За все долгие годы жизни, что последовали потом, принося с собой мечты и разочарования, радости и горести, победы и крушения, Стивен не могла забыть это лето, когда она была влюблена, так просто и так естественно, как диктовала ей природа.

Для нее не было ничего странного или нечестивого в той любви, которую она испытывала к Анджеле Кросби. Ей казалось это неизбежным, такой же частью ее существа, как дыхание; и все же эта любовь превосходила ее «я», и она поднимала глаза ввысь и вперед, к своей любви — ибо глаза молодых устремляются к звездам, а души молодых редко прикованы к земле.

Она любила глубоко, куда более глубоко, чем многие из тех, кто может без стеснения назвать себя влюбленными. Ведь это слишком тяжелая и печальная правда для того, чтобы ее рассказывать: те, кем природа пожертвовала ради своих целей — таинственных целей, что часто бывают сокровенными — иногда наделены огромной жаждой любить, как и безграничной способностью страдать, которой приходится идти рука об руку с их любовью.

Но на первых порах глаза Стивен были прикованы к звездам, и она видела только сияние их ореола. Ее физическая страсть к Анджеле Кросби пробудила странный отзыв в ее душе, и рядом с каждым жарким порывом, охватывавшим ее иногда, когда она сама о том не знала, шел порыв, не исходящий от тела; нечто прекрасное, бескорыстное, полное великой красоты и смелости — она с радостью отдала бы свое тело на муки, сложила бы голову, если нужно, ради этой женщины, которую она любила. И так ослеплена она была этими сияющими мечтами, которые звезды льют в глаза молодых влюбленных, что видела совершенство там, где его не было; видела выносливое терпение, что было лишь ее фантазией, и делала заключения о преданности, которая оставалась далеко за пределами всей натуры Анджелы.

Все, что отдавала ей Анджела, казалось даром любви; все, что она оставляла себе, казалось, она оставляла себе из чести: «Если бы только я была свободна, — всегда говорила она, — но я не могу обманывать Ральфа, ты же знаешь, Стивен, что не могу — он болен». Тогда Стивен чувствовала смущение и стыд перед лицом такого сострадания и честности.

Она готова была пресмыкаться в прахе, чувствуя себя недостойной: «Я дурная, прости меня; я неправа, совсем неправа — иногда я схожу с ума в последнее время — да, конечно, есть же Ральф».

Но мысль о Ральфе была невыносима, и она тянулась за рукой Анджелы. А потом чаще всего они приближались друг к другу и начинали целоваться, и Стивен терзали эти поцелуи, мучительные и такие бесплодные.

— Господи! — шептала она иногда. — Я хочу убраться отсюда.

На что Анджела отвечала слезами:

— Не оставляй меня, Стивен! Я так одинока… почему ты не можешь понять, что я всего лишь пытаюсь вести себя прилично с Ральфом?

И Стивен оставалась на час, на два часа, да и следующий день мог застать ее в Грэндже, ведь Анджела чувствовала себя такой одинокой.

А Анджела никак не могла просто отпустить девушку. Она сама иногда удивлялась — ведь она не была влюблена в Стивен и была достаточно уверена в этом, но самая странность этого притягивала ее. Стивен становилась для нее чем-то вроде сильного наркотика, лекарства от скуки. И потом, Анджела знала свою способность подчинять себе других; она умела играть с огнем и не обжигаться. Ей достаточно было поплакать подольше, чтобы Стивен прониклась жалостью и стала нежной с ней.

— Стивен, не делай мне больно — я всегда боюсь, когда ты такая… ты просто пугаешь меня, Стивен. Разве моя вина, что я вышла за Ральфа до того, как встретила тебя? Будь доброй ко мне, Стивен! — а затем следовали слезы, и Стивен приходилось обнимать ее, очень нежно, укачивая в своих руках, как ребенка.

Они пристрастились ездить на автомобиле к холмам и брать с собой Тони; он любил охотиться на кроликов — и пока он скакал там, не обнаруживая ничего живого, кроме травы, они сидели совсем рядом и наблюдали за ним. Стивен знала много мест, где могли вот так, не стесняясь, сидеть влюбленные среди этих милосердных холмов. Иногда она теряла дар речи, когда они сидели там, и если Анджела легко целовала ее в щеку, она не отвечала, даже не оглядывалась, только продолжала смотреть на Тони. Но в другие моменты она чувствовала странное воодушевление, и, обращаясь к женщине, склонившей голову на ее плечо, однажды она вдруг сказала:

— Здесь, наверху, ничто не имеет значения. Мы с тобой такие маленькие, меньше Тони, а наша любовь — лишь капля в каком-то огромном море любви. Это все-таки утешает, не правда ли, любовь моя?

Но Анджела покачала головой:

— Нет, моя Стивен; я не люблю огромных морей, я вся принадлежу земле, — и потом: — Поцелуй меня, Стивен.

И Стивен целовала ее, много раз, ведь горячая молодая кровь быстро закипает, а таинственное море превращалось в губы Анджелы, которые так охотно дарили и принимали поцелуи.

Но, когда они вернулись в Грэндж тем вечером, там был Ральф — он слонялся по гостиной. Он сказал:

— Хорошо провели день вдвоем? Что, Стивен, ты катала Анджелу по холмам?

Он стал называть ее Стивен, но сейчас его голос казался грубым от подозрения, и его подслеповатые глаза пронзительно глядели на Анджелу, так что ради нее Стивен должна была лгать, и лгать как следует, и не в первый раз.

— Да, спасибо, — спокойно солгала она, — мы ездили в Тьюксбери и еще раз взглянули на аббатство. В городе мы остановились на чай. Извини, что задержались — карбюратор расчихался, а я не смогла его сразу починить, моя машина нуждается в хорошем ремонте.

Ложь, всегда ложь! Она становилась искусной в бойкой лжи, которая успокаивала Ральфа, или, по крайней мере, не давала ему больше ничего сказать, хотя он был озадачен и явно недоволен. Ее внезапно охватило что-то вроде ужаса, она почувствовала физическое отвращение к тому, что делала сейчас. У нее закружилась голова, и она схватилась за ручку двери — в эту минуту она вспомнила отца.

Два дня спустя, когда они сидели вдвоем в саду Мортона, Стивен резко повернулась к Анджеле:

— Я не могу так больше, это низко, это подло, это пятнает нас обеих, разве ты не видишь?

Анджела была ошеломлена:

— О чем это ты?

— Ты и я — и Ральф. Говорю тебе, это подло — я хочу, чтобы ты оставила его и уехала со мной.

— Ты сошла с ума?

— Нет, я в своем уме. Это единственное, что будет порядочным и чистым; мы можем уехать, куда тебе будет угодно, в Париж, в Египет или назад в Штаты. Ради тебя я готова покинуть свой дом. Ты слышишь, я готова покинуть даже Мортон! Но я не могу больше лгать о тебе Ральфу, я хочу, чтобы он знал, насколько я тебя обожаю — я хочу, чтобы целый мир знал, как я тебя обожаю. Ральф не знает даже азов любви, он придирчивый, узколобый, какая-то шавка, а не человек, но есть то, на что имеет право даже он — право знать правду. Я сыта по горло этой ложью — я скажу ему правду, и ты тоже, Анджела; а потом мы скажем ему, что уходим, и будем открыто жить вместе, ты и я. Это наш долг перед самими собой и перед нашей любовью.

Анджела глядела на нее, побелев от ужаса.

— Ты сошла с ума, — медленно проговорила она, — ты просто бредишь. Что ему сказать? Разве я позволила тебе стать моей любовницей? Ты знаешь, что я всегда была верна Ральфу; ты прекрасно знаешь, что ему нечего рассказывать, кроме нескольких поцелуев, которые скорее под стать школьницам. Что я могу поделать, если ты — это то, что ты есть? О, нет, дорогая моя, ничего ты Ральфу не скажешь. Ты ведь не собираешься ввергнуть меня в ад лишь для того, чтобы ублажить свою гордость и заявить перед Ральфом, что ты была моей любовницей. Если ты хочешь покинуть свой дом, то я своим домом жертвовать не собираюсь — пожалуйста, пойми это. Ральф — не бог весть что, но это лучше, чем ничего, и пока что я держала его в руках без особых трудностей. Самое лучшее — пустить его по ложному следу, это отвлекает его и действует как по волшебству. Он побежит по любому следу, по которому я его направлю — предоставь его мне, я-то знаю собственного муженька лучше, чем ты, Стивен, и я не допущу, чтобы ты вмешивалась в мои семейные дела. — Она была ужасно напугана, слишком напугана, чтобы выбирать слова и следить за их воздействием на Стивен, чтобы обращать внимание на что-либо, кроме Анджелы Кросби, оказавшейся сейчас в ужасной и близкой опасности. И вот она повторила, еще громче: — Я не допущу, чтобы ты вмешивалась в мои семейные дела!

Тогда Стивен обернулась к ней, бледная, охваченная страстью.

— Ты… ты… —  заикаясь, проговорила она, — ты неописуемо жестока. Ты знаешь, как заставить меня страдать, ведь я так люблю тебя; и, поскольку тебе нравится, как я тебя люблю, ты день за днем тянешь любовь из меня. Разве ты не понимаешь: я люблю тебя так, что могла бы покинуть Мортон? Я бы от всего отказалась, отказалась бы от целого мира. Анджела, послушай, я всегда буду заботиться о тебе. Анджела, я богата, я всегда буду о тебе заботиться. Почему ты не доверишься мне? Ответь мне — почему? Ты думаешь, что мне нельзя довериться?

Она говорила, охваченная безумием, едва понимая, что говорит; она знала лишь, что ей нужна эта женщина, так нужна, что, будь она достойной или недостойной, сейчас имеет значение только Анджела. И вот она стояла, такая высокая, такая сильная, но несколько нелепая в своей жалкой страсти, и, глядя на нее, Анджела содрогалась — в ней было что-то ужасное. Проявились все тяжелые черты в ее лице — твердая линия подбородка, квадратный массивный лоб, брови, слишком широкие и длинные, чтобы быть красивыми; она напоминала собой нечто примитивное, порожденное бурным веком перемен.

— Анджела, уедем далеко — куда угодно, только уедем с тобой поскорее… хоть завтра.

Тогда Анджела как следует собралась с мыслями, и она сказала лишь одну фразу:

— Ты могла бы жениться на мне, Стивен?

Она не смотрела на девушку, когда сказала это — она не могла поднять глаза, возможно, в эту минуту она за всю свою жизнь ближе всего подошла к состраданию. Последовала долгая, почти неподвижная пауза, пока Анджела ждала, отвернув взгляд. С ветки упал лист, и она слышала слабый звук его мягкого падения, слышала хруст ветки, с которой упал этот лист, когда ветерок пробежал по саду.

Потом тишину оборвал тихий, бесцветный голос, который прозвучал для нее незнакомым:

— Нет, — сказал этот голос, очень медленно, — нет, я не могла бы жениться на тебе, Анджела.

И когда Анджела наконец набралась смелости поднять глаза, она обнаружила, что сидит одна.