За вольнодумный образ мыслей

Существует несколько свидетельств, что, будучи еще великим князем, Александр I обещал «даровать конституцию». Но став императором, он ревниво охранял незыблемые устои самодержавия, и для сторонников конституционного управления в его империи находилось только одно место – Шлиссельбург. Такая судьба в 1818 году постигла полковника Бока – «за намерение представить лифляндскому дворянству проект введения в России представительного правления». Он пробыл в одиночном каземате 10 лет, чем был доведен до сумасшествия.

Особенно тяжело отзывалось заключение в Шлиссельбург на молодых людях, еще не окрепших в жизненной борьбе. Многие из них гибли в первые же годы заточения, и обычной развязкой в таких случаях были ранняя смерть или сумасшествие.

Поражение восстания декабристов ненадолго заглушило в русском обществе порывы и стремления к свободе. Уже в 1827 году полиция напала в Москве на след организованного кружка, который ставил своей целью «борьбу с тираном» и пытался вести пропаганду о необходимости конституционного правления в России. Создали это общество братья Критские, и состояло оно из молодежи – в основном из студентов Московского университета и мелких чиновников разных канцелярий. В сущности, вся деятельность этого «тайного общества» выражалась в либеральных разговорах и пении «дерзновеннейших стихов», однако все участники его понесли тяжелое наказание. Одни попали в Шлиссельбургскую крепость, другие – в казематы Соловецкого монастыря.

Василий Критский, 17-летний студент Московского университета, был заключен в крепость в 1828 году, и заточение это, по принятому тогда обычаю, было обставлено столь глубокой тайной, что даже мать, несмотря на все хлопоты, ничего не могла узнать о судьбе любимого сила. Тюремное заключение оказалось роковым для В. Критского. Юноша почти сразу же стал болеть, чахнуть и 21 мая 1831 года умер. Смерть его долгое время скрывали от матери, и только через пять лет шеф жандармов А.Х. Бенкендорф «нашел возможным сообщить ей об этом».

В 1847 году в Петербурге арестовали и заключили в арестантскую камеру III Отделения члена украинского «Славянского общества святых Кирилла и Мефодия» Н.И. Гулака. В уставе этого общества и его «Главных правилах» говорилось, что славяне должны стремиться «к духовному и политическому единению». Такими племенами «Кирилло-Мефодиевское братство» признавало русских, белорусов, украинцев, поляков, чехов и словаков, лужичан, иллирийских сербов и болгар. В уставе говорилось также и о том, что каждое племя «должно иметь свою самостоятельность, народное правление и соблюдать совершенное равенство сограждан по их рождению, христианским вероисповеданиям и состояниям».

В «Главных правилах» указывалось, что Общество учреждается с целью распространения этих идей «преимущественно посредством воспитания юношества, литературы и умножения числа членов Общества». Своими покровителями Общество считает святых Кирилла и Мефодия и «принимает своим знаком кольцо или икону с именем или изображением этих святых». Каждый вступающий в Общество обещал употребить все свои силы, труды и дарования, состояние свое и общественные связи для общих целей и в случае опасности не выдавать никого из членов, даже если ему самому будут грозить гонения и мучения.

В марте 1847 года к попечителю Киевского учебного округа явился студент Петров и заявил, что знает о существовании «тайного общества» с вредными политическими целями. В доказательство своих слов он представил устав Общества, и дело получило официальный ход. Т.Г. Шевченко, будущий историк Н.И. Костомаров и другие члены Общества были арестованы в Киеве; Н.И. Гулак находился тогда в Петербурге и 18 марта был там арестован. В тот же день его допросили в III Отделении, но несмотря на все ухищрения жандармов, допросы эти не дали никаких результатов. Н.И. Гулак заявил, что ни к какому тайному союзу он не принадлежит, устав Общества попал к нему случайно, а от кого – он дал слово не открывать; что кольцо с именами святых Кирилла и Мефодия купил в одной из киевских лавок и т. д.

Н.И. Гулак не назвал на допросе ни одного имени, часто вообще отмалчивался или утверждал, что ничего не знает об Обществе и его членах, и тем более не знает о том, имело ли оно связи с жителями Царства Польского и с заграничными славянскими племенами. Для следователей это было удивительно, ведь к тому времени почти все его товарищи дали откровенные показания. И тогда жандармы решили использовать священника, уже неоднократно оказывавшего услуги III Отделению в качестве агента-провокатора. Это был поп Казанского собора Алексей Малов, но Н.И. Гулак оставался непреклонным и перед его увещеваниями. В одном из своих рапортов священник сообщал, как стал доказывать арестованному, что «всякое частное клятвенное слово, а особливо, если оно дано в каком-либо преступном начинании, – есть явный грех и нарушение священнейшей клятвы, которая изрекается нами в верноподданной присяге». На это Н.И. Гулак отвечал: «Все это так, но я не могу».

По показаниям А. Малова, «вид узника был печален, но не дик; взоры – томны, но кротки и смиренны… Когда я сказал ему, что ежели вы продолжите ваше упорство и не сознаетесь, я не причащу его; при этих словах он зарыдал… и сказал мне: “Если не для причащения, то хотя из христианской жалости навещайте меня”. Священник еще несколько раз приходил к Н.И. Гулаку, старался затронуть его религиозные чувства, убеждал, что «его ждет Божья кара, что, кроме преступления перед правительством, он согрешил и перед Господом». Только после того, как во время одного из допросов узника ознакомили с показаниями других, заключенный тоже открыл кое-что, но только касающееся его самого…

Первого апреля Н.И. Гулака отвезли в одну из камер Алексеевского равелина и приказали коменданту содержать узника самым строгим образом в совершенном уединении, не допускать к нему никого, «не давать ему ни книг, ни других предметов развлечения», так как «арестант этот есть самый важный, закоренелый и доказанный преступник». Но, несмотря на все убеждения и явные против него улики, он показал только упорство и «не открывает подробностей своего преступления».

В мае 1847 года киевский генерал-губернатор Бибиков сообщил в Петербург, что у арестованного должна быть выжжена на теле гетманская булава – знак принадлежности к Обществу. Н.И. Гулака самым тщательным образом осмотрел сам комендант крепости, но знака такого не обнаружил.

В середине мая в III Отделении была устроена очная ставка Н.И. Гулака с Н.И. Костомаровым, Белозерским, доносчиком Петровым и другими, и все они показали, что узник был членом Общества. Например, Андрузский сообщил, что Общество ставило своей целью соединить все славянские племена и ввести в них государственное устройство по примеру Соединенных Штатов или нынешней конституционной Франции. Петров показал, что Н.И. Гулак хотел достичь своих целей возбуждением всех славян «к восстанию против верховных властей их», но в отношении царской фамилии Общество будет действовать миролюбиво. «Но если переворот будет совершен, а государь не пожелает сложить с себя верховной власти, то необходимо заставить пожертвовать царской фамилией». Чтобы возбудить народ к восстанию, Н.И. Гулак (по показаниям Петрова) намеревался все распоряжения правительства представлять в самом неблагоприятном виде, а для этого надо путешествовать «по деревням для сближения с крестьянами и распространения между ними идеи о народном правлении».

Н.И. Гулак по-прежнему все отрицал, однако очная ставка заставила его задуматься. 17 мая комендант крепости доносил в III Отделение, что после его «отеческих» увещеваний узник согласился дать показания и даже признал справедливость некоторых показаний других арестованных. В ноябре 1847 года заключенный обратился к коменданту с просьбой, чтобы ему разрешили переводить с греческого языка сочинения Еврипида. По справке, наведенной в III Отделении, оказалось, что «заниматься крепостным арестантам сочинениями или переводами для себя никогда не запрещалось». И на основании этой справки узнику разрешили заниматься переводом, но с условием, чтобы он никому его не передавал.

Родные хлопотали о смягчении участи Н.И. Гулака, но III Отделение всегда отвечало, что «не находит ни возможности, ни справедливости ходатайствовать о его помиловании». После трехлетнего заключения узнику предложили обо всем откровенно написать, и «тогда участь его облегчится; ежели он пребудет в том же упорстве, то останется в крепости». Никаких новых показаний заключенный не дал, тем не менее комендант крепости доносил: «Гулак во все время заключения в крепости вел себя весьма скромно, в образе мыслей его ничего не замечалось, а потому и полагаю заслуживающим облегчения его участи». В последний день мая 1850 года императору был представлен доклад об освобождении Н.И. Гулака из Шлиссельбурга и предлагалось отправить узника в Пермь – «под строжайший надзор полиции». Царское согласие было получено, и через две недели бывшего заключенного доставили к месту ссылки.

За год до освобождения Н.И. Гулака в Шлиссельбург был заточен бывший приходской учитель Семен Никитич Олейничук. Имя это почти ничего не говорит современному читателю, но его история – это история человека, который вдруг исчез, оставив по себе у окружающих самую неясную память. А со временем и память стерлась, как будто никакого С.Н. Олейничука и не было.

В прошлом крепостной крестьянин, С.Н. Олейничук на собственной спине испытал все ужасы рабства и люто возненавидел это «право» господ безраздельно владеть и по собственному усмотрению располагать телом и душой крестьянина. Свои мысли он выразил в рукописном сочинении, которое нашли у него при обыске. Суда над С.Н. Олейничуком не было, административное следствие не установило ни одного факта его пропагандистской деятельности, даже просто попытки пропаганды, но судьба его была решена. Ведь в своем сочинении, так никогда и не напечатанном, он высказывал «вредные мысли», осуждая крепостничество. В обвинении говорилось: «Олейничук выражается, что дворяне торгуют людьми, и в этом случае у него прорывается много мыслей, противных настоящему порядку вещей и даже могущих вредно действовать на понятие народа».

В 1849 году император Николай I «высочайше повелел посадить Олейничука в Шлиссельбург», а генерал Л.В. Дубельт со своей стороны предписал коменданту крепости запереть узника «в секретный замок и не допускать никаких и ни с кем сношений». В сопровождении жандармов закованного в кандалы С.Н. Олейничука препроводили в крепость и заключили в каземат № 11. С тех пор арестант словно в воду канул, словно имя его было вычеркнуто из списка живых людей. Шлиссельбург сделал свое дело и действительно стал для узника могилой. В июле 1852 года комендант сообщал, что С.Н. Олейничук «Божией волей помре от долговременной болезни». Но и после смерти заключенного имя его продолжали сохранять в тайне даже от служащих крепости.