«Я бы повесил того Керенского»

К сожалению, в российской истории было довольно много политиков, которые никогда в полной мере не ощущали всю глубину ответственности за судьбу страны. Одним из них, безусловно, является Александр Керенский. Его политическую жизнь можно было бы назвать сплошным анекдотом, если бы дальнейшая судьба страны (в том числе и «благодаря» его правлению) не оказалась столь драматической.

А. Ф. Керенский родился 22 апреля (4 мая) 1881 года в семье директора мужской и женской гимназий Симбирска, вскоре семья переехала в Ташкент. Александр был младшим ребенком, всеобщим любимцем. Он окончил гимназию с золотой медалью, учился на юриста в Санкт-Петербурге, стал адвокатом.

В 1906–1912 годах Керенский участвует в нескольких громких политических процессах, выступает защитником туркестанских эсеров, террористов из армянской партии «Дашнакцутюн», возглавляет комиссию Государственной думы по расследованию расстрела рабочих на Ленских золотых приисках, выступает в поддержку М. Бейлиса. Все это позволило ему начать активную политическую карьеру. В IV Государственной думе он возглавляет фракцию «трудовиков». Выступая с критическими речами в адрес правительства, он заслужил славу одного из лучших ораторов левых фракций и стал одним из лидеров либеральной оппозиции.

Когда началась Февральская революция, он становится членом Временного комитета Государственной думы, товарищем (заместителем) председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 2 марта А. Ф. Керенский занял пост министра юстиции во Временном правительстве. Позже он становится военным министром, а потом и премьером. Такой карьерный взлет не мог не вскружить голову Керенскому, которому тогда не исполнилось и сорока лет. Многие знавшие его люди отмечали в нем тягу к театральным эффектам. Свою политическую деятельность он, похоже, рассматривал как некую театральную роль. Отсюда и комичность многих его вроде бы серьезных действий на фоне трагических событий, разворачивающихся в России. В. В. Маяковский писал о нем: «Глаза / у него бонапартьи и цвета / защитного френч. Слова и слова. Огнесловая лава. Болтает / сорокой радостной. Он сам / опьянен своею славой пьяней, / чем сорокаградусной… / В аплодисментном плеске премьер / проплывет над Невским, и дамы, / и дети-пузанчики кидают / цветы и розанчики». С. А. Есенин видел премьера примерно в таком же свете: «Свобода взметнулась неистово. / И в розово-смрадном огне / Тогда над страною калифствовал / Керенский на белом коне». А великий физиолог Иван Павлов высказался о нем значительно более резко: «Такая сопля и во главе государства. Он же все погубит».

Эмигрировав после Октябрьской революции, Керенский прожил еще целую жизнь, уже вне политики, вне России, многими проклинаемый или забытый. Он пережил и Ленина, и Троцкого, многих своих соратников по партии эсеров и Временному правительству, пережил становление Советской России, Вторую мировую войну, Сталина и Гитлера, даже президента Кеннеди, скончавшись только в 1970 году.

Генрих Боровик, лично встречавшийся с Керенским, вспоминал, что в Нью-Йоркской библиотеке среди исторических книг о России того периода не было «ни одной книги, где на полях не было карандашом или ручкой, больше всего карандашом, написано слов ненависти в его адрес».

Даже если смотреть на Керенского без ненависти и презрения, многие эпизоды его деятельности в 1917 году действительно выглядят как исторические анекдоты. Чего стоит одно только его прозвище «Александра Федоровна», которое он получил, додумавшись расположиться в бывших апартаментах царской семьи. Или прозвище Главноуговаривающий, которое дали ему, главнокомандующему Российской армией, солдаты на фронте. Или его мифический побег из Зимнего в женском платье. Ведь не про каждого будут рассказывать такое.

За два года до смерти Керенского в Лондоне с ним встретился ветеран Русской службы Би-би-си Леонид Владимиров. Он услышал от Александра Федоровича следующий рассказ о событиях 1917 года: «Я приехал в полк на передовую линию, и полковник представляет мне офицеров, а также отличившихся солдат. Он представил мне нескольких солдат, а потом, поколебавшись, сказал: "Вы знаете, у нас еще есть замечательный разведчик, очень храбрый солдат, Георгиевский кавалер, но мне неловко вам его представлять". – "Почему же?" – спрашиваю я. "Видите ли, он преступник, – сказал полковник. – Он был грабителем, главой шайки грабителей и сидел в тюрьме, а когда началась война, он попросил разрешения поехать на фронт и сражаться за Россию. Его выпустили, и он действительно сражается как герой". Солдата привели, он выглядел очень лихим и бравым. Он щелкнул каблуками и сказал: "Здравия желаю, господин министр!" – "Вот молодец!" – говорю я. "Рад стараться, господин министр!". Вот такая была короткая беседа, о которой я скоро забыл… Потом был июль, в котором, как известно, господин Ульянов задумал путч в Питере. Этот большевистский путч провалился, Ульянов куда-то удрал, полиция его искала, но не могла найти. Как раз в это время, восьмого числа, я стал министром-председателем. И вот мне докладывает секретарь, что меня хочет видеть какой-то солдат, приехавший в отпуск с фронта. Я никаких солдат с фронта не вызывал и спрашиваю: что ему нужно? "Говорит, что он – ваш знакомец", – сказал секретарь. "Пусть войдет". И вошел этот человек. Он по-военному точно приветствовал меня. "В чем дело, дорогой, тебя как зовут?" – "Меня зовут Борис". – "Расскажи, что привело тебя сюда". – «Да ведь как же? Афишки по городу расклеены, что разыскивается такой Ульянов. Если дадите пять тысяч золотом, мои ребята его сразу найдут и вам представят. Либо живого, либо, уж извините, в мешке". Я страшно разозлился: какая наглость! Я встал и сказал ему: "Борис, запомните: вы живете в правовом государстве, и никакие преступные действия здесь прощаться не будут! Знаете, я должен был бы вызвать караул и вас сейчас арестовать, но я вспоминаю о ваших подвигах на войне и поэтому этого не сделаю. Убирайтесь вон!" Он молча повернулся, ничего не сказав, подошел к двери и, уже уходя, обернулся ко мне и чуть-чуть ухмыльнулся. Что подумал этот лихой человек, я не знаю». А закончил Керенский этот рассказ фразой: «Вот так я спас моего земляка».

Или, например, 12 августа 1917 года. В Москве проходит Государственное совещание, цель которого – укрепить авторитет Временного правительства в стране. Когда Керенский занимает свое премьерское место, по обе стороны от него встают адъютанты: справа – молодой моряк в белоснежном кителе, слева – армейский офицер. В перерыве адъютантам Керенского передали записку, в которой говорилось, что по уставу парные часовые возможны только у гроба главы кабинета. Театральный эффект был испорчен. Начав свою речь, Керенский кричал в зал: «Пусть будет то, что будет. Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которым сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве». В этом месте с галерки раздался испуганный женский голос: «Не надо!» По воспоминаниям Милюкова: «Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размеренностью фраз и рассчитанными паузами этот человек как будто хотел кого-то устрашить и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость». Присутствовавшие в зале представители американской миссии Красного Креста, не понимавшие по-русски, потом говорили, что на них Керенский произвел впечатление человека, находившегося под влиянием наркотиков, которые кончились раньше, чем он закончил речь.

Встречавшийся с ним незадолго до его смерти Генрих Боровик вспоминал, что почти первые слова, с которыми обратился к нему Керенский, были: «Слушайте, господин Боровик, ну я вас очень прошу, ну скажите вы там у себя в Москве, у вас же есть серьезные люди, ну не бежал я в женском из Зимнего дворца, ну не бежал, я уехал на своей машине, сзади шла машина с американским флагом и так далее. Я поехал в Гатчину, чтобы поторопить войска для зашиты Зимнего дворца».

По воспоминаниям Г. Боровика, была в жизни Керенского и мистическая история с загадочным перстнем, который ему подарил «его французский приятель», из высоких кругов, а приятель этот получил этот перстень то ли от алжирского набоба, то ли от индийского набоба. И приятель, и набоб покончили жизнь самоубийством, а на вопрос: «Зачем же вы его носите?», Александр Федорович ответил, что «самоубийством надо заканчивать жизнь, когда ты молод и всем известен. Вот тогда о тебе будут помнить, может даже сотни лет», а так «никто и не заметит». Тем не менее, тяжело заболев, Керенский отказывался принимать пищу, что и привело к смерти. Фактически – самоубийство! Его и похоронили на кладбище, не принадлежавшем ни одной из конфессий. А перстень достался его секретарше, которая умерла, приняв большую дозу снотворного.

В эмигрантской среде также рассказывали, что, когда Александра Федоровича спросили, что бы он сделал, если бы снова оказался в 1917 году, он ответил: «Я бы повесил того Керенского».