Въ Четвертокъ 20 Апрѣля.

Я бы сочла себя недостойною твоей дружбы, естьлибъ самыя важныя пользы мои не оставляли мнѣ довольно времени для изъясненія въ краткихъ словахъ моему любезному другу, сколько я не похваляю ея поведеніе, когда великодушіе ея препятствуетъ ей познать свою ошибку, но отъ которой я должна бы болѣ другихъ страдать, потому, что я была причиною оной.

Ты знаешь, что меня огорчаютъ раздоры твои съ твоею матерью, и говорить, чтобы я избавила себя отъ труда тебѣ о томъ повторять.

Прежде, моя любезная, ты не того желала. Ты мнѣ часто повторяла, что дружба твоя ко мнѣ умножалась, когда я тебѣ выговаривала твою излишнюю запальчивость, отъ которой разсудокъ твой научалъ тебя остерегаться. Хотя я въ нещастіи, хотя упала въ проступокъ, хотя смыслъ мой не пространенъ, однако теперь стою вниманія, потому, что я могу говорить о себѣ такъ свободно, какъ о другомъ; и когда моя погрѣшность дѣлается заразительною, когда она тебя вводитъ въ запрещенную переписку; пребуду ли я въ молчаніи противъ неповиновенія, котораго слѣдствія, какія бы онѣ не были, увеличатъ мое заблужденіе, и изъ дурнаго корня произведутъ дурныя отрасли?

Душа полагающая свою славу въ постоянствѣ и твердости благороднаго дружества твоего, дружества неколебимаго щастіемъ и умножающагося съ злоключеніями любимой особы, сія душа должна быть неспособною заключать въ дурную сторону предохраненія или совѣты друга, къ которому она питаетъ столь отличныя чувствованія. И такъ вольность, которую я беру, не требуетъ извиненія; тѣмъ болѣе, что въ настоящемъ стеченіи случаевъ, она есть дѣйствіе совершеннаго безкорыстія и клонится даже къ лишенію меня одного оставшагося мнѣ утѣшенія. Твой огорчительный видъ, разорваніе межъ рукъ матери письма, которое она имѣла право читать, сожженіе онаго при ея глазахъ, какъ ты сама признаешься; отказъ видѣть человѣка, который расположенъ тебѣ повиноваться въ услуженіи твоему нещастному другу, и сей отказъ, единственно для досажденія твоей матери; думаешь ли ты, моя любезная, что бы всѣ такія ошибки, составляющія только половину тѣхъ, въ которыхъ ты признаешься, были простительныя въ особѣ свѣдущей въ своихъ должностяхъ?

Матушка твоя была прежде ко мнѣ расположена. Довольно и той причины, чтобы не огорчить ее теперь, когда я въ ея мысляхъ потеряла по справедливости ея уваженіе. Хорошія и дурныя предубѣжденія никогда совершенно не истребляются. Какъ можетъ заблужденіе, въ которомъ собственная польза ея не страдаетъ, столько поразить ее чтобъ во все отъ меня удалило.

Ты говоришь, есть другія должности, кромѣ природныхъ. Согласна: но сія должность первая изъ всѣхъ; она нѣкоторымъ образомъ, существовала прежде твоего бытія, и какая другая должность не должна уступить, когда ты ихъ полагаешь въ равновѣсіи?

Ты увѣрена, что онѣ могутъ согласиться. Мать твоя думаетъ иначе. Какоежъ заключеніе должно здѣлать изъ сихъ предложеній.

Когда мать твоя видитъ, сколько страдаетъ моя слава отъ нещастнаго поступка, на которой я пустилась, я, о которой всѣ имѣли лестнѣйшія надежды, не имѣетъ ли она причины страшиться о тебѣ? одно зло раждаетъ другое; и какъ она узнаетъ, на чемъ остановятся столь плачевные успѣхи?

Кто предпринимаетъ на себя извинять погрѣшности другаго, или старается ихъ уменьшить, не подаетъ ли тотъ причину сомнѣваться о немъ, что онъ слабъ или соучастникъ? И строгіе опорочиватели не подумаютъ ли, что въ такихъ же обстоятельствахъ и съ тѣми же побужденіями, онъ бы былъ способенъ къ равнымъ погрѣшностямъ.

Оставимъ въ сторонѣ чрезвычайныя гоненія мною претерпѣнныя; человѣческая жизнь можетъли подать ужаснѣйшій примѣръ того, что со мною случилось въ короткое время, для убѣжденія родителей въ необходимости неусыпно надзирать надъ своею дочерью, какое бы она ни подавала мнѣніе о своемъ благоразуміи?

Сія неусыпность не болѣе ли нужна отъ шестнадцати до дватцати одного года, нежели во всякое другое время женской жизни? Между сими лѣтами мы начинаемъ привлекать на себя глаза мущинъ, и дѣлаемся предмѣтами ихъ стараній или нападеній; и не въ то ли самое время мы пріобрѣтаемъ своимъ поведеніемъ добрую или дурную славу, которая почти неразлучно насъ сопровождаетъ до гроба?

Не опасны ли мы тогда и сами себѣ, въ разсужденіи отличности, съ каковою мы начинаемъ взирать на другой полъ?

И когда опасности умножаются съ наружи и внутри, родители наши виноваты ли, когда находятъ за нужное удвоивать ихъ надзираніе? Или ростъ нашего стана можетъ насъ отъ того освободить?

Если такъ, скажи мнѣ въ точности, какой нуженъ честной дѣвицѣ ростъ, и лѣта, которыя бы ее освобождали отъ повиновенія къ родителямъ, и которые уполномочатъ равномѣрно послѣднихъ сихъ, на подобіе животныхъ, уничтожить попеченіе и нѣжность къ дѣтямъ своимъ?

Тебѣ кажется жестоко, моя любезная, что поступаютъ съ тобою, какъ съ робенкомъ! Думаешь ли ты, что не прискорбна честнымъ родителямъ необходимость поступать такимъ образомъ? Естьлибъ ты была на мѣстѣ матери твоей, когда бы дочь твоя отказала тебѣ въ томъ, въ чемъ ты противилась, и не хотѣла бы тебѣ повиноваться, не ударила ли бы ты ее по рукѣ чтобы вырвать запрещенную бумагу? Весьма справедливо, какъ мать тебѣ сказывала, что ты ее понудила къ сей жестокости; и съ ея стороны великое снисхожденіе, котораго ты не примѣтила съ должнымъ вниманіемъ, когда она призналась, что о томъ сожалѣетъ.

Прежде супружества, (гдѣ мы вступаемъ въ другой родъ покровительства, которой однакожъ не уничтожаетъ право природымы въ такихъ лѣтахъ, въ которыхъ храненіе и надзираніе самовластное родителей намъ необходимо, что бы насъ предостеречь отъ коршуновъ, ястребовъ, орловъ, и другихъ негодныхъ хищныхъ звѣрей, летающихъ безпрестанно надъ нашими головами, въ намѣреніи ухватить и пожрать насъ, какъ скоро увидятъ отдаленныхъ отъ должной черты, то есть изъ вида нашихъ путеводителей и покровителей природныхъ.

Сколько ни жестоко тебѣ кажется повелѣніе, перерывающе нашу переписку, прежде позволенную, естьли мать твоя предвидитъ изъ сего пятно для твоей славы, сей жестокости должно повиноваться. Не должна ли она утвердиться въ своемъ мнѣніи когда первые плоды привязанности твоей ко мнѣ, рождаютъ въ тебѣ упорность и непослушаніе?

Я знаю, моя любезная, что говоря про мрачныя облака огорчительный видъ, торжественности и проч. Ты помышляешь только растворять письмо твое колкостію, которая составляетъ сладость твоей бесѣды; но поистиннѣ скажу тебѣ, что она здѣсь не у мѣста.

Позволишь ли ты мнѣ прибавить къ симъ скучнымъ выговорамъ, что я не похваляю также въ письмѣ твоемъ нѣкоторыя выраженія, въ разсужденіи способа жизни твоего отца и матери. Я смѣю сказать, что сіи малые раздоры хотя были часты, но непродолжительны; однакожъ мать меньше всего обязана отчетъ давать своей дочери о произшедшемъ между нею и г. Гове, котораго, какъ ты говоришь, должна ты единственно почитать память. Не хорошо ли будетъ разсмотрѣть, что не оставшееся ли къ тебѣ досада на мать, когда ты имѣла перо въ рукѣ, послужила къ возбужденію чувствованій твоего почитанія къ отцу?

Всякъ имѣетъ свои пороки. Когда бы мать твоя и не имѣла права вспоминать о неудовольствіяхъ, которыхъ причины болѣ нѣтъ, тебѣ однакожъ надобно уважать, отъ кого и въ разсужденіи кого, такія были сужденія. Не тебѣ принадлежитъ также судить о томъ, что было между отцемъ и матерью, и трогая мертвыхъ, растравлять огорчительные воспоминанія въ памяти живыхъ.