и деревянный настил слегка пружинил под ногами. Кое-где бревна оказались расшатаны, и приходилось идти медленно, чтобы не угодить в очередную прореху. По низу стлался туман, и ниже колен рассмотреть что-либо было совершенно невозможно. Игнат только надеялся, что топи здесь были неглубокими и замерзшими, а болотные твари успокоились до следующей ночи.

Не дождавшись от Игната ответа, Эрнест продолжил:

— Скажет кто-то: совсем пропащий человек этот Горский. Работать не хочет, сына на чужих людей оставляет. И прав будет, если поверхностно смотреть. Только верно ты угадал, есть у меня темная думка. А, может, не думка это, а последняя моя надежда. Помнишь, я рассказывал, что прадед мой в чистильщиках служил, а потом от чумы едва не помер?

Он замолчал, выжидая ответ. Игнат кивнул и буркнул под нос:

— Помню. А еще говорил, что шаман мертвых воскресил.

Эрнест засмеялся сухим лающим смешком, протянул:

— Запо-омнил! Оно и хорошо. Значит, и дальше мои слова на ус намотаешь, не такой уж ты дурак. Поглядишь — вылитый прадед Феофил в молодости. Таким же богатырем был, коли на печи сидел — печь под ним проминалась. Кулаком поленницу выбивал. А сердце — доброе да податливое. Мухи не мог обидеть. Потому, наверное, темные думки его и сгубили. Только я его заветы исполню, на сей раз победа за мною будет.

— Кого же ты победить хочешь? — угрюмо спросил парень.

— Болезни, — быстро ответил Эрнес и добавил тише. — А, может, и смерть саму.

Вдохнул, поправил рюкзак, сверился с компасом — стрелка дрожала, указывала дорогу, словно сказочный клубочек. Но Игнат сейчас же пресек несерьезные мысли: хватит с него сказок.

— В этом мы с тобой похожи, верно? — между делом продолжил Эрнест. — Не знаю, кем тебе приходится эта Званка и что за беда с ней приключилась, только ведь и у меня была подруга сердца. Любил я жену свою. А она, как свечка на ветру, истаяла. Из хорошей семьи была, из интеллигентной. Наукой занимались и отец ее, и мать. А мои — учителями были. С чистильщиками дружбу водили, так и нас познакомили. Вот я и говорю — проклятие этих земель нашу семью задело, — Эрнест покачал головой, сгорбился еще больше, отвернулся. — Чуму-то мой прадед одолел, а вот женина семья беды не миновала. Нахватали ее родные радиоактивной дряни. И сами рано убрались, и дочку лейкозом наградили. Знаешь, что это такое?

Он по-прежнему не смотрел на Игната, и, видимо, не ожидал от него ответа.

— Белокровие по-нашему. И спасти не смогли, — голос Эрнеста теперь упал до хриплого шепота. — А самое страшное, что это по наследству передаться может. Только денег на обследование нет, и не знаю, добрался ли этот недуг и до моего Сеньки…

Игнат споткнулся, кинул быстрый взгляд на Эрнеста. Тот, наконец, повернул к парню заросшее лицо.

Глаза казались еще краснее обычного и влажно поблескивали в обрамлении опущенных рыжих ресниц. Вспомнился Игнату растерянный взгляд мальчика, когда он провожал отца в долгую поездку за добычей и соседку Вилену, чья рука давила на худенькое плечо, как надгробный камень. Вспомнился печальный голос Сеньки:

«Что ей до меня? Одно слово — не родной…»

И сердце смягчилось.

— Неужто фельдшеров во всем Опольском уезде не сыскать? — спросил Игнат. Эрнест пожал плечами, ответил уже спокойно, словно справившись с минутной слабостью:

— Почему же… Есть. Только оборудование не то. Надо в город везти. А лучше — в столицу. Да только кто повезет? Вот я деньги и коплю, помаленьку дело движется, но ты мне, брат, надежду дал. Хоть и чертенок, да все равно в сердце у тебя нету зла. А говорят, что только чистые да наивные души могут в заветное место попасть.

«А ведь едва меня в болоте не утопил», — мысленно попенял Игнат, но ничего не сказал. Только хмыкнул и перебросил рюкзак на другое плечо.

Туман теперь развеялся, и горизонт стал чистым и прозрачным, но пейзаж не поменялся. Заросли сухого камыша тянулись по обеим сторонам гати, искореженные чахлые ели, будто согнутые годами старухи, едва доставали Игнату до плеча. И вокруг — такая тишина, что кажется, тронь пальцем прозрачный воздух, и над землей прольется тонкий серебряный перезвон, какой бывает, если тронуть нити колокольчиков. А деревянный настил все бежал и бежал вперед, ни конца ему не было, ни края.

— Долго ли еще? — спросил Игнат.

— Скоро, — успокоил Эрнест. — Сейчас с гати сойдем, а там сам увидишь.

Через несколько саженей от бревенчатого настила действительно был сход на ровную каменистую тропу. Она оказалась достаточной твердой, чтобы выдержать вес взрослого человека, или же болота тут пересохли совсем, а потому ступать можно было без боязни. Но сколько путники ни шли, не было ни намека на военную базу. Все те же перекрученные деревья, все тот же пустой и прозрачный воздух, все та же звенящая тишина.

— Да где же? — вновь не выдержал Игнат и остановился.

Эрнест по инерции прошел вперед и только потом притормозил. С видимым неудовольствием глянул на парня, покачал головой.

— Экий нетерпеливый ты да не сметливый, — устало произнес он. — А ну-ка, послушай! Он притопнул сапогом, и из-под каблука донесся глухой гул, будто внизу под тропою не было ни воды, ни глины, а только пустота.

— Думаешь, враги наши дураками были, чтобы под бомбы убежище подставлять? — сказал Эрнест.

И замолчал, но Игнат не стал спрашивать снова, где секретная база. И так уже понял, что стоит прямо над ней.