Несколько дней спустя, играя в пруду, Тарка услышал тихий, мягкий свист. Выдры перестали играть и прислушались. Свист повторился, и мать Тарки тоже засвистела. Ответный свист был громкий и резкий. Выдриха поплыла ему навстречу, Серомордая и Белохвостка следом за ней. Этот свист заставил Тарку яростно закричать «ик-янг!», — а когда выдренок так кричит, значит, он уже не детеныш, а взрослый самец.

Прошлой ночью выдры охотились за рыбой в эстуарии возле увитых водорослями плетней и столбов занесенной илом запруды, куда в былые времена прилив загонял лосося. Они вернулись к Утиному пруду по выдриной тропе через поля и сточные канавы, и по отпечаткам их лап пошел старый самец.

Он выследил их до самого пруда. Это был крупный, толстоногий самец с длинными усами и плоской головой, раза в два, если не больше, тяжелее Тарки. И хотя Тарка крикнул: «Ик-янг!», он сжался от страха и, шипя, припал к сестре, когда незнакомец обнюхал ее, а затем лизнул в нос. Это очень странно подействовало на мать: свирепо кинувшись к дочери, она опрокинула ее на спину, укусила и загнала на глубину. На поверхность всплыло множество пузырьков. Тарка нырнул, чтобы посмотреть, почему мать так непонятно себя ведет, но самец круто развернулся, взвихрив воду воронкой, и ляскнул на него зубами. Перепуганный Тарка поплыл к берегу и заполз в сухой чертополох. Отсюда, пока обсыхали мокрые бока, он свистом призывал мать. Тарка видел, что она плывет с поднятой вверх головой, а чужой самец делает вид, будто кусает ее. Выдриха не обратила внимания на зов сына и нырнула, играя с самцом. Несколько часов кряду Тарка бегал по травянистой кромке пруда, следя за играющей матерью. Один раз самец поднялся с кефалью в пасти, даже не потрудившись ее убить, прежде чем кинуть вверх брюхом. Тарка свистел вновь и вновь, пока старый самец не вышел из воды и не прогнал молодого самца, осмелившегося звать его подругу.

Тарка убежал. Он пересек дамбу и двинулся вверх по каменистому руслу, ловя камбалу и зеленых крабов, которые кормились у открытого устья сточной трубы. Он встретил Серомордую и Белохвостку, и вместе они вернулись к Утиному пруду, распугав всю дикую водяную птицу. Тарка плыл по завитку Бараньего Рога, когда большой самец услышал удары его задних лап и снова пустился за ним в погоню. Тарка нырял и петлял, и хотя чужак дважды укусил его за шею и один раз за лапу, поймать не смог — выучка матери сделала выдренка сильным и быстрым. Тарка вылез из воды, но самец преследовал его дальше, через островки травы, чертополох и заросли обтрепанного касатика до самой дамбы; там самец обернулся и засвистел, подавая сигнал подруге. Услышав чужой свист — на самом деле это было просто эхо, — он в ярости помчался к Утиному пруду. Тут засвистел Тарка, и самец вернулся, чтобы его убить. Тарка перелез через дамбу и со всех ног пустился по обмелевшей губе к западному берегу. Там он остановился и несколько раз прокричал «Ик-янг!», но, если бы чужак вернулся в ответ на вызов, вряд ли Тарка ждал бы своего врага, чтобы выпить его кровь.

Матери он уже стал безразличен, хотя она никогда до конца не забудет, что любила выдренка по имени Тарка.

Тарка остался один. Молодой самец свирепого и преследуемого племени, единственными друзьями которого были его враги — охотники на выдр. Детство кончилось, и теперь его имя действительно стало соответствовать образу его жизни, ибо он стал бездомным кочевником, и почти все люди и собаки были против него.

Тарка охотился за рыбой во всех затонах и протоках Брэнтонской губы, ел, что мог найти среди перистых пахучих листьев морской полыни, растущей вместе с приморской свеклой, лишенным запаха кармеком и солеросом в занесенных илом трещинах отлогой каменной дамбы. Как-то ночью его охватило непонятное беспокойство, и он поплыл с приливом к верхней части губы, которая была немногим шире, чем баржи с гравием, пришвартованные к ржавым якорям, наполовину скрытым в траве, и к деревянным полусгнившим кнехтам. Единственное живое существо, которое видело, как он здесь появился, была крыса, бежавшая на землю по причальному канату; почуяв выдру, крыса пискнула и, поспешно перебравшись через ветку утесника, привязанную к канату, чтобы преградить крысам путь, юркнула на корабль.

Тарка выбрался из прибрежного ила на дамбу и пошлепал вдоль идущей по ней пешеходной дорожке, то и дело останавливаясь, поднимая голову и принюхиваясь. Наконец он добрался до места, где река, пройдя по трубе под дорогой, падала в бетонный водоем и бежала оттуда по каменистому склону в губу. Войдя в воду выше рыбохода, Тарка тронулся вверх по реке, обогнул несколько излучин, миновал ферму, проплыл по еще одной трубе под проселочной дорогой. Он скользил на приливной волне все дальше и дальше, пока наконец не достиг каменного моста возле железнодорожной станции. По мосту проезжала запряженная лошадью повозка, и Тарка распластался у камня; лишь три дюйма воды покрывали его голову, спину и хвост. Когда повозка проехала, он увидел дыру и залез в нее. Это было устье керамической дренажной трубы, разбитой на стыке. Тарка нашел внутри сухое местечко. Когда все успокоилось, он вылез, подплыл под мост и двинулся вверх по течению в поисках рыбы. На рассвете он возвратился в трубу.

Его разбудил громкий стук копыт, но стук постепенно затих, и Тарка вновь свернулся клубком, положив голову на пушистый хвост. В течение дня топот слышался еще не раз, потому что ниже моста был брод, куда фермеры пригоняли лошадей на водопой. Тарка дважды полз по трубе к выходу, но оба раза там, где она обрывалась, был яркий свет, и он возвращался обратно. В сумерки он выскользнул из трубы и поплыл вверх по реке. За мостом рос каштан, под ним был сарайчик, откуда доносилось негромкое покрякивание уток. Тарка выбрался на берег, зацепившись передними лапами за побеги плюща, и стал всматриваться в темноту. Густой утиный дух манил его, как манят ребенка яркие краски. Рот выдренка наполнился слюной, сердце учащенно забилось. Он сделал несколько шагов вперед, он думал о теплом мясе, и глаза его, отражая лучи лампы в кухонном окне фермы по другую сторону двора, загорелись янтарным огнем. На каштане зашуршали под ветром последние порыжевшие листья. А затем сочный утиный дух разрезала тонкая, чуть уловимая струйка — запах человека; дрогнул листик плюща, порвалась паутинка, шепнула что-то вода, и две янтарные бусины исчезли.

Вдоль реки, где проходила пешеходная тропа, стояло ярко освещенное здание. Там вертелись колеса, а между ними двигались блестящие приводные ремни. Их глухой ритмичный шум напоминал топот множества ног. Тарка нырнул, однако вскоре вынырнул, потому что возле электростанции путь преграждал водопад. Тарка кинулся к правому берегу, но уткнулся в крутую бетонную стену. Он снова нырнул, поплыл обратно и вылез на сушу. Долго не решался пересечь железнодорожный путь, но наконец перебежал через рельсы и потрусил дальше, пока вновь не добрался до реки, что протекала далеко внизу под пешеходным мостом.

Более часа Тарка плыл вверх по течению, обшаривая береговые затоны в поисках рыбы, как учила мать. Вдруг в песчаной промоине он почуял родной выдрий дух. Тарка засвистел и поспешил по запаху, сохранившемуся в отпечатках лап. Скоро послышался ответный свист, и чувство радости охватило все его существо.

На валуне, поджидая его, сидела небольшая выдра и вылизывала шкурку; белый кончик ее хвоста купался в воде. Когда Тарка приблизился, она взглянула на него, но не двинулась с места, не перестала лизать себе шею и тогда, когда, положив передние лапы на валун, он посмотрел снизу ей в глаза. Тарка запищал и вышел из воды, чтобы стать на задние лапы и дотронуться до ее носа. Он лизнул ее в морду, и радость вновь мощной волной затопила его, но выдриха по-прежнему не обращала на него внимания, и он заскулил и ударил ее лапой. Белохвостка «гирркнула» и укусила его за шею. Затем скользнула в воду и, игриво помахивая хвостом, поплыла прочь.

Тарка прыгнул за ней, догнал, и они стали играть. Они перевертывались в воде с боку на бок, и к Тарке вернулось чувство, которого он не испытывал с раннего детства, когда они жили в дупле дуба и ему было так холодно, и голодно, и одиноко без матери. Он снова запищал, как маленький выдренок, зовя Белохвостку, но она убежала от него. Тарка последовал за ней на луг. Странная это была игра, грустная это была игра — и игрой-то ее не назовешь; Тарка был обескуражен. Он преследовал молодую выдриху, но она «гирркала» и кусала его за шею всякий раз, что он пытался лизнуть ее в морду. Наконец он перестал пищать, опрокинул Белохвостку на спину и наступил на нее лапами, будто это был лосось, только что вытащенный из воды. С криком ярости она сбросила его и встала морда к морде, шипя сквозь зубы и хлеща по земле хвостом.

После этого она перестала обращать на него внимание и, вернувшись к реке, словно его и не было, принялась искать под камнями бычков-подкаменщиков и угрей. Тарка искал рядом с ней. Он поймал похожую на угря черно-желтую рыбку, присосавшуюся круглым ртом к боку форели, но Белохвостка не пожелала ее принять. Это была минога. Тарка ронял рыбку перед Белохвосткой вновь и вновь, делая вид, будто только сейчас поймал ее. Выдра отворачивалась от его приношения с таким видом, точно это она поймала миногу, а Тарка вот-вот выхватит ее. Подыхающая форель, из которой минога много дней подряд высасывала жизнь, поплыла вверх брюхом, уносимая течением. Это была форель-каннибал, сожравшая множество мелких форелек общим весом раз в пятьдесят больше, чем ее собственный вес. Она отравилась гудроном, смытым с дороги в реку последним дождем. На следующий день дохлую форель съела крыса, а еще через три ночи Старый Ног пронзил крысу своим «копьем» и проглотил ее. Крыса прожила веселую и жестокую жизнь и умерла, так и не познав страха.

А минога осталась жить — Тарка уронил ее в воду и в унынии покинул Белохвостку. Пройдя несколько шагов, он обернулся и посмотрел, не идет ли она за ним. Она повернула голову, она смотрела ему вслед! Он пришел в такой восторг, что его свист — горловой звук, похожий на крик кроншнепа, — сделался тихим и нежным, как песня флейты. Выдриха ответила. Он был влюблен в Белохвостку, и, как у всех диких птиц и животных, его чувства были столь же неистовы, сколь и скоротечны. Он больше не испытывал ни голода, ни усталости, он готов был сражаться за нее до смерти — ведь она ответила на его свист! Они побежали на заливной луг, и там, подстегиваемый все растущим желанием, Тарка бросился на нее и повалил на спину, но тут же отпрянул от ее ляскнувших зубов. Белохвостка вскочила, и они стали носиться друг за другом среди островков сусака, спугнув вышедших на кормежку кроликов и заставив подняться в воздух вальдшнепа, который только что прилетел с длинного, узкого острова в семнадцати милях от бара перед устьем реки.

Белохвостка была моложе Тарки. Ее мать убили во время последнего охотничьего сезона в конце сентября, и Белохвостка прожила одна три недели, пока ее не встретила старая серомордая выдра и не стала заботиться о ней.

Тарка и Белохвостка вернулись к реке и принялись играть в прятки среди сухих стеблей дудника и болиголова. Однако стоило ему перейти от игры к ласкам, как она принималась угрожающе «гирркать». Понемногу выдриха смягчилась и позволила Тарке облизать ей голову и даже сама разок лизнула его в нос, прежде чем убежать. Белохвостка боялась его и одновременно была рада, что они вместе; она чувствовала себя очень одиноко с той поры, как потеряла Серомордую, когда собака одного из местных жителей выгнала их из временного гнезда в ситнике.

Тарка настиг Белохвостку на берегу и принялся выделывать вокруг нее кульбиты. И тут на реке показалась плывущая снизу выдра с тремя белыми пятнышками на лбу. Это был могучий, неторопливый в движениях самец с жесткой шерстью, который спустился сюда с моховых болот специально, чтобы найти себе молодую подругу. Тарка с криком «ик-янг!» кинулся на него, но самец, весивший тридцать фунтов, укусил его за шею и плечо. Тарка зашипел, отбежал, мотая головой из стороны в сторону, и снова устремился в атаку. Старый самец сбил его с ног и несколько раз укусил. Тарка был так истерзан, что бежал. Самец погнался следом, но Тарка не повернул обратно, чтобы с ним сразиться. У него были разодраны голова и шея и в трех местах прокушены узкая нижняя челюсть и язык.

У валуна, где сидела Белохвостка, когда он впервые ее здесь увидел, Тарка остановился и прислушался к свисту старого самца. В темноте журчала по гальке, напевала песню река, катя свои воды к морю. Тарка подождал, но Белохвостка так и не появилась, тогда он погрузился в воду и отдался на волю течения, которое понесло его вниз, через все повороты, под каменными пролетами мостиков, соединяющих проселочные дороги и тропы. Он плыл, почти не шевеля лапами, слушая песню реки и изредка лакая воду, чтобы охладить язык. Колеса и ремни электростанции вертелись и сверкали за стеклами окон, точно крылья стрекоз.

С верха плотины Тарка скользнул вниз плавно, как масло. Вода медленно влекла его, невидимого чужому глазу, мимо каштана, под мостом, мимо затихшей железнодорожной станции, фруктовых садов и лугов, пока он не оказался наконец у горловины губы. Течение спустило Тарку в водоем над рыбоходом и снесло по уклону к соленой воде. С отливом он проплыл мимо парусников и барж с гравием. Тихо и дружелюбно пересвистывались галстучники и кулики-воробьи, бегающие по песку вслед за накатом. Кружился и подпрыгивал на волнах швартовочный бочонок; по фарватеру, который превратился в покрытую илистой жижей дорогу, где криво торчали облепленные водорослями вехи для измерения глубины, расхаживали кроншнепы, вытаскивая червей длинными изогнутыми клювами. Тарка плыл дальше вместе с отливом. Его вынесло в эстуарий, где морские валы размывали песчаные банки. Он услышал свист выдры и радостно на него отозвался. Здесь ловила рыбу Серомордая и звала к себе Белохвостку.

Старая выдра, научившаяся терпению за долгую жизнь, полную невзгод и страхов, зализала его раны, погладила искусанную морду и шею. Они поохотились вместе, а днем забрались в одну из дренажных канав, которые перерезали болота, орошаемые прозрачным ручьем, текущим с гор на севере долины. Ночь за ночью охотились выдры в море и часто при отливе играли в заводи напротив рыбачьей деревни у подножия холма. Все бугры и впадины песчаного взморья продувал ледяной северо-восточный ветер, но Серомордая привела Тарку в теплое укрытие в заломах камыша возле того места, где днем скрывалась выпь. Тарка привязался к Серомордой, а она приносила ему рыбу, словно он был ее детеныш, и, когда подошло время, спарилась с ним.

Прибрежные деревья роняли последние сухие слезы, которые чернели и набухали от ила, когда попадали в заводь, где кончался прилив. И после паводка (лосось, пройдя через песчаный бар, как раз пустился в долгий путь на нерестилища, туда, где искрилась по гравию еще юная здесь река) рифы и отмели широкого эстуария были усеяны черными лоскутьями. В ноябре тополя стали похожи на заляпанные грязью перья чаек, воткнутые в землю; на их верхушке после осенних ураганов трепыхались один, два, от силы три листочка.

Однажды вечером, когда отлив тянул стоящие в фарватере буи на запад и чайки бесшумно и низко летели над морем к застилаемым мглою утесам на мысу, выдры отправились в путь. В прозрачном воздухе мигал яркий глаз маяка, белевшего, словно вымытая ветром и морем кость у подножия дюн. Выдр вынесло в открытое море в бурлящем воронками и барашками кильватере парусника, и отдаленный грохот волн, бьющих о бар, звучал все громче и громче. За неровной от седых бурунов линией окоема клонился к закату пасмурный день, по холодному морю разлилась багрянистая бледность.

Вздымались и опадали волны; парусное суденышко расталкивало носом идущие от бара огромные валы. Вот оно поднялось на гребень и тут же нырнуло в хлябь. Слева, от берега, пополз туман; там, на серой гальке, лежал разбитый, распотрошенный морем эсминец. Он лежал уже многие годы в обломках, похожий на растерзанного жука в сером коконе паутины на ветке утесника. Огромный вал, один из тех, что доносят брызги до кочкарников, где пасут скот местные жители, выкинул его на сушу возле Галечной гривы. Тарка и Серомордая спали там днем под ржавыми листами корабельной обшивки, свернувшись калачиком на гальке, нанесенной морем с Геркулесова мыса.

К двум часам пополуночи выдры проплыли пять миль вдоль прибрежной отмели и добрались до пещеры за мысом, о которой вспомнила Серомордая, когда почувствовала в чреве толчки. Отлив оставил между скал глубокие лужи, и выдры принялись искать там морских собачек, бычков и прочую таящуюся под водорослями рыбью мелюзгу. Они ловили креветок, которых ели с хвоста и бросали головы, срывали зубами со скал мидий и, держа в лапах, раскалывали раковину и слизывали тело моллюска. Пока Серомордая выкапывала рыбку-песчанку, Тарка исследовал бухточку, где обитал омар с одной клешней. Омар прятался под скалой на глубине двух ярдов в самом конце расщелины, слишком узкой, чтобы туда можно было заплыть. Четырежды пытался Тарка подцепить омара передней лапой со сточенными от рытья в песке когтями, в страстном нетерпении добраться до него рвал зубами водоросли. Омара тревожили много раз за его жизнь; чуть не каждый житель соседних деревень Крайд и Хэм пытался вытащить его из убежища длинной палкой с крючком на конце. Он не раз терял клешни, и после того, как ему оторвали девятую, мозг отказался дать сигнал, чтобы отросла новая ей на смену. Главным врагом омара был старик, по прозвищу Простофиля, который каждое воскресное утро приходил во время отлива с кроличьей шкуркой и потрохами и кидал их в бухточку, надеясь выманить омара из расщелины под скалой. Но омар был слишком хитер, чтобы поддаться на эту уловку, и потому уцелел.

Днем выдры отдыхали в заливаемой морем пещере на сухом выступе стены. Здесь жил Джаррк, тюлень, который взбирался на площадку под ними, отталкиваясь от земли ластами и подбрасывая тело вверх. Иногда Тарка плавал внутри пещеры, переворачиваясь на спину, чтобы ухватить пастью капли минеральной воды, падающие с каменного свода, но только если Джаррк был в море — охотился за морским угрем там, где скалы Кошельного барьера срывали пену с приливной волны.

Самый большой морской угорь, по имени Гарбарджи, еще ни разу не попадался Джаррку, потому что стоило угрю увидеть своего врага, как он уходил на дно в зеленую, как панцирь краба, воду и прятался в самом глубоком подводном гроте — там, где лежали обросшие ракушками пушки с военного сторожевого судна «Ласка», потерпевшего крушение сто лет назад. Когда тюленя поблизости не было, Гарбарджи высовывался из грота и, не мигая, глядел в воду, подстерегая рыбу, чтобы кинуться на нее и проглотить.

Однажды утром Тарка, голодный после штормовой ночи, охотился среди водорослей футах в тридцати от тускло поблескивающей поверхности воды, как вдруг над ним что-то мелькнуло. Взглянув наверх, он увидел узкую голову с длинным, крючковатым хищным клювом и две большие перепончатые лапы, вытянутые вперед. Это был Ойлегрин, баклан; его глянцевито-черные с зеленоватым отливом перья отражали дневной свет. Ойлегрин перевел взгляд, гладкая узкая голова на мгновение блеснула, и, приняв этот блеск за отсвет чешуи более мелкой рыбы в верхних слоях воды, плывущая под бакланом сайда повернулась, чтобы подняться и схватить ее. Баклан и Тарка одновременно увидели, как сверкнула ее стальная спина и серебристо-серое брюхо. Ойлегрин круто вошел в воду и стремительно погрузился вниз, перебирая лапами быстрее, чем выдра. Плотно прижатые перья тускло мерцали в воде, когда он несся в погоню за сайдой. Гарбарджи тоже увидел сайду и отпустил выступ скалы, который обвивал своим мощным хвостом. Морской угорь был длиннее человека в полный рост и толще, чем Тарка. Он весил девяносто фунтов. Извиваясь всем телом, он проплыл над покрытыми водорослями обломками «Ласки», и крабы сразу же попрятались в жерла орудий.

Птица, зверь и рыбы образовали стрелу, острием которой была сайда, гибким стержнем — морской угорь, зубцами острия — выдра и баклан. Вытянув длинную шею, нацелив вперед крючковатый клюв и подталкивая себя перепончатыми лапами, Ойлегрин плыл вдогонку за струйкой пузырьков, вырывающихся у него из горла. Сайда отвернула в сторону, когда Тарка был совсем рядом, тот кинулся за ней. Ойлегрин затормозил и переменил курс, пустив в ход четырнадцать жестких и коротких хвостовых перьев и одну поднятую вверх лапу. Сайда бросилась вниз вдоль отвесного утеса, с которого свисали водоросли, но, встретив Тарку, снова поднялась и была поймана Ойлегрином.

Наткнувшись на утес, стрела преследования изогнулась дугой, заструились плети и ленты водорослей, помчались вверх пузырьки. Гигантский морской угорь укусил баклана за шею. Захлопали крылья, раздался скрипучий сдавленный крик, послышалось бульканье, словно из бутылки выходил воздух. Тарка во всю ширь раскрыл пасть, но его зубы не могли прокусить кожу угря. Мрак сгустился, там, где они боролись, вода сделалась мутной.

Вот тут-то Джаррк, обшаривающий дно у подножия утеса, увидел выдру, которая поднималась наверх, и только поплыл за ней, как заметил морского угря посреди мути — крови Ойлегрина, — расплывающейся в темно-зеленой воде. Гарбарджи держал баклана в зубах. Удары ласт мгновенно рассеяли кровавую завесу — тюлень погнался за морским угрем. Гарбарджи выпустил баклана, и расщелина в утесе приняла нового жильца. Джаррк одним движением гладкого тела всплыл наверх и повис у самой поверхности, выставив голову, чтобы глотнуть свежего воздуха; тут он снова увидел Тарку в шести футах от себя. «Ваф-ваф» — игриво пролаял Джаррк. «Исс-исс-сс!» — в страхе засвистел Тарка. Сайда спаслась и позднее вместе с другими рыбами кормилась пощипанным крабами мертвым бакланом.

Однако выдры редко охотились днем; обычно они нежились под теплым полуденным солнцем на песке бухты позади Длинного утеса, на выступе которого был сторожевой пост Одноглазого Чакчека, сапсана. Однажды утром Чакчек, лишь слегка распустив крылья, с боевым кличем «ейк-ейк!» спикировал на Тарку и со свистом пролетел почти над самой его головой. Чакчек был хороший летун и быстро поднялся туда, где над пропастью, на высоте, с которой было удобно бросаться на жертву, ждала его самка, высматривая внизу сизых голубей, куликов-сорок, вьюрков и кайр. Когда они унеслись вдоль северной оконечности мыса, Кронк, ворон, трижды глухо каркнул и взмыл ввысь, чтобы покружиться вместе со своей подругой в восходящих воздушных потоках.

Возле Песчаной бухты был Бакланий утес, где почти весь день сидели пять бакланов, переваривая лежащую в зобах заглотанную ночью рыбу. Возвращаясь с охоты, каждый баклан, плавно махая черными крыльями, пролетал мимо утеса, затем ярдах в пятидесяти разворачивался, летел с наветренной стороны обратно и неуклюже опускался на камень среди своих собратьев. У многих торчал из клюва рыбий хвост; они растопыривали крылья и двигали плечами, чтобы протолкнуть рыбу дальше. Даже самая высокая волна не могла достать вершины Бакланьего утеса.

В полумиле от Кошельного мыса, на который так стремительно накатывается прилив, протянулась подводная каменная гряда — Кошельный барьер. Течение привело сюда стадо тюленей, идущих следом за лососем домой, на остров Ланди. С ними была приплывшая с севера чужая самка. Несколько дней тюлени охотились за рыбой возле Котельного Барьера и играли с радостно ревущим Джаррком в любимую игру: гонялись за самой маленькой самкой, которая была не черного и не буро-коричневого, как все они, а редкого серебристо-белого цвета. Они заплывали за скалы, разыскивая ее, и иногда оставались под водой чуть ли не четверть часа. Как-то раз, когда Тарка подстерегал окуней на глубине свыше двадцати футов, он столкнулся нос к носу с Джаррком и от страха и неожиданности пустил большой пузырь. Тарка повернул и устремился наверх, к свету, а Джаррк кружил вокруг него по спирали. Джаррк никогда не сердился, потому что у него не было врагов, которые могли бы его напугать, и когда Тарка зашипел и «загирркал», похожие на ятаган усы на широкой морде тюленя дрогнули, верхняя губа поднялась, обнажив желтые зубы. «Ваф-ваф!» — весело пролаял Джаррк. «Ик-янг!» — пискнул Тарка. Тюлень фыркнул; затем его блестящая спина изогнулась, и он перевернулся в воде, как бочка.

Когда тюлени покинули Кошельный барьер и отправились в семнадцатимильное плаванье к родному острову, одна тюлениха осталась с Джаррком. Это была чужая серая самка, и часто, когда остальные тюлени резвились в воде, она обследовала дальний темный конец пещеры за Длинным утесом на песчаной отмели с разбросанными по ней валунами. Серомордая осматривала отмель с той же целью, и нередко обе самки проплывали одна мимо другой. Однажды тюлениха заплыла с приливом в пещеру и не возвратилась. Она пряталась там три дня, а затем зашлепала ластами по песку и плюхнулась в воду, очень голодная.

Серомордая уже не раз побывала в пещере во время прилива и отлива, и в то утро, когда серая тюлениха вернулась в море, она обогнула Длинный утес и вылезла среди пены прибоя на усеянные «блюдечками» скалы Котельной бухты. В трехстах футах над ней, сидя на краю песчаной кручи, ворон Кронк следил, как она шныряет среди валунов. Под ним, мимо своих «насестов» на крутизне сновали, переплетая воздушные пути, чайки. Серомордая достигла подошвы обрыва и вскарабкалась вверх по каменистой осыпи, которая образовалась во время осенних ливней. Осыпь начиналась у Тропы Добытчиков, вытоптанной в течение столетий осторожными ногами людей, которые спускались сюда после шторма, чтобы подобрать то, что море выбрасывало на камни Кошельной бухты. Дорожка была не шире овечьих троп на мысу. Серомордая пробежала по ней и, повернув у покрытого лишайником валуна, скрылась с глаз Кронка. В прошлую ночь она уже была здесь несколько раз.

Не прошло и минуты, как ворон неторопливо прыгнул с кручи и, раскрыв крылья, поднялся вместе с ветром; повернув, он поплыл обратно над тем же местом, где только что сидел, над силками-петлями у кроличьих троп в траве, к стене из плоских камней ярдах в ста от обрыва. Кронк следил за одной из петель, затянувшейся на шее кролика рано утром; два часа кряду кролик, хрипя и задыхаясь, рвался на волю, но наконец издох. Он уже остыл, в его длинной шерсти суетились блохи. Кронку хотелось полакомиться, но он боялся приближаться к кролику, пока не узнает наверняка, что охотник, поставивший накануне ловушку, не приготовил рядом силок и для него. Ворону хорошо были известны повадки охотников и стальные капканы, и силки из медной проволоки. Не останавливаясь, не выдавая себя ни единым движением крыла или хвоста на случай, если за ним следит охотник, Кронк несколько раз пролетел над пойманным кроликом. Он был осторожен в своих действиях, многое узнав о людях за сто с лишним лет.

Ворон ждал, чтобы кролика заметил Мьюлибой — канюк, что парил сейчас на распластанных крыльях. Когда Мьюлибой распорет ему брюхо одним ударом крючковатого клюва, ворон закричит «крак-крак!», призывая подругу, и они прогонят канюка, если тот не попадет в силок. А если петля его затянет, оба — и кролик, и птица — достанутся без труда на обед ему, Кронку. Так рассуждал старый ворон.

Серомордая дошла до конца Тропы Добытчиков, взобралась по пружинящим под ногами куртинкам кермека, усеянного перьями чаек, пустыми ракушками и рыбьими костями, и двинулась по другой тропинке к вершине обрыва. Время от времени она останавливалась, глядела по сторонам, нюхала воздух. Подобрала перышко, пробежала с ним несколько ярдов и бросила. Она металась среди кустиков, заглядывала в кроличьи норки, вытаскивала оттуда сухие стебли, занесенные ветром. Кронк следил, как она бежит, быстро перебирая ногами и низко прижимаясь к земле, вдоль узких, извилистых, протоптанных кроликами ходов. Вот она остановилась возле попавшего в петлю кролика, укусила его за шею, дернула к себе. «Крр-крр!» — сказал Кронк.

Ворон слетел со стены, покрытой накипным лишайником, растворяющим камни своей кислотой, и, описывая над Серомордой круги, громко и резко каркнул, чтобы созвать чаек. Спикировал над выдрихой, хрипло каркнул еще раз. Скоро над Серомордой пронзительно «хохотали» не менее полусотни серебристых чаек. Напуганная шумом выдра побежала обратно тем же путем, которым пришла сюда; чайки последовали за ней, а кролик достался Кронку. Чайки увидели ворона, вернулись и снова принялись «хохотать», но не осмеливались подлетать слишком близко. А Кронк невозмутимо клевал и рвал мясо, зная, что чайки подадут сигнал тревоги, если из-за северного или южного угла стены, закрывавшей подход, появится человек.

С пучком коричневого сухого кермека в пасти Серомордая скользила вниз по осыпи у конца Тропы Добытчиков, когда крики чаек громче зазвучали над кручей. «Куок-куок-куок!» — сердито бранились несколько сотен голосов. Чайки кружили над выдрой. Она услышала свист крыльев и, взглянув наверх, увидела клюв и глаза ворона; ворон стремительно приближался, глаза и клюв становились все больше. Кронк уже девять раз опускался на землю и теперь, поднявшись в воздух в десятый раз, подлетал к краю обрыва в то самое время, как в трехстах ярдах оттуда вышедший из-за северного угла стены человек сделал свой десятый шаг. На середине отвеса Кронк раскрыл крылья и понесся, не шевельнув и пером, вокруг мыса.

Визжа и галдя, чайки поднялись с ветром выше, и, услышав их крики, серая тюлениха, качавшаяся на волнах за полосой бурунов, отплыла ярдов на двадцать и обернулась, чтобы посмотреть на кручу. Она знала, что метание чаек и крики «куок-куок-куок» говорят о появлении человека. Тюлениха плохо видела вдаль, но ей было известно, что такое человек: однажды в нее стреляли.

Серомордая обогнула Длинный утес, держа в пасти переплетенные между собой корни, и вылезла на песчаный берег. Тарка лежал на спине и играл зеленым камешком — это был отшлифованный волнами кусочек стекла, который Тарка нашел на дне. При виде выдрихи он перевалился на ноги — под шерстью не выступила ни одна кость, ни одна мышца — и побежал ей навстречу, посмотреть, что она несет. Видя, что он в проказливом настроении, Серомордая подняла голову, стараясь убрать от его зубов свою ношу, но Тарка толкал ее, не зная, с какой целью она принесла корни. Он откусил три тоненьких корешка и, оставив ее у входа в пещеру, побежал забавляться стекляшкой.

Тюлениха следила подслеповатыми глазками, как человек спускается по тропе, а его спаниель мнется на полдороге, боясь идти дальше. Тарка играл гладкой, плоской стекляшкой под оранжевой от лишайника крутой стеной Длинного утеса. Над кручей рассеянной беспорядочной стаей носились чайки. Еще выше рассекал крыльями воздух черный ворон, всемогущий Кронк; иногда он переворачивался на спину и тут же принимал прежнее положение — это он тренировался в ударе клювом снизу вверх, или «насаживании на кол», которому в далекой юности его научил родитель. А над вороном мерцала, парила на высоте, кружась по своей орбите, темная звездочка — Чакчек Одноглазый, сапсан с сизовато-серыми крыльями и кремовой грудью, тоже был на лету. «Крр-крр!» — сказал Кронк, в то время как море и земля поменялись друг с другом и вновь вернулись на место. «Крр-крр-крр!» — человек скрылся за Длинным утесом, и Кронк понесся по ветру следом за ним.

В тысяче футов ниже ворона Тарка постукивал лапами по стеклянному камешку, тускло-зеленому, как дневной свет, видный сквозь гребень волны, опадающей на песок. Беспрерывный грохот бурунов при отливе казался еще громче из-за эха, летящего от крутизны, и Тарка увидел человека, спускающегося по Длинному утесу, прежде, чем услышал его. Человек перепрыгивал с валуна на валун и не заметил Тарку, но когда добрался до песка, обнаружил следы двух выдр. Один след вел прямо в пещеру — четкие отпечатки пятипалых лап, лишь кое-где смазанные неровным следом другой, прыгавшей выдры. Первый след уходил в темноту, второй поворачивал обратно к мокрой серой гальке, где валялись панцири крабов, пробки, рыбьи хвосты и кусочек зеленого стекла. На взрытом песке валялись три корешка кермека.

Человек пошел вдоль отпечатков, ведущих в полутемную пещеру; он перебирался через холодные, как лед, камни, освещая фонариком «озерца», куда в тишине с громким плеском падали сверкающие капли. Он двигался медленно и то и дело посматривал через плечо на все уменьшающийся круг дневного света. Свод пещеры был коричнево-красный от солей железа. Иногда нога человека скользила на камне, расшатанном бесчисленными приливами и отливами. На некотором расстоянии от входа пещера поворачивала влево, преграждая доступ свету и рокоту моря. Человек шел дальше, пригнувшись, выискивая путь при свете фонарика в руке. Озерца воды стали мельче, в них не было жизни, не было водорослей; спускающийся свод сделался сухим. У стены раздался писк. Протянув перед собой фонарик, человек увидел четыре светящиеся точки; они качнулись, исчезли, вновь возникли — одна пара над другой. Снова пронесся жалобный крик, словно плач голодного младенца. На сером валуне у ног тусклый свет вырвал из темноты черное пятно, словно деготь вперемешку с измельченными рыбьими костями, — экскремент выдры.

Человека пронзил холод; перед ним бесшумно двигались из стороны в сторону светло-желтые глаза. Носком ботинка он поддел что-то, загремевшее на камнях, и, взглянув вниз, увидел кость, а рядом с ней еще кости, черепа и ссохшиеся шкуры. Он поднял челюсть с косо посаженными тупыми коренными зубами. В этой пещере умерло немало тюленей.

Снова жалобный крик невдалеке. Пещера полого поднималась вверх; скрипели под ногами камни, вдавливаясь друг в друга, звук гулко разносился под сводом, отдавался многоголосым эхом. Перед ним зашевелилось что-то белое. Протянув руку, человек коснулся мягкой, теплой шкурки тюлененка и сунул ему в рот палец, чтобы унять «плач». В то время как он нянчился с тюлененком, послышались всплеск, громкое пыхтенье: «ух, ух!» и шлепки — казалось, огромные ладони хлопали по плоским валунам. Направив фонарик в темноту, человек увидел два тускло-красных глаза и услышал сердитое мычание тюленьей матки.

Человек отнес белька к внутренней стене пещеры, затем поспешил к другой стене, где выступы породы образовывали естественные ступени. На верхней ступеньке, сжавшись в комок, стояла выдра. По форме головы человек догадался, что это выдриха: старая самка с седой шерстью на морде. Он поднялся, насколько отважился, повыше и разглядел гнездо из сухих водорослей, травинок и кермека. Он заглянул туда. Выдра с шипением металась по узкому уступу. Детенышей в гнезде он не увидел, и не похоже было, что выдра собиралась ощениться.

«Ух, ух!» — пыхтела тюлениха, измученная долгим и тяжким путешествием по камням. Она спешила, опираясь «ладонями» ласт о землю и посылая тело вперед короткими толчками со скоростью идущего человека. Матка добралась до детеныша и принялась ласкать его языком, издавая звуки, похожие не то на плач, не то на мычание. Затем повернулась спиной и, зачерпывая задними ластами мелкие камешки и песок, стала кидать их в человека. Человек вынул из кармана дудочку, сделанную из ветки бузины, и тихонько заиграл. Тюлениха посмотрела на человека; видно, незамысловатая песенка успокоила ее. Она лежала неподвижно рядом с детенышем, который, повернув голову набок, принялся сосать молоко. Человек, продолжая играть, подходил к ней все ближе и ближе. Медленно прошел мимо животных и, облегченно вздохнув, двинулся к свету.

Напуганные появлением человека, выдры в ту же ночь покинули мыс и вернулись в Увалы. По пути они поохотились на кроликов в огромной норе на дюнах. В логах и лощинах лежал холодный туман; песколюб и засохшие стебли чертополоха и коровяка покрывались изморозью, и по утрам казалось, будто на песке выросли гигантские причудливые грибы. На жестких волосках выдрьей шерсти иней оставался белым, но на более коротких и мягких таял, превращаясь в бусинки воды. Побелело все, кроме птиц, волов и выдр. Осока и тростник на Утином пруду были белыми, белым был и такелаж на парусниках, стоявших в устье реки. Вмятины от коровьих следов затянуло хрупким ледком. В холодном безветренном воздухе далеко разносилось кряканье уток и селезней, летящих с прудов и заливаемых соленой водой болот к морю, где они спали днем.

Выдры залегли возле коровника в тростнике с белыми перистыми верхушками. Над ними, клонясь к закату, медленно двигалось тусклое красное солнце, не грея и почти не светя.

Два дня и две ночи Увалы окутывала морозная мгла, а затем поднялся северный ветер; он лился, как жидкое стекло, с Эксмурских холмов, и все вокруг стало отчетливо видно. Ветер хлестал по земле хворостинами ив, свистел в островках исполинского камыша. Под натиском вихря, несущегося над ямками, где, распушив крылья, прижались к земле жаворонки и коноплянки, неистово скрипели колоски песколюба. Ветер, словно злой дух, выпущенный на волю после гибели солнца, стирающий все живое с лица земли перед новым сотворением мира, с силой швырял песчинки в ноги и взъерошенные перья пичужек; казалось, он хочет вдохнуть в них смерть, сорвать с хрупких косточек покров из плоти и перьев и до тех пор перемалывать их, пока они вновь не превратятся в ничто, как до родовых мук планеты. Тщетно жесткие острия песколюба описывали по песку магические круги: по земле шествовал Дух Льда и заклясть его не могли никакие земные силы.

Северный ветер принес незнакомую плотно сбитую птицу, бесшумно парящую над сухим орляком Папоротникова холма, где укрылись от холода Серомордая и Тарка. Ее белое одеяние пестрело буроватыми крапинами и полосами, радужина яростных глаз была ярко-желтая, цвета лишайника на камнях. Милю за милей влекли ее сюда мягкие, неслышные крылья из студеных краев, где северное сияние пронзает застывшим взглядом ледяные поля. Это была полярная сова по имени Бьюбью, что значит Ужасная. Она рыскала над трясинами и кроличьими норами, и много уток и кроликов приняли смерть от ее покрытых перьями лап.

Так же тяжело и беззвучно, как полярная сова, плыли над сушей и морем серые тучи; ночь наступила беззвездная; на дамбе громко стенал ветер в телеграфных проводах. Когда Тарка с подругой бежали к губе навстречу приливу, небо вдруг взорвалось кликами. Усатые головы поднялись, застыли; насторожились уши. С минуту выдры не трогались с места, пока звуки, похожие на рев гончих, не пронеслись мимо. За входом в губу разворачивалась по ветру длинная вереница гусей; медленно махая вогнутыми, опущенными книзу крыльями, они образовали скользящий к югу косяк. С засоленных болот взмывали крики золотистых ржанок, вплетаясь в журчащую песню кроншнепов — цепочку лопающихся звеньев-пузырьков.

Вслед за белолобыми гусями, любителями клевера и трав, от Полярной звезды с воем примчалась вьюга. Ночью сеял мелкий сухой снег; нигде не ложась, быстрее песчинок кружил он по мшарникам и пригоркам, набивался в кроличьи норы. Днем все — деревья, дюны, коровники и дамбы — скрылось в снежной круговерти.

Наутро снег повалил тяжелыми хлопьями, и вместе с ним на землю камнем упала птица с белыми крыльями и одним ударом когтистой лапы свернула голову гуся. Птица стояла на сраженной добыче, вцепившись в нее черными серповидными когтями желтых лап; крючковатый клюв разрывал мясо гуся вместе с грудиной. Ее оперенье, цвета снега и тумана, было в серо-бурых пестринах, как оперенье Бьюбью. Каждое перо было скроено и натянуто для стремительного падения в разреженном воздухе полярных просторов. Выпуклые коричневые глаза глядели не менее гордо, чем глаза Чакчека. Это был сокол Арктики — кречет.

За меняющими очертания сыпучими дюнами, за неровным окоемом пурпурно-серого моря садилось солнце, словно исчерпавшая себя в пространстве звезда, гаснущая в испускаемых ею самой эманациях распада. Летел по ветру снег; летел над пустыми раковинами улиток и обглоданными скелетами кроликов, над белыми, ободранными песком мертвыми кустами бузины. Все было прах и тлен; казалось, на всем протяжении Увалов жизнь замерла навсегда. Ночь и день слились воедино, не было видно ни луны, ни звезд, ни солнца. Но вот вьюга стихла, и бледный снег неподвижно лежал под бледным небом.

Звезды снова вернулись на небо — днем над Увалами висели, мерцая каждая на своей высоте, шесть черных звезд и одна белая, побольше: шесть сапсанов и кречет. Падение темной точки, свист стремительного полета с высоты двух тысяч футов, слышный на полмили окрест; красные капли на гонимом ветром снегу… Ночью мерцали, как соколиные крылья, истинные звезды — сверкающие доспехами дозорные Вселенной. Вышла на свою орбиту луна, белая и холодная, ждущая не одно столетие, когда ринется вниз хищной птицей новое солнце, вонзит в Духа Льда звездные когти, и тот рассыплется в огненном ливне. На юге шествовал Орион-Охотник, за ним, изрыгая зеленый лай, бежал по пятам Сириус — Большой Пес. В полночь Охотник и Гончая, блистая, неслись в ледяном вихре вдогонку за звездами — потухшими солнцами, которые возвращались в Вечный Мрак.

Пролетая над прудом Бараньи Рога, Старый Ног увидел в тростниках Серомордую — единственное темное пятно в белой пустыне. Она прикрывала собой выдренка, свернувшись вокруг него и положив морду на хвост. Всю вьюгу она пролежала в гнезде из пуха и разгрызанного на куски тростника; от тепла ее тела таяли снежные хлопья. Два дня и ночь она защищала от снега слепого детеныша, а когда воздух очистился и злой мороз сковал воды пруда, затянул льдом ручьи и повесил сосульки на дренажных канавах и трубах, Серомордая поднялась и позвала Тарку. Он ответил с северного рога пруда.

Тарка поддерживал открытой продушину во льду, выкусывая лед, едва она замерзала. Рыбу увидеть было трудно — верхние слои воды, покрытые льдом, плохо отражали свет. С холодами рыба зарылась в ил, и, рыская в мутной бурой воде, Серомордая видела сверху только свое неясное отражение. Пернатая дичь почти вся переселилась в эстуарий, и, когда на отмели надвигался прилив, оттуда неслось такое же несметное множество голосов, сколь несметны были серебряные острия звезд на ночном небе. Оставаясь под водой и выставляя для вдоха лишь широкие ноздри, выдры поплыли наперерез быстрым волнам к песчаным банкам, где кормилась птица. Серомордая подкралась снизу к утке и схватила ее; услышав отчаянное кряканье, соседние птицы подняли тревогу по всей округе. Тысячи крыльев взбаламутили воду. Охотник, пробирающийся меж тростников в утлой лодчонке, спустил курок, но поздно: дробь, оставив в воздухе длинный светящийся след, просвистела над головой Серомордой, когда та уже нырнула. Выдра с уткой в зубах поспешила ко входу в губу и съела добычу на куче обледенелых веток и водорослей, оставленных последним приливом.

На следующую ночь мороз запечатал полынью, и ее нельзя было найти; не осталось даже кольца из чешуек и рыбьих костей — их подчистили крысы и вороны. Серомордая пыталась выцарапать рыбу, вмерзшую в лед, как вдруг раздался грохот, скрежет, скрип, затем — «бум!» — ледяной покров раскололся, и из пролома хлынула вода. Когда все успокоилось, стало видно отражение Ориона и красно-зеленые сполохи Сириуса, но прямо на глазах Серомордой звездный свет потускнел, и Дух Льда раскинул по воде белые ветви.

Мороз стал более жгучим. В эстуарии появились песчанки в белом зимнем наряде, они бегали по кромке прилива, словно несомая ветром морская пена. За ними прилетели пуночки, и вместе они двинулись к югу. Камбала и палтус уплыли в более теплые воды за баром, и часто выдры поднимались на поверхность с пустой пастью, если не считать какого-нибудь зеленого краба. Старый Ног так исхудал, что стал похож на пучок растрепанных ветром серых листьев, зацепившихся за две тростинки. Все его рыбные угодья вдали от моря замерзли, речушки и ручьи скрылись под ледяной броней, и единственным местом, где он мог при отливе пустить в ход свое «копье», были затоны Шрарской излучины, откуда в прежние времена выбирали гравий.

Холмы и котловины Увалов пересекали тысячи следов: крестики лапок жаворонков, вьюрков, трясогузок, ворон и чаек; трехпалые, похожие на оттиск листа с тремя жилками, — цапель и выпи; побежка ласок и горностаев, лисий нарыск, заячий малик, круглые переступы барсуков. Многие малые птицы так ослабели, что не могли летать, и их поедали крысы и ласки, а тех съедали совы и соколы.

К эстуарию спустились другие выдры, населяющие долину Двух Рек, некоторые — еще детеныши десяти-двенадцати фунтов весом, не отходившие от матерей. С соленых болот по выдриной тропе к Утиному пруду пришли целые семьи из трех, четырех, а одна — из пяти выдр (мать и четыре выдренка с моховин на горах, где в торфянике брали начало Две Реки), но, увидев, что пруд замерз, ушли по губе на побережье. Однажды ночью у перевернутой дырявой лодки Тарка встретил Белохвостку с ее другом; она царапала замерзшую грязь, где виднелся замурованный льдом перепончатый след дикой утки. Один взгляд — и они прошли один мимо другого во мраке.

Многие самцы блуждали в одиночку. Последним, медленно и устало после недель голодовки, появился Джимми Марленд — старый самец с рваным ухом, который играл с матерью Тарки в паровозной трубе на дне глубокого глиняного карьера. Он хромал по скользкому выдриному лазу, утоптанному десятками ног; воспаленные пузыри между пальцами, образовавшиеся от парафина, были обморожены и кровоточили. Был отлив, когда он перелез через белую дамбу и заковылял к воде по черному твердому илу, с хрустом ломая хрупкие от мороза стебли солероса.

Услышав свист по другую сторону губы, Джимми Марленд вошел в воду и поплыл. Он медленно бил лапами, и течение относило его в ледовом крошеве, оставленном последним приливом. По извилистым рытвинам и промоинам в иле и соленой грязи уже перестали сочиться струйки. Ночь была такой холодной и темной, что даже заунывный свист золотистой ржанки и то смолк. Под неподвижными остриями звезд море бесшумно отходило от суши.

Джимми Марленд пересек губу и вылез, дымясь паром. Дыханье замерзало у него на морде, а хвост заканчивался сосулькой. Он втащился на высокий берег, где Тарка терся головой и шеей о рыбу больше его ростом, с рваными ранами, зиявшими по всему ее тускло поблескивающему длинному телу. Неделю назад, спасаясь от Джаррка, она заплыла за песчаный бар, и, когда поворачивала мимо тюленя, тот выхватил зубами кусок ее брюха. Умирающего лосося носило взад-вперед приливом и отливом, пока Серомордая и Тарка не поймали его. Это был настоящий пир! Не успели они вытащить дымящуюся рыбу из моря, как на ее чешуе засверкали ледяные кристаллы.

Тарка катался по хрустящему снегу, а старый самец рвал рыбу, пыхтя от напряжения, перемалывал зубами кости и замерзшее розовое мясо, а когда на миг переводил дыхание, «гирркал» на Тарку, отгоняя его прочь. Тарка, согретый сытостью, до тех пор катался по снегу, пока не скатился в воду. «Хью-ии-ии-ик!» — просвистел он.

Когда Серомордая подошла к рыбе, самец с рваным ухом уже наелся до отвала. Он заковылял вразвалку по замерзшей грязи туда, где Тарка скатывался с берега в воду. Тяжело раскачиваясь всем телом, побежал на «горку» и, напружинив ноги, соскользнул вниз на своих искалеченных лапах. Серомордая услышала радостный свист играющих самцов и присоединилась к ним. Но вот ее отвлек крысиный писк у недоеденного лосося; он напомнил ей о детеныше, потому что перед вьюгой крысы так же пищали вокруг окаймленной костями и чешуей полыньи, где Тарка ловил рыбу.

Тарка играл, пока не проголодался, тогда он снова побежал к лососю, и Джимми Марленд остался на «горке» один.

Отлив шел вдоль оплетенных водорослями вех, воткнутых в дно по фарватеру. От медленной, придавленной талым снегом воды белым паром поднимался туман. Снежная каша сгустилась, запеклась коркой и вдруг застыла. Острия звезд поблекли. Перестал вспыхивать Орион, онемел зеленый язык Сириуса, потускнел Лебедь, потерял свой блеск Бык.

«Кэк!» — хлопая крыльями, каркнул Старый Ног, поднимаясь с остатков лосося в тот миг, когда к нему подкралась лиса. Кончик его открытого клюва покраснел от замерзшей крови пронзенной им крысы, которая сейчас торчала у него из глотки. Качаясь от слабости из стороны в сторону, свесив тонкие как тростинки ноги, Ног полетел к затонам Шрарской излучины. «Кэк!» — позвал он подругу, стоящую по колени в воде в пятидесяти ярдах от «горки», где катались выдры. Цапля не шевельнулась, вода — тоже.

«Крарк!» — прокричал Старый Ног на рассвете, пролетая над губой и вновь зовя подругу. «Хью-ии-ии-ик!» — свистел Тарка Джимми Марленду, не отвечавшему ему с тех пор, как острия звезд вдруг затуманились и исчезли. «Хью-ии-ии-ик!» — этот жесткий пронзительный звук услышала Серомордая в крепях Утиного пруда. «Хью-ии-ии-ик!» — неслось по свободному ото льда пространству губы и дальше, по всему эстуарию.

Бьюбью видела, как Тарка направлялся к восточной дамбе; она повисла над ним, трепеща крыльями, затем полетела прочь. В пятидесяти ярдах ниже Таркиной «горки» полярная сова села на что-то, что закачалось и заскрипело, но не надломилось под ее весом. Несколько раз обернувшись по сторонам, Бьюбью устремила пристальный взгляд своих желтых глаз на морду, намертво вмерзшую прямо перед ней. Морда была неподвижна, без признаков жизни. Сова опять осмотрелась и полетела прочь; ее узкий «насест» закачался на тонюсеньких ногах, словно кивая голове Джимми Марленда, глядящего подернутыми пленкой глазами из сковавшего воду льда.

Маленький тощий выдренок в гнезде среди замерзшего, согнутого, как ноги дохлых пауков, тростника всякий раз встречал Серомордую сиплым писком. Сколько она ни лизала его, сколько ни ласкала, это не приносило ему утешения — мороз лишил его глаз. И днем, и ночью, если она не грела и не кормила выдренка, Серомордая рыскала в поисках еды и, хотя ее все время терзал голод, играла с Таркой, съезжая головой вперед с заснеженного холма. Чтобы промыслить добычу, им приходилось идти к эстуарию, потому что с каждым приливом в устье губы с пронзительным скрежетом и оглушительным гулом, далеко разносящимся над Увалами, громоздились, образуя торосы, плавучие льдины. При отливе мороз спаивал их в высокий, сплошной барьер.

Обе выдры до пузырей обожгли языки, когда лизали лед, и теперь, чтобы утолить жажду, терлись языками о снег на дамбе посреди белого дня. Как-то ночью в поисках пищи Серомордая забрела в деревню. Под каштаном на ферме за мостом она обнаружила сарайчик с утками, но хотя больше часа искала, где бы пролезть внутрь, так ничего и не нашла. Утиный дух причинял ей жестокие муки.

Мимо прокралась лиса; пушистая «труба» опущена вниз, уши прижаты к затылку — «топ, топ, топ» по снегу…

Не сумев добраться до уток, Серомордая пошла по замерзшей губе к эстуарию и у домика промышлявших лосося рыбаков на булыжном уклоне дамбы встретила Тарку. Лиса последовала за ней в надежде еще раз полакомиться лососем. Она ходила за выдрой до рассвета, была рядом с ней и при восходе солнца, когда та возвратилась к убежищу в заломах Утиного пруда. Серомордая почуяла лису и погналась за ней, но вскоре оставила. И хотя потом по лисьему следу пошла собака местного жителя, лиса вернулась, зная, что выдра прячет детенышей где-то в тростниках. Это был старый лис по имени Фэнг-овер-Лип — Клык-над-Губой; подгоняемый голодом, он исходил всю долину.

Когда на снегу стал гаснуть бледный свет дня, с северо-запада, размеренно ударяя тугими крыльями и вытянув длинные шеи, потянулись гуртом большие белые птицы. «Хомпа, хомпа, хомпа» — разнеслось в холодном воздухе. Серомордая и Тарка ели водоросли и крабов на отмелях Шрарской излучины, но когда лебеди опустились в эстуарии, выдры скользнули в воду и поспешили туда, где плавали гости. Фэнг-овер-Лип высосал несколько мидий, за которыми ныряли выдры, разгрыз крабью клешню и побежал по берегу вслед за ними.

Над ровными унылыми песками распростер свои лучи маяк, как крылья мушки-однодневки. Вдоль высокого берега Шрарской излучины мигали стоящие неровной чередой фонари. В одной из пивных моряк распевал песню, далеко разносившуюся по воде. Лебеди поднимались по реке с приливом, выдры — следом за ними. Они отощали и ослабели от голода, потому что мидии, улитки да изредка кислый зеленый краб не могут насытить выдру, которая в безбедные дни съедает за один присест трехфунтовую кумжу, а через два часа снова голодна.

В нижнем конце Шрарской излучины воду перерезает белая лента, там, где в клубах кипени прилив делится на два потока и движется навстречу Двум Рекам на юг и на север по узким заливам-губам. Проплыв мимо Вороньего острова, лебеди повернули на север. Они сошли с быстрины и, обратившись навстречу приливу, принялись кормиться на мелководье над песчаной банкой. Выдры подплыли ближе — их совсем не было видно, только широкие ноздри торчали из воды. Когда они были в десяти ярдах от ближайшего лебедя, скрылись и ноздри, лишь тянулись кверху цепочки невидимых во тьме пузырьков. Лебедь заметил под водой смутное очертание, но не успел отдернуть голову — Тарка прокусил ему шею. Тяжело забили по воде крылья. «Кью-ю-ур-лик, кьюр-р-р-лик!» — подняли на отмели тревогу кроншнепы; их долгий, повышающийся на конце свист разнесся по всему эстуарию. От берега к берегу прокатился дискантовый сигнал — «тиа-тиа» — травников; стремительными кругами помчались над водой галстучники. Старый Ног закричал: «Кра-р-рк!». Лебединые крылья вспенили воду, разметали брызги; удар одного крыла пришелся по Тарке, и его в беспамятстве понесло прочь. Но Серомордая повисла на лапах лебедя и не отпустила их даже тогда, когда он поволок ее, чуть не полностью вытащив из воды. На много миль окрест лебедь протрубил о своей ярости и страхе. Бьюбью Ужасная полетела на этот глас.

Но прежде чем полярная сова прибыла на поле битвы, Тарка очнулся и поспешил на помощь подруге. Увидев, что внизу идет сражение, Бьюбью расставила пальцы, открыла клюв и с громким зловещим криком пошла вниз, но, когда она, словно тень хаоса, повисла над водой, там не было ничего, кроме перьев и пузырей. Бесшумная, как снег и туман, с глазами, пронзающими темноту, как северное сияние, с когтями, острыми, как когти бесснежного мороза, летела над Шрарской излучиной полярная сова Бьюбью; вот она ринулась на старого лиса, но его рык и лясканье зубов отогнали ее прочь.

Выдры тащили лебедя наперерез приливу под скрежет плавучих льдин. Тарка прокусил ему артерию на шее. Постепенно страх смерти покидал лебедя, и его трепыханье делалось слабей. Когда выдры отдыхали, птица неподвижно лежала на воде. Она слышала, как высоко, в далеком небе, крылья ее сородичей отбивали полетную песню — «хомпа, хомпа, хомпа». Лебедь три раза судорожно дернулся и затих навсегда.

Тарка и Серомордая вытянули его на берег, вонзили зубы в горло и, закрыв глаза, пили горячую кровь. Вот они принялись рвать птицу, забивая пасти перьями, но только добрались до мяса, как подкрался лис. Его тоже терзал голод: в ту ночь он съел одну-единственную мышь, которая сама питалась только ивовой корой и была шкурка и кости. С храбростью отчаяния лис кинулся на выдр. Шум привлек барсука-самца, выкапывавшего корни приморской свеклы из расщелин между камнями дамбы. Барсук тяжело и неуклюже потопал вниз по склону, через водоросли, туда, где на гальке, распушив «трубу» и подняв загривок, Фэнг-овер-Лип угрожающе тявкал на двух выдр.

Барсук, которого кое-кто из охотников на барсуков называл Блади Билл Брок — Кровавый Билл Брок, еще никогда не был так голоден. Две последние ночи его желудок был совсем пуст. Кровавый Билл не боялся никого из животных. Выдры пытались прокусить его шкуру, но не могли причинить ему никакого вреда, потому что под серыми длинными, заостренными на конце волосками у него была на редкость крепкая кожа. Сердито хрюкая, он оттолкнул их в сторону, схватил зубами лебедя и поволок прочь. Выпустил на миг, чтобы укусить Серомордую, и вдруг неподвижно застыл, подрагивал лишь нос. Не двигались и лис, и Серомордая, и Тарка. Их головы были повернуты в сторону белого домика, маячившего на дамбе. Открылась и снова закрылась дверь.

За человеком выскочили две пастушьи собаки с подрезанными хвостами и кинулись по галечнику, но нашли только круг из белых перьев. Зазвенели источенные волнами ракушки, словно с моря подул ветер и побежал вдоль берега к черному от смолы деревянному госпитальному судну. Это уходил восвояси лис. Неуклюжий барсук двигался медленнее, его медвежьи когти скользили на булыжном скате дамбы. Тарка и Серомордая лежали в воде на глубине трех футов, только носы и уши виднелись над водой. Они слышали топот кинувшихся за Биллом Броком собак, затем хриплый мужской голос. Один пес взвизгнул, за ним второй, и каждый вернулся к хозяину на трех ногах, а толстокожий барсук, вновь подхватив лебедя, благополучно продолжал свой путь, у него-то все четыре ноги были целы.

Несколько часов спустя все, кроме самых крупных костей, лап, крыльев и клюва, было в желудке барсука, а сам он храпел в песчаной кроличьей норе, где проспал трое суток подряд.

Серомордая возвратилась к Утиному пруду; морские водоросли и моллюски — единственное, чем ей осталось кормить себя и выдренка. Он подполз к ней на нетвердых лапках и открыл рот, чтобы приветственно «мяукнуть», но из горла не вылетело ни звука. Его ноги дрожали, голова не держалась на шее и падала на тростниковую подстилку. Лапки выдренка были обморожены, глазницы пусты. Серомордая смотрела на него немигающим взглядом, затем легла, чтобы укрыть его своим телом. Она «разговаривала» с ним, брала в лапы и лизала мордочку — только так могла старая выдра выказать ему любовь. Детеныш отполз, попытался найти молоко, но не нашел: молока не было. Потом он заснул. Хотя было еще совсем светло, Серомордая оставила гнездо, чтобы поискать какую-нибудь пищу, и пошла по следам оленей, темневшим на пороше.

Самка благородного оленя, спустившаяся с нагорья в стаде вместе с олененком, не покидавшим ее со дня своего рождения в мае прошлого года, почуяла запах выдры и пустилась бежать. Теленок не отставал от нее. Серомордая некоторое время преследовала их, но, увидев на снегу птичку с поджатыми лапками, которая уже не могла взлететь, свернула. Один глоток, и косточки, кожа, перья — все, что было крошечным желтоголовым корольком, — исчезли в пасти выдры. После безуспешной попытки проникнуть в сад фермы Серомордая вернулась к Утиному пруду, перебравшись через губу в трехстах ярдах от того места, где люди разбирали на дрова корпус старого парусника со снятыми мачтами. На поле она подобрала череп овцы, пронесла несколько шагов и опять бросила. Она уже много раз вот так поднимала и бросала его.

Когти мороза крепче вонзились в землю. Над Увалами не раздавалось ни одного птичьего голоса: все вьюрки и коноплянки, которые здесь остались, были мертвы; они тщетно пытались извлечь семена солероса из его мясистых соцветий. Даже вороны умерли от истощения. В морозном воздухе разносились лишь визг пил, удары топоров, голоса людей, стеклянный шорох ветра в почерневшем бодяке, блеянье овец и ягнят, карканье воронов да глухой рокот волн, разбивающихся о бар.

День за днем над Увалами висело безмолвие; окруженное туманным ореолом солнце незаметно скользило в ночь, играющую сполохами северного сияния. С Эксмурских холмов спустились новые стада благородных оленей и бродили по Большому Полю, которое покинули даже крысы. Олени заходили в сады деревни, где одни из них погибали от пули браконьера, другие — засыпали смертным сном. Одетый в баранью шубу пастух всю ночь размахивал руками и топал ногами возле костра на кочкарнике, где пасся скот. У заваленных мешками с соломой плетней вокруг временных овечьих загонов рыскали, крадучись, барсуки, лисы и горностаи и дрались за тело того из них, кто погибал раньше. Над овчарней с ягнятами, черный в свете луны, с карканьем летал Кронк. «Кэк!» — крикнул Старый Ног, ковыляя на нетвердых ногах к Шрарской излучине с дюн, где он прятался, дрожа от холода, во время приливов. Завывал ветер, пронизывая скелет его подруги, подломившийся в коленях, возле безглазого, с пробоиной на макушке черепа Джимми Марленда, скалившего зубы во льду.

После того как две лисы и барсук погибли от пули, Серомордая перестала ходить туда, где овцы жевали мороженую репу и безмятежно подставляли сосцы махающим хвостиками ягнятам. Однажды ночью, обезумев от голода, она побежала к деревянному сарайчику с утками во дворе фермы возле железнодорожной станции. Высоко над сарайчиком вздымался каштан, черный, голый, страдающий — одну из его ветвей мороз расщепил пополам. До Серомордой сюда наведывалось много других гостей.

Фэнг-овер-Лип начал подкапываться под прогнившие доски пола, но, вернувшись на следующую ночь, учуял, что за день дыру углубили и поставили взведенный капкан. После лиса к сарайчику с хрюканьем пришел Кровавый Билл Брок и нажал головой на сторожок, удерживающий дуги-захваты. Капкан захлопнулся на серой шкуре, но не причинил зверю никакого вреда. Барсук стал копать дальше — вниз, затем вверх; к утру он докопался до досок пола, но когда пришел вечером, его ждал новый капкан с «пастью» пошире, чем барсучья спина; он лежал ничем не прикрытый, словно подзадоривал барсука. Заржавленные «губы» растянулись в стальной ухмылке, на сторожке был запах человека. Билл Брок, за свою жизнь защелкнувший вхолостую не один капкан, сердито хрюкнул и убежал.

Звезд в ту ночь не было, небо хмурилось тучами. Пока Серомордая шла вверх по замерзшему ручью, повалил снег; он падал большими хлопьями, похожими на лебяжий пух. От эстуария, чуть слышные в мглистом, влажном воздухе, беспорядочным хором неслись крики чаек, возвратившихся сюда с юго-западным ветром. Юг шел приступом на Север, и этот мягкий ветер был его глашатаем. Смолк наводящий ужас голос Бьюбью — полярная сова уже покинула Увалы.

Серомордая прошла под мостом и, почуяв уток, выбралась на берег. Когда она трусила мимо ульев, до нее донесся звук, от которого у старой выдры перехватило дыхание, — «ик-клак» захлопнувшейся западни. По земле, извиваясь, катался Тарка, стараясь вырваться из привязанного к цепи тяжелого капкана. Капкан не отпускал. Тарка замер, сердце его гулко билось; он сопел, шипел, пускал слюну. При виде этого у Серомордой сжались ноздри, и она задышала, широко открыв пасть. Позвала его. Зазвенел капкан, залязгала цепь. Серомордая бегала вокруг Тарки, пока не прекратились вырывавшие жилы прыжки; обессилев, Тарка упал на длинную заржавленную пружину, из его ноздрей вырывались кровавые пузыри. Громко закрякала утка, а когда умолк скрипучий сигнал тревоги, стало совсем тихо — снежные хлопья еле слышно опускались на крышу сарая. Хлопья мягко садились на шкуру Тарки и скатывались капельками воды. Вдруг в тишине раздался стон каштана, на землю упало тельце овсянки, уже много недель как примерзшее к ветке. Оно упало рядом с Серомордой и тут же отлетело к сараю от взмаха ее хвоста; она стояла над Таркой и яростно грызла железные дуги.

Далеко в эстуарии чайки бегали по песчаным банкам сквозь желтую пену наката. Их ликующие неумолчные крики предвещали конец зимы. Под каштаном Серомордая перепиливала острыми пеньками изломанных зубов кости защемленной лапы. Пробежала крыса, привлеченная запахом крови, но, увидев, чья это кровь, тут же скрылась. Морда самки была изодрана, но Тарка не сознавал, что кусает ее.

Вот она перегрызла толстые и крепкие сухожилия, и Тарка был свободен. Он кинулся к реке. А Серомордая осталась, вспомнив о выдренке.

Треск дерева услышали утки и заметались по сарайчику, безостановочно крякая. Громко залаял в конуре сторожевой пес. Из дома в ответ донесся крик; пес стал рваться с цепи. Оба, и Тарка, и Серомордая, знали, что последует за собачьим лаем и человечьим криком! Серомордая оставалась под полом, пока не распахнулась дверь, — только тогда она бросилась прочь; ее кровоточащая пасть была вся в занозах.

Когда, взяв фонарь и ружье, фермер подошел к сараю, он обнаружил, что капкан защелкнут и в нем зажаты три пальца перепончатой лапы; снег вокруг был забрызган кровью. Заметив цепочку красных точек, уходившую вдаль, фермер поспешил к домику одного из работников и постучал в дверь. «Одна есть!» — закричал он так же точно, как лет за пятьдесят до того кричал в дверях церкви во время богослужения его отец, зовя мужчин выйти в погоню за лисой, оставившей на снегу свой нарыск.

Работник и два его сына надели сапоги, сушившиеся на очаге, и вышли к фермеру. Вооружившись вилами, рукояткой мотыги, ломом и ружьем, они пошли по следу раненой выдры. При свете фонаря было видно, что красные точки ведут через железнодорожный разъезд и дальше, мимо заснеженной сортировочной станции. «Эй, пошли с нами!» — крикнул фермер трем мужчинам, возвращавшимся из пивной. Было десять часов вечера. У одного из мужчин оказалась палка, другие набрали камней.

Собака, колли, нашла выдр в сарайчике, куда Тарка заполз в поисках убежища. Тарка отступил в угол за груду мешков с минеральным удобрением, а Серомордая кинулась на пса, шипя и ляская сломанными зубами. При свете фонаря ее глаза светились грозным темно-коричневым огнем. Пока Серомордая сражалась с колли, Тарка отыскал в стене лазейку. Ослабленная голодом, долго отбиваться старая выдра не могла, и, как сказал потом фермер, не было нужды тратить заряд, когда можно было просто пригвоздить ее к земле вилами и стукнуть ломом по голове.

Они отнесли убитую выдру на ферму, и фермер нацедил из сорокаведерной бочки в погребе по кружке пива для всех, кто ему помогал. В то время как они пили — «За ваше здоровье, хозяин!» — во дворе снова залаяла собака. Ей крикнули: «Заткни пасть!», но она не умолкала; тогда фермер вышел и пнул пса сапогом под ребра. Колли взвизгнул и спрятался в будку, но не успел фермер войти в кухню, как собака снова подняла отчаянный лай. Ее ударили по затылку ручкой кнута, сделанной из оленьего рога, но даже это не умалило ее желания сказать хозяину, что во дворе враг. Всю ночь она то и дело вновь принималась лаять, и на рассвете ее отхлестали кнутом, зажав голову дверью. Фермер, человек бедный и не очень крепкий, был не в духе после бессонной ночи. Когда он успокоился, он дал псу освежеванную тушку выдры и похвалялся потом его бесстрашием и прочими достоинствами в железнодорожном трактире, рассказывая, как пес «упредил» его и как выследил двух «аграмадных хорьков, серых, что твои мыши» до сарая, где один из них убежал через дыру в стене. Он не стал рассказывать, какой шум поднял колли после того, как они вернулись, полагая, что это не делает псу чести. Откуда было знать ему, человеку, чьи чувства притупила цивилизация, что всю ночь у него на дворе выдра-самец дожидался своей подруги, которая так и не появилась.

Днем, в тумане, под дождем, Тарка ушел и спрятался в тростнике у заболоченного пруда. Увядший, покрытый сосульками тростник мог теперь кануть в скопившийся за многие поколения ил, уснуть и, возможно, грезить о жарком лете, когда потянутся к солнцу молодые зеленые стебли, о колеблемых ветром пыльниках, роняющих золотую пыльцу, о спелых семенах, которые выпестует смуглая мать-осень. Южный ветер отцеплял от его длинных корней когти Ледяного Духа, высвобождал из каждой коричневой головки сонмы летучих семян.

Лед на пруду покрылся таким слоем воды, что по нему могло плыть птичье перо; по ночам в каждой ямке от копыта сияла звезда.

Через семь восходов зазеленел на холмах мох, закувыркались, заныряли с нежными любовными песнями чибисы, в Увалах расцвел первый цветок — скромная весенняя крупка с крошечными светло-желтыми цветочками на безлистном сверху стебле. Под полуденным солнцем пасущиеся на кочкарнике коровы казались серебряными. На идущих от маяка телеграфных проводах крыло к крылу сидели коноплянки, посылая в небо песни. Из пунцовых грудок вылетали пленительные звуки, словно алые мазки кармина, уносимые теплым южным ветром.

А когда сияющий щебет умолк, я пошел к пруду и снова обшарил все тростники, и снова напрасно. Тогда я направился к губе; спустился по изрезанному извилинами серому торфу к сочащейся струйками жидкой грязи, где коноплянки, трепеща крылышками, выклевывали семена солероса. Там я напал на побежку выдры, но отпечатки были старые, их уже не раз заливало приливом, и во многих из них лежали сброшенные шкурки личинок. Каждый четвертый был с изъяном — в грязи отпечатывались только два когтя.

Следы вели вниз, к заплескам низкой сейчас воды, где море размывало их до конца.