Мартин приезжал в Мортон, он приезжал очень часто, потому что сэру Филипу он понравился, и он одобрял их дружбу. Анне тоже понравился Мартин, и она привечала его, потому что он был молод и уже лишился матери. Она немножко баловала его, как склонна к этому женщина, у которой нет своего сына, и она почти усыновляет чужого, и потому он шел к Анне со всеми своими маленькими заботами, и она лечила его, когда он сильно простудился на охоте. Он инстинктивно обращался к ней в таких случаях, но никогда не обращался к Стивен, несмотря на их дружбу.

И все же теперь они со Стивен всегда были вместе, он все чаще останавливался в аптонской гостинице; официальной причиной была охота, подлинной же была Стивен, которая заполнила в его жизни давно пустующую нишу, отведенную в ней для идеального товарища. Странным и чувствительным был этот Мартин Холлэм, со своей необычной любовью к деревьям и первозданным лесам, он был не из тех, кто заводит множество близких друзей, и, следовательно, был обречен на одиночество. Он плохо разбирался в книгах и учился с ленцой, но у них со Стивен были другие общие темы: он хорошо ездил верхом, любил и понимал лошадей; он хорошо фехтовал и довольно часто фехтовал со Стивен, и, когда она побеждала его, не выказывал неудовольствия, а, казалось, действительно принимал это легко, только смеялся над тем, что ему не хватило мастерства. На охоте оба держались рядом и бок о бок доезжали до самого Аптона, а бывало, он отправлялся с ней в Мортон, ведь Анна всегда была рада видеть Мартина. Сэр Филип разрешил ему свободно заходить в конюшню, и даже старый Вильямс не ворчал по этому поводу: «Надежный он, вот он какой, — заявлял Вильямс, — лошади это чуют и платят той же монетой».

Но не только спорт привязывал Стивен к Мартину, ведь его душа, как и ее, чутко отзывалась на красоту, и она показывала ему местность, которую любила, от Аптона до Мортонского замка у подножия холмов. Но она уводила его далеко от Мортонского замка. Они скакали вниз по извилистой тропе в Бромсберроу, потом пересекали небольшой ручей у мельницы Клинчера, рысью ехали домой через голый зимний лес Истнора. И она показывала ему холмы, на полное чрево которых смотрела когда-то Анна, думая о матерях, увитых зелеными гирляндами и готовых породить на свет сыновей, сидела и смотрела на них, а в чреве ее был ребенок, который должен был стать ее сыном. Они забирались к почтенному Вустерскому маяку, что охраняет все семь Мэлвернов, или скитались по холмам Уэльса до старого Британского лагеря над долиной реки Уай. Долина лежала в полутени, за ней был Уэльс и едва различимые Черные горы. Тогда сердце Стивен сжималось, как всегда перед подобной красотой, и однажды она сказала:

— Когда я была ребенком, от всего этого мне хотелось плакать, Мартин.

И он ответил:

— Есть в нас что-то, всегда готовое проливать слезы, когда мы видим что-нибудь красивое — это вызывает в нас сожаление.

Но когда она спросила, почему это так, он лишь медленно покачал головой и ничего не мог ей сказать.

Иногда они гуляли по лесу Холлибуш, потом до Разбитого Камня, холма, омраченного легендой — его тень, как говорили, приносила несчастье или смерть всему, на что падала. Мартин, бывало, останавливался, чтобы осмотреть старые терновые деревья, которые выдержали много суровых зим. Он прикасался к ним нежно, с жалостью:

— Посмотри, Стивен — сколько же смелости в этих стариках! Они все погнуты и покалечены; на них больно смотреть, но они все равно держатся — ты когда-нибудь думала, какой огромной смелостью обладают деревья? Я об этом думал, и это так удивляет меня. Бог швыряет их вниз, и им приходится просто держаться, что бы ни случилось — для этого нужна смелость!

А однажды он сказал:

— Только не считай меня сумасшедшим, но, если мы переживем свою смерть, то и деревья переживут свою; должен быть где-то на небе рай для всех верных деревьев. Я думаю, они и своих птиц возьмут с собой — почему бы нет? «И даже смерть не разлучит их».

Он засмеялся, но она видела в его глазах серьезность, поэтому спросила:

— Ты веришь в Бога, Мартин?

И он ответил:

— Да, благодаря Его деревьям. А ты?

— Я не уверена…

— Ах ты, моя бедная, слепая Стивен! Посмотри же на них еще — и смотри, пока не уверуешь.

Они многое обсуждали вместе, довольно запросто, потому что между ними не было ни следа застенчивости. Его юность встречалась с ее юностью, и они шли рука об руку, поэтому лишь теперь она сознавала, насколько одинокой была ее юность до появления Мартина.

Она говорила:

 — Ты единственный настоящий друг, который у меня когда-либо был, кроме папы — мы так чудесно дружим, совсем как братья, нам нравится одно и то же.

Он кивнул:

— Знаю, это чудесная дружба.

Холмы позволяли Стивен пересказывать Мартину их секреты, секреты самых потаенных тропок, секреты маленьких зеленых лощин, спрятанных в холмах, секреты папоротника, который живет лишь потому, что скрывается. Она раскрывала ему даже секреты птиц и показала место, где собирались пугливые весенние кукушки.

— Они тут довольно низко летают, их можно увидеть; в прошлом году одна пара пролетела совсем рядом со мной. Если ты не торопишься уезжать, Мартин, мы еще придем сюда — мне бы хотелось, чтобы ты на них посмотрел.

— А мне хотелось бы, чтобы ты посмотрела на мои огромные леса, — сказал он ей, — и почему ты только не можешь поехать со мной в Канаду? Что за ерунда все эти приличия; мы же с тобой задушевные друзья, и я буду отчаянно скучать без тебя — Господи, в каком же дурацком мире мы живем!

И она ответила очень просто:

— Мне хотелось бы поехать с тобой.

Тогда он начал рассказывать о своих великих лесах, таких обширных, что они почти казались вечнозелеными. Об огромных деревьях рассказывал он, прямых и высоких, как башни, и о вековых пихтах-великанах. И о более скромном древесном народе — он говорил о деревьях как о дорогих, давно знакомых друзьях: о тсугах, растущих у реки, которые любят приключения и чистую проточную воду; о стройных белых елях, обрамляющих озера; о красных соснах, пылающих медью на закате. Этим красным соснам так не повезло, потому что их крепкая мужественная древесина излюблена строителями.

— Но я не смогу рубить их на доски, — заявил Мартин, — я буду убийцей себя чувствовать!

Счастливые дни, что проходили между холмами и конюшней, счастливые дни для них обоих, ведь они до сих пор всегда были одиноки, а теперь у них была такая чудесная дружба — у Стивен никогда не было ничего подобного. О, как хорошо было, что он был рядом, такой молодой, такой сильный и такой понимающий! Ей нравился его тихий голос, отчетливая речь и задумчивые голубые глаза, которые двигались довольно медленно, и его взгляд поднимался на нее медленно — иногда она перехватывала этот взгляд на полпути, улыбаясь. Она всегда стремилась к обществу мужчин, к их дружбе, расположению, терпимости — и теперь у нее было все это, даже еще больше, благодаря Мартину и его пониманию.

Как-то вечером она в классной комнате сказала Паддл:

— Я души не чаю в Мартине — разве это не странно, ведь мы дружим всего пару месяцев? Но он почему-то не такой, как все. Когда он уедет, мне будет его не хватать!

И ее слова очень необычно подействовали на Паддл — она внезапно взглянула на Стивен лучистыми, неожиданно засиявшими глазами, и поцеловала ее, Паддл, которая никогда не обнаруживала свои чувства.

Люди немножко посплетничали по поводу свободы, предоставленной Мартину и Стивен ее родителями; но в целом они сплетничали не без доброты, не без улыбок и кивков. В конце концов, эта девушка оказалась совсем такой же, как другие девушки — ее почти перестали сторониться. Тем временем Мартин все еще оставался в Аптоне, его удерживало обаяние и необычность Стивен — сама эта необычность воодушевляла его, но все время, когда он думал об их дружбе, то даже не замечал этой необычности. Он обманывался мыслями о дружбе, но не обманывались сэр Филип и Анна. Сначала они поглядывали друг на друга почти застенчиво, потом Анна набралась храбрости и сказала мужу:

— Может быть, наше дитя собирается влюбиться в Мартина? Он-то, разумеется, влюблен в нее. Ах, мой дорогой, я так ужасно рада… — и в ее сердце проявлялась такое нежное чувство к Стивен, какого Анна не знала со времен ее младенчества.

Ее надежды летели впереди событий; она начинала строить планы на будущее своей дочери. Мартин должен забросить свои сады и леса и купить Тенли-Корт, который сейчас продается; там есть несколько крупных ферм и отличное пастбище, достаточно, чтобы любой мужчина был счастлив и занят. Потом Анна вдруг становилась задумчивой; в Тенли-Корте были, кроме того, прекрасные детские комнаты, широкие, светлые, солнечные, с окнами на юг, с ванной и решетками на окнах — все уже было готово.

Сэр Филипп, качая головой, предупреждал Анну, чтобы та умерила свой пыл, но и сам не мог скрыть огромную радость в своих глазах и надежду в сердце. Может быть, раньше он ошибался? В конце концов, он мог всего лишь ошибаться — теперь надежда билась в его сердце непрестанно.

Пришел день, когда зиме пришлось уступить место весне, когда нарциссы зацвели по всей местности, от Мортонского замка до Росса, и еще дальше, разбивая свои лагеря по берегам реки. Когда граб украсил изгороди зелеными заплатками, и боярышник зацвел мелкими гроздьями бутонов; когда старый кедр на лужайке в Мортоне надел красновато-розовые перстеньки на свои изящные пальцы; когда дикая вишня, растущая по холмам, прилежно произвела на свет листья и цветы — тогда Мартин заглянул в свое сердце и увидел в нем Стивен, он вдруг увидел ее в своем сердце как женщину.

Дружба! Теперь он удивлялся своему безумию, своей слепоте, холодности своего тела и души. Он предложил этой девушке холодную шелуху дружбы и этим оскорбил ее юность, ее женственность, ее красоту, ибо теперь он видел ее глазами влюбленного. К такому человеку, как он, чувствительному и сдержанному, любовь пришла ослепляющим откровением. Он мало что знал о женщинах, а то, что он знал, ограничивалось теми эпизодами, которые он хотел бы забыть. В основном он вел довольно целомудренную жизнь, не столько из моральных соображений, сколько потому, что был умеренным по своей природе. Но теперь он был очень глубоко влюблен, и годы воздержания потребовали свою дань с бедного Мартина, так, что он сам содрогался перед своей страстью, изумленный и немало обеспокоенный ее силой. Обычно тихий и сдержанный, он потерял голову и стал таким, каким не бывал раньше. Таким нетерпеливым он стал, что уже на следующий день с раннего утра он помчался в Мортон на поиски Стивен, и наконец нашел ее в конюшне, где она разговаривала с Вильямсом и Рафтери.

Он сказал:

— Оставь сейчас Рафтери, Стивен — пойдем в сад, мне надо тебе кое-что сказать.

А она подумала, что, возможно, он получил дурные вести из дома, судя по его голосу и удивительной бледности.

Она пошла с ним, и некоторое время они шли в молчании, потом Мартин застыл на месте и быстро заговорил; он говорил удивительные, невероятные вещи:

— Стивен, дорогая… я всей душой люблю тебя, — он протянул к ней руки, когда она в изумлении отшатнулась: — Я люблю тебя, глубоко люблю, Стивен — посмотри на меня, разве ты не видишь, любимая? Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, ведь ты любишь меня, правда? — А потом, будто она вдруг ударила его, он вздрогнул: — Господи! Что с тобой, Стивен?

Она глядела на него в немом ужасе, глядела в его глаза, затуманенные желанием, и постепенно по ее бледному лицу разливалось глубочайшее отвращение — ужас и отвращение, вот что он видел на ее лице, и что-то еще, похожее на гнев. Он не мог поверить тому, что видел, это было оскорблением всему, что он считал священным; и теперь он, в свою очередь, стоял и глядел на нее, потом подступил на шаг ближе, все еще не в силах поверить. Но тогда она повернулась и бросилась прочь от него, в дом, который всегда защищал ее; без единого слова она покинула его, даже не оглянулась на бегу. Но даже в эту минуту отчаянной паники девушка чувствовала что-то вроде удивления, она удивлялась себе, и, задыхаясь, шептала на бегу: «Это же Мартин… Мартин… это Мартин!»

Он стоял, застыв на месте, пока она не скрылась за деревьями. Он был оглушен и не мог ничего понять. Он понимал лишь одно — что он должен бежать прочь, прочь от Стивен, прочь из Мортона, прочь от мыслей, которые скоро придут к нему. Не прошло и двух часов, как он выехал в Лондон; не прошло и двух недель, как он стоял на палубе парохода, который должен был вернуть его в леса, что лежали где-то за горизонтом.