В монастырских тюрьмах

Стоустая молва распространяла о монастырских тюрьмах самые невероятные рассказы, будто целые десятилетия люди в них сидели без суда и следствия, а заточали их сюда «по высочайшему повелению» навечно. И имен их назвать никто не может, разве что изредка в каком-нибудь раскольничьем скиту, молясь за своего исчезнувшего собрата, называли посвященным место его заточения. При этом часто называли подземные тюрьмы и «каюты» Соловецкого монастыря или «арестантские чуланы» Суздаля.

Монастырские тюрьмы находились вне всякого контроля со стороны судебных и правительственных органов. Общеизвестен факт, что в Средние века вообще все монастырские тюрьмы относились исключительно к церковной юрисдикции, и если подсудимый не признавал свою вину, то отцы инквизиции видели в этом только его упорство в ереси. Если инквизиторы считали, что все средства словесного убеждения исчерпаны, а подсудимый все не сознается, его подвергали страшным пыткам, выдержать которые могли немногие. Например, жертву клали на стол или на скамью, утыканную острыми гвоздями, нос и рот ему затыкали тряпкой и медленно лили на нее воду. Несчастный задыхался, испытывая в то же время ужасные мучения от острых гвоздей. В другой раз ноги жертвы заковывали, смазывали жиром и начинали пытать огнем: кожа лопалась, обнаженные кости обугливались, причиняя человеку страшную боль… Оправдываться подсудимый вообще не мог, все его уверения заведомо считались ложными, к показаниям приглашенных им свидетелей относились с предубеждением, к тому же родственники и прислуга давать показания в его пользу не могли, а вот их показания против подсудимого имели огромное значение. И несчастному оставалось только раскаиваться или упорствовать дальше… Но даже и раскаяние под пыткой для еретика – в лучшем случае! – оборачивалось длительным заключением, а чаще всего пожизненным.

В средневековых тюрьмах существовала строгая градация. Например, «теснейшие тюрьмы» (одиночные) обычно располагались в самых подземных темницах, и узники содержались здесь на «хлебе печали» и «воде скорби». Свое происхождение такая тюрьма ведет от бенедиктинского монаха Мобильона, но впервые такую тюрьму построил римский папа Климент IX, разместив ее в доме Святого Михаила в Риме. Предназначалась она для несовершеннолетних преступников, труд которых нещадно эксплуатировался. Взрослые же арестанты должны были работать в общих камерах, молча, а за нарушение их подвергали строгому наказанию.

По сообщению русского криминалиста И.Я. Фойницкого, некто Дефорж был брошен в камеру площадью в 8 квадратных аршин, куда дневной свет проникал лишь через темное отверстие в церковном полу. В камере под церковью узник пробыл три года, а когда его освобождали, то были приняты все меры, чтобы от быстрого перехода к свету он не потерял зрение.

В России всякий узник, направлявшийся в «тесное заточение» монастыря, сопровождался инструкцией, в которой указывалось, как его содержать, как охранять и т. д. Почти каждый из доставляемых в монастырскую тюрьму арестантов предварительно подвергался жесточайшему наказанию, о чем тоже говорилось в церковных актах. Например, «бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри… скована в ручных и ножных кандалах содержать в особом уединенном месте под крепким караулом». Самых опасных преступников, которых предписывалось держать «до смерти неисходно» в особо уединенном месте, сажали в «каменные мешки». Их устраивали в стенах верхних этажей крепостных башен, и представляли они собой каменное помещение длиной около полутора метров, шириной чуть более метра и высотой три метра. У одной из стен выкладывалась каменная лавочка шириной около одного метра; маленькое окошечко «каменного мешка» было такой ширины, чтобы в него можно было только просунуть руку с едой. В таком месте невозможно было лечь, и несчастный узник годами сидел в полусогнутом положении.

В одном из казематов Николо-Корельского монастыря был замурован новгородский епископ Феодосий Яновский – соперник и враг Феофана Прокоповича. Он был брошен на хлеб и воду в тюремную «келью», находившуюся под церковью, «за дерзость» против императрицы Екатерины I и «за бранные слова на дворцовый караул». «Келья» его была запечатана губернаторской печатью с предписанием «содержать Яновского накрепко, а придет смерть – похоронить в том же монастыре». В тюрьме Ф. Яновский провел чуть более семи месяцев, а потом было приказано перевести узника из запечатанного каземата в другую келью. Но заключенный был уже так плох, что не мог ходить, и его несли на руках.

Но самыми ужасными были «земляные тюрьмы», которые обычно устраивались под башнями. Они представляли собой вырытую в земле яму глубиной около 2,5 метра. Края ее облицовывались кирпичом или просто плитняком; иногда в нее вставлялся сруб, а для спанья узнику постилали солому. Крыша «земляной тюрьмы» состояла из досок, покрытых тонким слоем земли или дерна; в крыше имелось отверстие, в которое можно было поднять и опустить узника и подать ему еду. Отверстие это запиралось на замок, ключ от которого хранился у монахов. В таких «погребах» разводилось множество крыс и паразитов, и часто заключенных вынимали оттуда с отъеденными пятками, носом или ушами, о чем тоже свидетельствуют монастырские акты. Давать же узнику что-либо для своей защиты строго запрещалось под угрозой самому оказаться в «земляной тюрьме». За годы долгого заключения в «земляной тюрьме» люди теряли рассудок, а чтобы они не кричали и не протестовали, им нередко отрезали языки.

В. Романов, сосланный по доносу своего холопа в Пелым, был посажен в «земляную тюрьму» вместе со старшим братом Михаилом. Яму копали при них же, и Михаил, чем-то рассерженный, схватил обеими руками сани, на которых их привезли, и отбросил от себя на несколько саженей. На него надели «железа» весом в два пуда, «стул» (плечевые железа) весом в 30 фунтов, ручные (12 фунтов) и ножные (19 фунтов) кандалы и замок для них весом в 10 фунтов. В. Романов погиб в «земляной тюрьме» от истощения, хотя сердобольные жители посылали своих детей носить ему квас и молоко… в дудочках. Несмотря на свою необыкновенную силу, не прожил года и брат его…

В «земляной тюрьме» сидела и знаменитая помещица Салтычиха (Д.Н. Салтыкова), прославившаяся изуверскими истязаниями своих дворовых девушек. Слухи о ее мучительствах дошли до широких кругов общественности, и правительство вынуждено было начать официальное расследование. Оно подтвердило, что свирепая помещица замучила до смерти 38 дворовых людей; кроме того, ее подозревали в убийстве еще 26 человек, но доказательств этому «не нашлось». Юстиц-коллегия присудила отсечь помещице голову, однако Сенат решил смягчить приговор: бить Салтычиху кнутом на площади, а потом сослать в Нерчинск в каторжные работы. Императрица и это наказание смягчила: на Красную площадь помещицу привезли на позорной колеснице, в саване, привязали к позорному столбу, где она под снежными хлопьями простояла около часа. Затем ее снова усадили в повозку и увезли в старый Ивановский монастырь. Здесь Салтычиху поместили в «земляную тюрьму», располагавшуюся под соборной церковью, где она просидела около 11 лет.

Не спасали от монастырских казематов ни болезнь, ни возраст. Малолетний казачий сын И. Панасенко был заключен в Соловецкий монастырь за убийство 8-летней девочки. Самому «преступнику» было тогда 10 лет, и убийство произошло случайно, однако он пробыл в тюрьме шесть лет, а потом был отдан в солдаты.

В допетровское время право ссылать в монастырские тюрьмы принадлежало только царю, патриарху, митрополитам и архиереям, то есть люди попадали туда без решения суда. Но были случаи, что туда попадали и вопреки решению суда, когда в борьбе с «преступными мыслями» правительство не находило поддержки даже в бюрократической судебной среде.

В монастырские тюрьмы часто отправляли людей, деяния которых не подпадали ни под какую статью закона, а с точки зрения евангельских истин они вообще заслуживали всяческого уважения. Но в основном в монастырских тюрьмах сидели так называемые религиозные преступники, вся вина которых заключалась в своеобразном понимании ими тех или иных вопросов веры, той или иной евангельской истины, а порой и того или иного житейского принципа.

Многих несчастных суровый режим доводил до умственного расстройства, но в монастырские тюрьмы ссылались и просто психически больные люди, в бреду которых начальство усматривало хулу на религию. Например, в 1820-х года шатался по монастырям один юродивый; зимой и летом он ходил босой и рассказывал всякого рода истории, вроде того, что святые архангелы – Гавриил, Михаил и Рафаил – и Святитель Николай ослушались Всевышнего Владыку, за что и были посажены под арест в небольшую избу. Юродивого арестовали и посадили в Шлиссельбург, потом он побывал в Литовском замке, в монастыре на Ужме, все церковные обряды исполнял, но крестился двумя перстами. Монастырское начальство усмотрело в его поведении умственное расстройство и послало его на медицинское освидетельствование, после чего врачи сделали такой вывод: «У крестьянина Сергеева при возбуждении религиозных ощущений воспламеняется необыкновенный энтузиазм, и воображение его, напитанное, может быть, какими-либо невежественными понятиями о духовном мире, выходит из правил здорового рассудка, но обществу вреда наносить не может». Однако Синод не согласился с мнением врачей, что крестьянина Сергеева можно оставить на свободе, и отправил его в Соловецкий монастырь.

Ссылали в монастырские тюрьмы и только за «сумасшествие», и ничего больше за такими узниками не числилось. Например, дворовый человек С. Трифонов – «как он есть сумасшедший, оттого и происходили разные непристойные слова, и для того во всем том, что он при разговорах произносить будет – не верить». Протоиерей Савва Стоянов в 1813 году был отправлен в Суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь «на содержание в сем монастыре за повреждением в рассудке».

Вообще состояние узников этого монастыря часто пестрит такими выражениями: «по причине исступления его в уме», «для содержания по сумасшедствию», «по причине помешательства ума его» и т. д. А в сентябре 1894 года в «арестантское отделение Суздальского Спасо-Ефимьевского монастыря был посажен крестьянин Рахов за распространение им штунды». Инструкция предписывала «держать его там впредь до обнаружения им искреннего раскаяния и исправления». Штундистом узник никогда не был, а к такому обвинению послужила его деятельность на пользу ближним. Невежество народа, бедность его и непробудное пьянство – все возбуждало в Рахове глубокое сострадание, и он, насколько позволяли силы, вносил в окружающий его ужас утешение и помощь. В глухой деревушке он обучал грамоте крестьянских детей, старался воздействовать на взрослых, и скоро его проповеди стали давать желаемый результат. Однако местному духовенству деятельность Рахова не понравилась, и против него возбудили уголовное дело. Он переселился в Архангельск, где тоже вскоре сделался благодетелем всех обездоленных, словом и делом помогал беднякам, случалось, что при встрече с нищим отдавал ему свою шубу… В тяжелый 1892 год он открыл в разных концах города столовые, где кормили голодных; устроил мастерские и «дом трудолюбия», для бесприютных открыл ночлежный дом.

Но и в Архангельске Рахова не оставляли в покое. Духовенство донесло в полицию, будто он не исполняет некоторые церковные обряды. Во всех основанных им учреждениях полиция произвела обыск, но ничего подозрительного не нашла и оправдала Рахова. И тогда духовенство обратилось в Святейший Синод с ходатайством о заключении Рахова в Суздальский монастырь, где он пробыл семь лет. Архимандрит Досифей докладывал, что узник «вел себя прилично и благопокорно, религиозных заблуждений не обнаруживал, к церкви был усерден и приобщался ее святых тайн». В 1898 году к этим отзывам добавилось: «Освобождения заслуживает», однако освобождения не последовало. Рахова лишь перевели из одиночной камеры в келью и «поместили среди братии монастыря» – опять же под строгий надзор монастырского начальства.

Новый архимандрит, назначенный после смерти отца Досифея, тоже отмечал в своих рапортах, что Рахов не был сектантом. «Он соблюдает все посты и обряды, ежедневно ходит к обедне, участвует в хоре певчих, почитает иконы, перед которыми зажигает в своей келье четыре лампады, свободно беседует со всеми при его открытом характере о предметах веры. И никто в продолжение пяти лет – ни начальство, ни духовник, ни иеромонахи – не заметили в нем никаких заблуждений. Только по неопытности и молодости лет он слишком горячо относится к чужим недостаткам и разочарованно смотрит на современных христиан».

Однако это послание не подействовало, и архимандрит шлет новый рапорт, но уже осторожнее: «Если по указу Святейшего Синода признавались в нем (Рахове. – Н. И.) какие-либо идеи, доказывающие его склонность к штунде, то за последние годы надо их считать не существующими, исчезнувшими вследствие перенесенных им нравственных испытаний и в тюрьме, и затем во время нахождения под надзором. Теперь молодые годы его прошли и после всего пережитого им в Суздале, а в особенности после потери здоровья, он никакими идеями не увлекается».