Глава LXXXVI
Перигрин получает письмо от Хэтчуея, после чего отправляется в крепость и отдает последний долг своей тетке. — К нему приезжает мистер Гантлит, который приглашает его к себе на свадьбу
Между такими утехами было распределено время нашего героя, и мало кто из молодых джентльменов его поколения упивался жизнью с большим удовольствием, несмотря на перемежающиеся приступы благоразумия, которые только возбуждали аппетит к новым развлечениям, столь рассудительно осуждаемым, как вдруг им было получено следующее письмо, толкнувшее его к решению посетить свое поместье в деревне:
«Кузен Пикль, надеюсь, вы держитесь на воде лучше, чем ваша тетка, которая вот уже семь недель крепко пришвартована к кровати, ибо трюм ее на несколько футов наполнен водой, вследствие чего я опасаюсь, что доски ее сгнили, и в короткий срок она может развалиться на части. Я сделал все возможное, чтобы обеспечить ей спокойное плаванье и защитить от внезапных шквалов, которые ей не под силу. Были здесь доктора, продырявили ей нижнюю палубу и выпустили шесть галлонов воды. Что касается меня, я не понимаю, как, черт побери, попала туда вода, ибо, как вам известно, этого напитка она никогда не употребляла. А что до этих докторов, то они подобны неискусным плотникам, которые, законопачивая одну дыру, делают две других; и посему ваша тетка снова быстро наполняется водой. Но хуже всего то, что она не берет в рот ни капли нантцу и совсем потеряла рассудок, вследствие чего в речах своих сильно уклоняется от курса, толкуя о какой-то чужеземной стране, называющейся Новым Иерусалимом, и мечтая о надежной якорной стоянке на реке Иордане. Должен сказать, что священник, заботясь о плавании ее души, старается удержать ее в равновесии и очень разумно рассуждает о милосердии и бедняках, которым она завещала двести фунтов. Были здесь мистер Гемэлиел и ваш брат, „милорд“, которые добивались доступа, чтобы повидаться с нею; но я не позволил им подняться на борт и направил на них мои патереро, что побудило их изменить курс. Ваша сестра, миссис Кловер, бессменно стоит на вахте возле своей родственницы; у этой молодой женщины доброе сердце. Я был бы рад видеть вас в крепости, если ветер ваших намерений дует в эту сторону; и, быть может, было бы утешением для вашей тетки увидать вас борт о борт с нею, когда якорь ее стоит торчком. Итак, на этом кончаю, но остаюсь вашим другом и покорным слугой
Джоном Хэтчуеем».
Наутро по получении этого послания Перигрин, желая засвидетельствовать почтение тетке, а также дружеские свои чувства к честному Джеку, отправился верхом в их обитель в сопровождении Пайпса, которому нетерпелось повидать старого товарища по плаванию; но прежде чем он прибыл в крепость, миссис Хэтчуей испустила дух, имея шестьдесят пять лет от роду, Вдовец, казалось, переносил свою утрату безропотно и держал себя, как подобает в таких случаях, хотя и не предавался тем опасным приступам отчаяния, какиеиспытывают иные нежные мужья при кончине супруги. Лейтенант был от природы философом, охотно подчинялся воле провидения и, как и во всех случаях жизни, твердо верил, что все, что бы ни произошло, — к лучшему.
Посему заботой Перигрина было не столько успокаивать его, сколько утешать сестру, которая, чувствуя мучительную и искреннюю скорбь, оплакивала кончину единственной родственницы, поддерживавшей с ней сколько-нибудь близкие отношения; ибо мать ее оставалась неумолимой в своей вражде к ней и Перигрину и, больше чем когда-либо, укрепилась в своей неприязни, которая была первоначально вызвана лишь вспышкой негодования, а теперь превратилась в упорную и закоренелую ненависть. Что касается Гема, которого окрестные жители почтили наименованием «молодой сквайр», то он по-прежнему был орудием прихоти и мести своей матери и пользовался каждым удобным случаем, чтобы нарушать покой Джулии, чернить ее репутацию и чинить обиды арендаторам и домочадцам ее мужа, человека, отличавшегося смирным и робким нравом.
Но главной забавой Гемэлиела Пикля в эти последние годы была охота, доставившая ему славу благодаря его неустрашимости и примечательной фигуре, уродство которой увеличивалось с каждым днем и внушило одному из окрестных джентльменов остроумный способ ему досадить. Будучи оскорблен дерзостью горбуна, он нарядил большого павиана, бывшего его собственностью, в платье, напоминающее охотничий костюм Гема, и однажды, приказав посадить животное верхом и привязать к спине самого горячего гунтера, выпустил их по следам гончих. Лошадь быстро обогнала всех охотников в поле, которые приняли всадника за Гема и, когда он поровнялся с ними, приветствовали его возгласами, говоря, что сквайру по обыкновению повезло и лошадь у него лучше, чем у его соседей. Гем, появившийся затем собственной персоной, привел в великое изумление зрителей, и один из них спросил его, не раскололся ли он на две половинки, и указал на его двойника, который к тому времени почти догнал гончих; тогда подлинный Гем пустился в погоню за самозванцем. Настигнув его, он пришел в такое бешенство от этого маскарада, что с хлыстом в руке напал на павиана и, вероятно, принес бы его в жертву своему гневу, не удержи его другие охотники за лисицей. Они вмешались с целью установить разницу между двумя участниками охоты и удивились и позабавились, узнав, кем был противник горбуна, которого они спасли от гнева Гема и отослали к его хозяину.
По желанию своего друга Джека, Перигрин взял на себя заботу о похоронах тетки, на которые были приглашены его родители, но они не сочли нужным явиться и не обратили ни малейшего внимания на его ходатайство, когда он добивался разрешения их навестить. Однако старый Гемэлиел, подстрекаемый женою, впоследствии раздобыл в Докторе Коммонс приказ, коим предписывалось Хэтчуею предъявить завещание жены, так как Гемэлиел предполагал, что она оставила ему часть денег, которые, как он знал, находились в личном ее распоряжении. Но этот шаг не принес ему никакого удовлетворения и убедил только в том, что он был совершенно забыт завещательницей, которая оставила мужу все свое имущество, исключая тысячу фунтов и драгоценности, завещанные племяннице Джулии, пожертвование, упомянутое в письме лейтенанта, и незначительную сумму, предназначавшуюся любимым слугам.
Спустя несколько дней после погребения славной леди наш герой был приятно удивлен приездом Годфри, прибывшего в Англию по случаю того повышения по службе, каким обязан был Перигрину, хотя сам он относил это производство на счет одного придворного, который раньше обещал ему покровительство, а теперь, видя, что виновник повышения неизвестен, скромно приписал эту заслугу себе. Он сообщил о своей удаче Пиклю, и тот поздравил его, притворяясь, будто не предвидел этого события; далее Годфри поведал ему, что благодаря такому успеху его родственник в Виндзоре не возражает против того, чтобы он немедленно связал себя узами брака со своей прелестной Софи; что день бракосочетания уже назначен, и счастье его будет полным, если Перигрин удостоит присутствовать на свадьбе.
Наш герой с великой радостью принял приглашение, узнав, что Эмилия будет там в качестве подружки, и повторил то, о чем уже писал своему другу, а именно что он не только соглашается, но страстно желает загладить безумное свое поведение по отношению к этой молодой леди, положив к ее ногам свое сердце и все свое имущество. Годфри поблагодарил его за благородное намерение и обещал употребить в его интересах влияние как свое, так и Софи, хотя сомневался в успехе по причине чувствительности своей сестры, которая не могла простить ни малейшего пренебрежения. Он признался даже, что не уверен, захочет ли она появиться там, где будет Пикль; но так как она не поставила никаких условий, он намерен истолковать ее молчание в наиболее благоприятном смысле и оставлять ее в неведении до тех пор, покуда она не обнаружит, что ей уже нельзя отступать, не нарушая приличий. Надежда увидеть Эмилию, беседовать и, быть может, примириться с нею пробудила в его душе смятение чувств и вызвала странное замешательство, которое было и радостным и тревожным. Проведя с ним некоторое время и указав день, назначенный для свадьбы, Гантлит уехал с целью приготовиться к этому торжественному событию, тогда как Перигрин вместе со своим другом Хэтчуеем начал объезжать всех знакомых в округе, стараясь выведать их отношение к проекту, недавно им задуманному: на следующих выборах в члены парламента выставить свою кандидатуру от одного из окрестных боро.
Этот план, подсказанный ему одним знатным покровителем, мог быть осуществлен по его желанию, если бы выборы начались немедленно; но до начала выборов интересам его повредили незначительные происшествия, которые будут изложены дальше. Тем временем он прибыл в Виндзор накануне свадьбы своего друга и узнал от Годфри, что тот вместе с Софи с великим трудом уговорил Эмилию присутствовать на торжестве, когда ей сообщили, что приглашен ее обожатель; согласие ее было получено не раньше, чем они обещали от имени Перигрина, что он не будет вести прежние речи или беседовать с ней как старый знакомый.
Наш молодой джентльмен был уязвлен этим предупреждением, однако согласился подчиниться; и, почитая себя укрепленным гордостью и негодованием, решил обходиться с нею с полным равнодушием; как он надеялся, тщеславие ее будет оскорблено, а она тем самым наказана за свою непреклонность. Вооруженный такими намерениями, он был на следующий день представлен Гантлитом Софи как невесте, которая встретила его с присущей ей кротостью и любезностью; а так как здесь присутствовала Эмилия, он приветствовал ее сдержанным поклоном, на что та ответила холодным реверансом и ледяным взглядом. Такое поведение способствовало его неудовольствию, но красота ее поколебала его решимость. Он нашел, что ее очарование бесконечно возросло со времени последней их разлуки, ему припомнилась тысяча милых сцен, и он почувствовал, как вся его душа растворяется в нежности и любви.
С целью прогнать эти опасные мысли он постарался завязать с Софи веселый разговор о предстоящей церемонии, но язык его ворочался неуклюже, взоры устремлялись в сторону Эмилии, как бы находясь во власти чар, и весь вид его указывал на тревогу и смущение.
Жених, заметив его состояние, сократил визит и, проводив приятеля к нему на квартиру, посетовал на то, что послужил невинной причиной его замешательства, устроив встречу с Эмилией, а это, как видно, причинило ему боль. Перигрин, которому к тому времени пришла на помощь гордыня, объявил, что Годфри неверно толкует его смятение, вызванное внезапным приступом дурноты, чему он последнее время подвержен; и, желая доказать, с каким философическим спокойствием может он снести презрение Эмилии, которое, несмотря на все уважение к ее поступкам, невольно считает слишком жестоким, Перигрин попросил, чтобы жених, собиравшийся дать вечером семейный бал, выбрал ему какую-нибудь приятную даму, и тогда он представит неопровержимые доказательства душевного своего спокойствия.
— Я надеялся, — ответил Годфри, — добиться с помощью Софи примирения между вами и Эмилией, а потому на этот вечер не принимал для нее приглашений какого-нибудь другого джентльмена; но раз она так капризна и своенравна, я позабочусь о том, чтобы вашей дамой была красивая молодая леди, чей кавалер не прочь будет заменить ее Эмилией.
Мысль о возможности поволочиться за другой женщиной на глазах неумолимой возлюбленной поддерживала дух Пикля во время церемонии, которой обязан был Гантлит исполнением сердечного своего желания; и с помощью этого сердцекрепительного средства он чувствовал себя столь невозмутимым за обедом, хотя и сидел против своего прекрасного врага, что с напускной веселостью и благодушием мог подшучивать над новобрачными. Да и на Эмилию его присутствие как будто не производило никакого впечатления, если не считать того, что она не бросала ему тех радостных взглядов, какими дарила остальных гостей. Непринужденный ее вид укрепил его решение, дав ему повод усомниться в ее чувствительности; ибо он не понимал, как может женщина, обладающая тонкими чувствами, оставаться невозмутимой в присутствии человека, с которым была недавно в столь близких отношениях, и не помышлял о том, что у нее было гораздо больше оснований осуждать его напускную беспечность и что ее поведение, подобно его собственному, могло быть вызвано гордостью и возмущением.
Это состязание в притворстве продолжалось до вечера, когда общество разбилось на пары для танцев, и Перигрин открыл бал, пройдясь в менуэте с новобрачной; затем он пригласил молодую леди, которой был представлен Гантлитом, будучи очень доволен, что внешность ее может вызвать ревность даже у Эмилии; в то же время он увидел свою возлюбленную в паре с веселым молодым офицером, которого он, хотя и воздавал должное своим достоинствам, отнюдь не мог считать жалким соперником. Однако он первый начал враждебные действия, сделавшись вдруг очень внимательным к своей даме, которую тотчас же осыпал лестными комплиментами, послужившими поводом к разговору о любви; о ней он распространялся с большим мастерством и красноречием, пользуясь не только даром речи, но и языком взглядов, который знал в совершенстве.
Такое поведение было вскоре замечено всеми гостями, и большая их часть полагала, что он не на шутку пленен чарами своей дамы, тогда как Эмилия, проникнув в его замысел, обратила против него его же оружие, с явным удовольствием прислушиваясь к речам его соперника, который был отнюдь не новичком в искусстве любви. Она даже притворилась необычайно оживленной и громко смеялась всякий раз, когда он что-нибудь ей нашептывал, а посему в свою очередь заставила призадуматься общество, предположившее, что молодой воин одержал победу над сестрой новобрачного.
Сам Пикль начал склоняться к этой догадке, которая постепенно омрачала его веселость и, наконец, наполнила грудь его бешенством. Он пытался подавить негодование и призвал на помощь все рассуждения, внушенные гордостью и жаждой мести. Он старался отвести взоры от этого фатального зрелища, смущавшего его покой, но они отказывались подчиниться его воле и приказу. Он чуть не лишился чувств, когда услышал ее смех и увидел, как она улыбается офицеру; а во время контрданса он должен был взять ее за руки; это прикосновение заставило затрепетать все нервы и зажгло в нем пламя, которого он не мог потушить. Одним словом, усилия скрыть состояние духа были столь мучительны, что организм не мог долее выносить такого потрясения; лоб его оросился струями пота, румянец угас, колени подогнулись, и зрение ему изменило; он растянулся бы во весь рост на полу, если бы не вышел поспешно в другую комнату, где упал на кушетку и лишился чувств.
В этом состоянии он был найден своим другом, который, видя, что он удалился в таком расстройстве, последовал за ним и, когда Перигрин очнулся, стал настаивать, чтобы он не подвергал себя действию ночного воздуха по пути к себе, а переночевал здесь, в доме; но будучи не в силах уговорить Пикля, он закутал его в плащ и, проводив в гостиницу, где тот остановился, помог ему раздеться и лечь в постель, после чего у Перигрина тотчас начался жестокий приступ лихорадки. Годфри обошелся с ним с большой нежностью и даже готов был провести здесь всю ночь, невзирая на особое свое положение, если бы его друг не потребовал, чтобы он вернулся к гостям и принес извинение его даме за внезапный уход.
Этот шаг необходимо было сделать для успокоения собравшихся, которых он застал в великом смятении, вызванном его отлучкой, ибо некоторые дамы, видя, как жених последовал за незнакомцем, искавшим уединения по причине, им неведомой, начали опасаться ссоры. Эмилия, якобы разделяя это предположение, была столь встревожена, что едва держалась на ногах и поневоле прибегла к флакону с нюхательной солью.
Новобрачная, которая разгадала всю тайну, была единственным человеком, действовавшим спокойно и обдуманно; она поняла истинную причину недомогания Эмилии, каковой было не что иное, как беспокойство о возлюбленном, и убедила дам, что ничего нет удивительного в уходе мистера Пикля, ибо он подвержен обморокам, которые часто застигают его врасплох. Прибытие Гантлита подтвердило правдивость этих слов. Он принес извинение от имени своего друга, который, как сообщил он, внезапно занемог; и после такого перерыва они снова начали развлекаться танцами; Эмилия была столь расстроена и утомлена, что попросила позволения не участвовать в этом увеселении, а дама Перигрина, оставшись без кавалера, получила в партнеры молодого офицера, которому была первоначально предназначена.
Тем временем новобрачная удалилась в другую комнату вместе со своей золовкой и укоряла ее за жестокое обхождение с мистером Пиклем, уверяя на основании слов Годфри, что он по ее вине перенес жестокий припадок, который, по всей вероятности, угрожает его здоровью. Хотя Эмилия оставалась непреклонной, отвечая на ласковые увещания кроткой Софи, но сердце ее таяло от жалости и любви; и, чувствуя, что не в силах исполнить свой долг и уложить в постель новобрачную, она уединилась у себя в спальне и втайне сокрушалась о болезни возлюбленного.
На следующее утро, как только правила благопристойности позволили капитану Гантлиту покинуть объятия дорогой жены, он навестил Перигрина, который провел очень скучную и беспокойную ночь, время от времени впадая ненадолго в бредовое состояние, причем Пайпсу большого труда стоило крепко его пришвартовать. Он и в самом деле признался Годфри, что его преследовали мысли об Эмилии и ее офицере, которые довели его до невыразимой тоски и неистовства, и что он скорее готов идти на смерть, чем предаваться снова столь мучительным размышлениям. Однако он был утешен своим другом, уверившим его, что расположение сестры в конце концов одержит верх над всеми ухищрениями злобы и гордыни; Годфри скрепил это заявление рассказом о том, как была она потрясена известием о его болезни, и посоветовал ему прибегнуть к посредничеству Софи в письме, о котором она сообщит Эмилии.
Случай был слишком благоприятный, чтобы наш герой мог им пренебречь; потребовав бумаги, он уселся в постели и в порыве умиления написал следующую петицию любезной жене Годфри:
«Сударыня, сокрушенное сердце не может взывать вотще к вашему благоволению, и посему я осмеливаюсь в эти дни радости заговорить с вами на языке скорби, умоляя, чтобы вы встали на защиту злополучного влюбленного, с неизъяснимой тоской оплакивающего разбитую свою надежду, и ходатайствовали о моем прощении перед тем божественным созданием, которое я, в порыве неудержимой и исступленной страсти, смертельно оскорбил. Силы небесные! Неужели вину мою нельзя загладить? Неужели у меня отнята последняя надежда на прощение? Неужели я обречен на тоску и отчаяние? Я предлагал искупить вину всеми способами, какие только могло внушить самое глубокое и искреннее раскаяние, а она отвергает мою покорность и покаяние. Если гневом своим она хочет свести меня в могилу, ей стоит только выразить свое желание; и пусть заклеймят меня кличкой негодяя, пусть с проклятием и отвращением помянут меня потомки, если я хоть на секунду призадумаюсь, пожертвовать ли мне жизнью, которая ненавистна Эмилии. Ах, сударыня, в то время как я изливаю таким образом свою печаль и отчаяние, я окидываю взором комнату, где лежу, и каждый знакомый предмет приводит мне на память тот чудесный, тот счастливый день, когда прекрасная, добрая, сострадательная Софи стала моим защитником, хотя я был для нее незнакомцем, и добилась упоительного примирения между мною и той самой восхитительной красавицей, чей гнев теперь столь неумолим. Если она не удовлетворена муками раскаяния и разочарования и приступами безумия, которые я перенес, пусть предпишет, какое еще наказание я должен претерпеть, и если я отклоню ее приговор, да падет на меня вечное ее презрение.
Я поручаю себя, сударыня, милая Софи, милая жена моего друга, вашему заступничеству. Я уверен, что вы возьметесь за это дело, ибо от него зависит мое счастье; и я с надеждой жду всего от вашего сострадания и милосердия и в то же время со страхом жду всего от ее суровости и бесчеловечности. Да, я называю это бесчеловечностью, ожесточением чувств, чуждым мягкости человеческой природы; и пусть выпадет мне на долю самое унизительное презрение, если я останусь жить под этим бичом! Но я начинаю безумствовать. Заклинаю вас вашею же добротою и кротким нравом, вашею любовью к человеку, которого небо предназначило быть вашим защитником, заклинаю вас оказать влияние на этого ангела гнева ради вашего признательного и покорного слуги
П. Пикля».
Это послание Годфри тотчас передал жене, которая прочитала его с живейшей симпатией и понесла в спальню своей золовки.
— Вот, — сказала она, протягивая бумагу, — вот на что я советую вам обратить серьезное внимание.
Эмилия, мгновенно угадав значение этой записки, наотрез отказалась бросить на нее взгляд или хотя бы выслушать ее содержание, но брат, войдя в комнату, резко попрекнул ее за упрямство и гордость, обвинил в глупости и притворстве и с такою горячностью стал защищать интересы своего друга, что Эмилия нашла его упреки жестокими и, залившись слезами, обвинила в пристрастии и отсутствии привязанности к ней. Годфри, который питал к сестре горячую любовь и уважение, попросил прощения за нанесенную ей обиду и, осушив поцелуями слезы на ее прекрасных глазах, умолял, чтобы она ради него выслушала декларацию его друга.
После таких просьб она не могла отказаться от чтения письма, а когда оно было прочтено, пожаловалась на свою судьбу, сделавшую ее виновницей таких волнений, и попросила брата заверить мистера Пикля, что она отнюдь не хочет нарушать его покой; напротив, она желает ему полного счастья и выражает надежду, что он не попрекнет ее, если она заботится также и о своем благополучии, уклоняясь от всяких объяснений и встреч с человеком, общение с которым вынуждена прервать.
Новобрачные тщетно изощрялись в красноречии, стараясь доказать, что возмещение, предложенное нашим героем, соразмерно оскорблению, ей нанесенному; что примирение с раскаявшимся возлюбленным, который подчинился всем ее условиям, не повредит ее репутации в глазах самых щепетильных и суровых судей благопристойности и что ее непреклонность будет справедливо приписана гордыне и жестокосердию. Она была глуха ко всем их доводам, увещаниям и мольбам и пригрозила немедленно покинуть дом, если они не дадут обещания не касаться этой темы.
Годфри, крайне раздосадованный неуспехом своей попытки, вернулся к другу и дал ему отчет, благоприятный настолько, насколько позволял характер беседы с Эмилией; но так как в конце он не мог не упомянуть об ее решении, Перигрину снова пришлось проглотить горький напиток разочарования, который привел в такое волнение его чувства, что вызвал приступ отчаяния, и во время этого приступа Перигрин позволил себе тысячу сумасбродных выходок. Однако этот пароксизм вскоре уступил место сдержанному и мрачному озлоблению, которому он предавался втайне, поспешив отделаться от капитана под предлогом, будто хочет отдохнуть.
Покуда он лежал и размышлял о своем положении, его друг Пайпс, который знал причину его тревоги и твердо верил, что Эмилия в глубине души любит его хозяина, хотя и пытается скрыть свои чувства, — так вот, Томас придумал план, с помощью которого можно было, по его мнению, все уладить, и посему, не мешкая, привел его в исполнение. Без шапки он побежал прямо к дому отца Софи и, изобразив на своей физиономии изумление и страх, которого никогда еще не испытывал, столь оглушительно застучал в дверь, что через секунду все семейство было уже в передней. Когда его впустили, он разинул рот, вытаращил глаза, запыхтел и ничего не отвечал на все расспросы Годфри, пока миссис Гантлит с испугом не осведомилась об его хозяине. Услышав имя Пикля, он как будто сделал над собой усилие, чтобы заговорить и промычал в ответ:
— Пусть треснет мой марсель, если он не подвесился! При этом он указал на свою шею и привстал на цыпочки с целью пояснить смысл этих слов.
Годфри, не задавая больше никаких вопросов, выбежал из дому и помчался в гостиницу, охваченный страхом и беспокойством, тогда как Софи, не совсем уразумевшая речь посланца, обратилась к нему вторично, спрашивая:
— Надеюсь, никакой беды не случилось с мистером Пиклем?
— Никакой беды, — ответил Том, — только он повесился от любви.
Едва успел он произнести эти слова, как Эмилия, которая прислушивалась, стоя в дверях гостиной, громко взвизгнула и без чувств упала на пол, в то время как ее невестка, потрясенная известием едва ли меньше, чем она, прибегла к помощи своей служанки, которая ее поддержала.
Пайпс, услышав голос Эмилии, поздравил себя с успехом своей затеи. Он бросился на помощь, усадил Эмилию в кресло и стоял подле нее, пока не увидел, что она очнулась, и не услышал, как она в порыве любви повторяет имя его господина.
Тогда он направил свои стопы к гостинице, радуясь возможности рассказать Перигрину, какое признание удалось ему исторгнуть у его возлюбленной, и чрезвычайно гордясь этим доказательством собственной смекалки.
Тем временем Годфри, явившись в дом, где, как полагал он, случилось роковое происшествие, не стал наводить справки внизу, а побежал по лестнице в комнату Пикля и, убедившись, что дверь заперта, вышиб ее одним ударом ноги. Но каково же было его изумление, когда наш герой, вскочив с постели, приветствовал его громким возгласом:
— Черт возьми! Кто там?
Годфри онемел от удивления, которое пригвоздило его к полу, и едва верил свидетельству своих чувств, но Перигрин с досадой, указывавшей, что он недоволен таким вторжением, рассеял его замешательство, обратившись к нему вторично:
— Вижу, что вы считаете меня своим другом, если обращаетесь со мною столь бесцеремонно.
Капитан, убедившись, таким образом, что полученные им сведения ложны, вообразил, будто сам Пикль задумал проект, осуществленный его слугой; почитая это непростительной хитростью, которая могла иметь печальные последствия для его сестры и жены, он ответил высокомерным тоном, что мистер Пикль должен винить самого себя, если покой его нарушен, ибо таковы результаты глупой шутки, им придуманной.
Пикль, который был игрушкой страстей и еще до этого визита бесновался от нетерпения, услыхав столь надменную речь, подошел вплотную к Годфри и с видом суровым или, вернее, свирепым сказал:
— Слушайте, сэр, вы ошибаетесь, если думаете, что я шучу; уверяю вас, я чертовски серьезен.
Годфри, который был не из тех, кого можно запугать, видя, как восстает против него человек, на чье поведение он, по его мнению, имел основания жаловаться, принял вид воинственный и вызывающий и, выпятив грудь, ответил с раздражением:
— Мистер Пикль, шутите вы или говорите серьезно, но разрешите вам сказать, что затея была, мягко выражаясь, детской, неуместной и злой.
— Проклятье, сэр! — вскричал наш герой. — Вы издеваетесь над моим горем! Если есть какой-нибудь смысл в ваших намеках, объяснитесь, и тогда я буду знать, что подобает мне вам ответить.
— Я пришел сюда с совсем иными чувствами, — сказал Гантлит, — но раз вы добиваетесь от меня упреков и обходитесь со мной с высокомерием и неприязнью, ничем не вызванными, я без всяких околичностей обвиняю вас в том, что вы нарушили покой моего семейства, прислав своего слугу, чтобы устрашить нас неожиданным известием, будто вы наложили на себя руки.
Ошеломленный этим поклепом, Перигрин стоял молча, вне себя от изумления, горя желанием узнать, на какое событие намекает его обвинитель, и разгневанный тем, что оно недоступно его пониманию.
В то время как два возмущенных приятеля стояли лицом к лицу, с негодованием взирая друг на друга, к ним присоединился Пайпс, не обративший ни малейшего внимания на обстоятельства, которые сопутствовали их свиданию, и сообщил своему господину, что тот может вознести сердце на брам-стеньгу и бодро пуститься в путь с развевающимися вымпелами, ибо что касается Эмилии, то он поставил ее руль по ветру, судно изменило курс и теперь перешло на другой галс, направляясь прямо в гавань благосклонности Пикля.
Перигрин, плохо разбиравшийся в выражениях своего лакея, приказал ему под угрозой навлечь на себя его гнев изъясниться более вразумительно и с помощью всевозможных вопросов добился полного отчета о плане, который тот осуществил, чтобы ему услужить. Это сообщение смутило его немало; он готов был тут же наказать своего слугу за дерзость, но понимал, что тот хотел позаботиться об его спокойствии и благополучии; а с другой стороны, он не знал, как снять с себя подозрение, которое — он это видел — питал Годфри, почитая его зачинщиком, и в то же время не знал, как обойтись без объяснений, каковые при нынешнем его расположении духа были ему не под силу. После недолгого молчания он, сурово нахмурившись, повернулся к Пайпсу и сказал:
— Ах ты плут! Вот уже второй раз я роняю себя в глазах этой леди вследствие твоего невежества и самонадеянности; если ты еще когда-нибудь вмешаешься в мои дела, не получив от меня приказания и наставления, клянусь всем святым, я без малейшей жалости предам тебя смерти. Убирайся вон, и пусть моя лошадь будет немедленно оседлана!
Когда Пайпс удалился, чтобы исполнить приказ, наш молодой джентльмен, снова повернувшись к капитану и положив руку себе на грудь, сказал с торжественным видом:
— Капитан Гантлит, клянусь честью, я неповинен в этой затее, которую вы приписываете мне, и, полагаю, вы не воздаете должного ни уму моему, ни благородству, воображая, будто я способен на такую наглую выходку. Что касается вашей сестры, то один раз в жизни я оскорбил ее, одержимый безумным и пылким желанием; но я сделал такие признания и предложил такие жертвы, что мало кто из женщин ее круга отказался бы от них; и, клянусь богом, я скорее претерплю все муки разочарования и отчаяния, но больше не паду ниц перед ее жестокой и не заслуживающей оправдания гордыней!
С этими словами он внезапно сбежал вниз и тотчас вскочил в седло, воодушевленный злобой, которая побудила его мысленно дать клятву, что, спасаясь от презрения Эмилии, он найдет утешение в объятиях первой встречной девки.
В то время как он, предаваясь таким мыслям, ехал в крепость, Годфри, обуреваемый гневом, стыдом и беспокойством, вернулся в дом своего тестя, где застал сестру все еще глубоко потрясенной известием о смерти Перигрина, тайну коей Годфри немедленно разоблачил, рассказав о разговоре в гостинице и описав поведение Пикля с осуждением, не доставившим удовольствия Эмилии и не заслужившим одобрения кроткой Софи, которая ласково пожурила его за то, что он, не разрешив недоразумения, позволил Перигрину уехать.
