Пришло Рождество, и вместе с ним — восемнадцатый день рождения девушки, но тени, которые сгущались вокруг ее дома, не стали меньше; и Стивен не могла, пробираясь ощупью среди этих теней, найти путь, чтобы выйти к свету. Все старались быть бодрыми и счастливыми, как бывают даже самые печальные люди на Рождество, а садовники приносили огромные охапки падуба, которыми украшались портреты Гордонов — пышные ветки падуба с красными ягодами, которые росли на холмах, год за годом их присылали в Мортон. Гордоны неулыбчиво и бестрепетно глядели из своих рамок, как будто размышляя о Стивен.

В гостиной стояла елка, как в ее детстве, ведь сэр Филип любил старинный немецкий обычай, который настаивает, чтобы даже пожилые люди стали как дети и поиграли с Богом на Его дне рождения. На верхушке дерева висел маленький восковой Христос-младенец в ночной рубашке с блестками и с золотыми и голубыми бантиками; и этот восковой Христос-младенец склонялся чуть вниз и набок, потому что, хотя и маленький, он был довольно тяжелым — или потому, как думала Стивен, когда сама была маленькой, что он пытается найти Свои подарки.

Утром все они отправились в сельскую церковь, и церковь пахла прохладой и свежей зеленью — лавром, падубом, ароматными сосновыми ветками, которые увивали дубовую кафедру и обрамляли алтарь; и тревожный орел, который нес Писание на своих крыльях, тоже выглядел довольно праздничным. В ней витал аромат Англии, в этой маленькой церквушке, с ее певчими в свежевыстиранных нарядах, румяными, как яблоки; с молодым священником из Оксфорда, который летом играл в крикет во славу Бога и графства; с опрятной конгрегацией соседских землевладельцев, которая недавно приобрела отличный орган, так что теперь они могли слушать вступительные аккорды гимнов с самодовольством, но и с неким другим чувством, более близким к раю, благодаря этим милым старинным рождественским песням. Хор возвышал свои бесполые, безмятежные голоса: «Когда пастухи охраняли стада», — пел хор; и нежное меццо-сопрано Анны таяло, мешаясь с густым басом ее мужа и сопрано Паддл. Тогда Стивен пела тоже, от чистой радости пения, хотя ее голос был в лучшем случае хрипловатым: «Когда пастухи охраняли стада в ночи», — пела Стивен, почему-то думая о Рафтери.

После церкви — вошедшие в обычай поздравления: «Счастливого Рождества!» «Счастливого Рождества!» «И вам того же, много раз!» Затем — домой, в Мортон, и в полдень изобильный обед — индейка, плум-пудинг с хрустящим коньячным кремом и сладкие пирожки, от которых Паддл неизменно страдала несварением. Потом — десерт со всевозможными сладкими фруктами из коробок, засахаренными фруктами, от которых руки становились липкими, а также с фруктами из теплиц Мортона; и с возникавшими откуда-то — никто не мог даже вспомнить, откуда — изящными, миниатюрными райскими яблочками, которые можно съесть в два укуса, если поспешить.

Длинный день проходил в ожидании темноты, когда Анна зажигала свечи на елке; и слуг не тревожили никакими звонками до той минуты, когда они все выстраивались в ожидании подарков, сложенных высокой кучей под елкой, на которой Анна зажигала маленькие свечи. Вот и закат — так задернем шторы, ведь уже темно, и кто-нибудь должен пойти и принести Анне свечку, а она должна приглядеть за восковым Христом-младенцем, ведь Он любит много света, даже если может растаять из-за него.

— Стивен, заберись, пожалуйста, наверх и привяжи Христа-младенца покрепче. Его ножка совсем рядом с этой свечой!

Потом Анна устраивала длинные зажженные свечи на одной ветке, потом на другой, очень медленно и торжественно, как будто производя некий ритуал, как будто она была священницей, совершавшей службу — Анна, очень стройная и высокая в своем платье, мягкие складки которого обтекали ее руки и ноги, укладываясь вокруг лодыжек.

— Филипп, прозвони, пожалуйста, три раза. Кажется, все зажглись — нет, подожди — ну вот, я забыла эту свечу наверху. Стивен, начинай разбирать подарки, пожалуйста, милая, твой отец сейчас уже позвонит слугам. Паддл, а вы не могли бы подвинуть сюда стол, он может мне понадобиться — нет, не этот, тот, который у окна…

Приглушенный звук голосов, сдавленный смешок. Слуги, выстроенные в шеренгу у двери, обитой зеленым сукном, и только дворецкого и лакеев Стивен знает в лицо, большинство остальных — незнакомцы. Миссис Вильсон, кухарка, в черном шелковом платье с черной отделкой, судомойка в кашемировом платье цвета электрик, одна горничная в сиреневом, другая в зеленом, а самая старшая — в темно-терракотовом, и камеристка Анны в бывшем платье Анны. А потом — мужчины со двора, из садов и конюшен, с непокрытой головой, тогда как обычно они ходят в шапках — старый Вильямс в тугих брюках вместо своих бриджей, у него проявляется все более широкая плешь; старый Вильямс, ступающий неловко, потому что в новом костюме он чувствует себя как в картонной коробке, и потому что его белый воротничок — слишком высокий, и потому что его жесткий черный галстук-бант может покоситься. Конюхи и мальчики, все удивительно блестящие, от аккуратно прилизанных голов до отполированных носов ботинок — мальчики, очень неловкие, с короткими рукавами и грубыми руками, слегка шмыгают носом из-за того, что пытаются этого не делать. И садовники под предводительством серьезного мистера Хопкинса, который по воскресеньям надевает черное и проводит службу в церкви, и знание обо всех прегрешениях, что достаются в наследство всякой плоти, придает его лицу терпеливое, измученное выражение. Мужчины, пахнущие землей, несмотря на усердное мытье; мужчины, чьи шеи и руки изборождены вдоль и поперек сетью маленьких, забитых землей морщин — мужчины, чьи спины рано согнулись от ухода за землей. Вот они стоят позади серьезного мистера Хопкинса, обратив взгляды к большой освещенной елке, как никогда не смотрят на цветы, растущие благодаря их трудам. Нет, они просто стоят и любуются на дерево, будто оно, с его свечами, Христом-младенцем и всем остальным — какое-то экзотическое растение в оранжерее Кью.

Потом Анна называет каждого из слуг по имени, и каждому отдает подарок на Рождество; и они благодарят ее, благодарят Стивен и благодарят сэра Филипа; и сэр Филип благодарит их за верную службу, как было добрым обычаем в Мортоне с таких давних пор, о каких и сам сэр Филип не может вспомнить. Так прошел и этот день, в согласии с традицией, и ни один, от высших до низших, не был забыт; и Анна не забыла своих подарков для деревни — теплые шали, мешки угля, микстура от кашля и сладости. Сэр Филип послал викарию чек, который даст ему возможность еще долго носить форму крикетиста; а Стивен отнесла морковку Рафтери и два куска сахару толстеющему, стареющему Коллинсу, который уже почти окривел на один глаз и кусал ее руку вместо сахара. А Паддл наконец написала сестре, жившей в Корнуэлле, которую она игнорировала, за исключением таких случаев, как Рождество, что пробуждают память, и каким-то образом мы о многом вспоминаем. А слуги пировали досыта, и лошади отдыхали в своих конюшнях, пропахших сеном; и у чаек, залетевших на поля далеко от воды, в свою очередь, был пир из более скромных созданий — червяков, личинок и тому подобной мелюзги, которую очень уважают птицы и ненавидят фермеры.

Ночь спускалась на дом, и из темноты слышались взволнованные молодые голоса деревенских школьников: «Рождество, Рождество», — выводили эти голоса, подслащенные сладостями от хозяйки Мортона. Сэр Филип шевелил поленья в камине, так, что вспыхивало пламя, и Анна, утопая в глубоком кресле, наблюдала за ними. Ее пальцы, уставшие от долгих трудов, лежали на ручках кресла у огня, и огонь отражался в ее кольцах, играя белыми отблесками на ее бриллиантах. Тогда сэр Филип стоял и глядел на жену, пока та созерцала огонь, как будто не замечала его; но Стивен, наблюдая в тишине из своего угла, казалось, что она видит темную тень, которая прокрадывалась между ними — хорошо, что ее зрение было сейчас притуплено, иначе она, конечно же, узнала бы эту тень.

В канун нового года миссис Энтрим устраивала танцы, чтобы, как она говорила, повеселить Вайолет, которая была все еще слишком молода, чтобы посещать балы охотничьего клуба, но очень любила веселье, особенно танцы. Вайолет была теперь пухленькой, живой и юной, и недавно настояла на том, чтобы сделать себе высокую прическу. Ей нравились мужчины, которым, в свою очередь, нравилась она, потому что в таких делах подобное тянется к подобному, а в Вайолет был, что называется, огонек, то есть сексуальная притягательность. Роджер приехал домой на Рождество из Сэндхерста, так что был здесь и помогал матери. Теперь ему было около двадцати, он был красивым юнцом с крошечными усиками, которые то и дело нерешительно пощипывал. Он приобрел вольные замашки светского мужчины, уже перешагнувшего за свой девятнадцатый год. Он надеялся довольно скоро вступить в полк, что подпитывало его самодовольство.

Если бы миссис Энтрим могла не замечать существования Стивен, она почти наверняка так бы и делала. Ей не нравилась эта девушка, никогда не нравилась; то, что она звала в Стивен «странностью», вызывало у нее подозрения — она никогда ясно не понимала своих подозрений, но чувствовала, что это должно быть нечто из ряда вон выходящее: «Молодая девушка в ее возрасте ездит верхом в мужском седле! Я называю это неосмотрительностью», — заявляла миссис Энтрим.

Можно с уверенностью сказать, что Стивен в восемнадцать лет далеко не переросла свою неприязнь к Энтримам; она знала, что нравится только одному из их семейства, и это был маленький полковник, затюканный женой. Она нравилась ему, потому что, будучи сам прекрасным наездником, он восхищался ее мастерством и смелостью на охоте. «Жаль, конечно, что она такая высокая, — ворчал он, — но она разбирается в лошадях и держится в седле как влитая. А мои дети все равно что в Маргейте росли, им только и ездить, что на пляжных осликах!»

Но полковник Энтрим на танцах не считался; да и вообще в его доме с ним считались очень редко. Стивен приходилось выносить миссис Энтрим и Вайолет — а теперь и Роджер приехал из Сэндхерста. Их враждебность никогда не умирала, возможно, потому, что была слишком фундаментальной. Теперь они прикрывали ее хорошими манерами, но в душе оба все еще враждовали и знали это. Нет, Стивен не хотелось идти на эти танцы, хотя она пошла, чтобы доставить удовольствие своей матери. Нервная, смущенная и настороженная, Стивен прибыла к Энтримам в этот вечер, не думая о том, что Судьба, опытная проказница, ждет, чтобы настигнуть ее из-за угла. Но это было так, потому что в этот вечер Стивен встретила Мартина, и Мартин встретил Стивен, и их встреча была великим предзнаменованием для обоих, хотя ни один из них этого не знал.

Все это случилось довольно просто, как случается всегда. Вот Роджер представляет Мартина Холлэма; вот Стивен объясняет, что танцует очень плохо; вот Мартин предлагает, чтобы они просто посидели рядом во время своего танца. Потом — как быстро это случается, когда все предначертано судьбой — они вдруг понимают, что нравятся друг другу, что они задевают друг в друге какую-то струну, издающую приятную вибрацию; и так они просидели много танцев и довольно много проговорили этим вечером.

Мартин жил в Британской Колумбии, где владел несколькими фермами и множеством садов. Он отправился туда после смерти матери на шесть месяцев, но остался, потому что полюбил эту страну. И теперь он проводил каникулы в Англии — так он познакомился с молодым Роджером Энтримом, они встретились в Лондоне, и Роджер пригласил его к себе на неделю, и так он попал сюда — но он чувствовал себя в Англии почти чужим. Потом он заговорил о том, как широка эта новая страна, вместе с тем такая древняя; об ее горах, увенчанных снеговыми шапками, о каньонах и ущельях, о глубоких царственных реках, об озерах, и прежде всего — об ее могучих лесах. И, когда Мартин говорил об этих могучих лесах, голос его менялся, становился почти благоговейным; ведь этот молодой человек любил деревья первобытным инстинктом, со странной и необъяснимой преданностью. Ему нравилась Стивен, и потому он мог говорить с ней о своих деревьях, а Стивен нравился он, и потому она могла слушать его, чувствуя, что тоже полюбила бы его огромные леса.

Его лицо было очень юным, гладко выбритым и худым; руки его тоже были худыми, загорелыми, с лопатообразными пальцами; он был высоким, с нескладной фигурой, и слегка сутулился, когда шел после долгой прогулки верхом. Но в его лице было что-то очаровательное, особенно когда он говорил о своих деревьях; казалось, оно сияло каким-то внутренним огнем, ожидая, что люди по-настоящему, от души поймут, как терпеливы, прекрасны и добры деревья — это лицо ожидало понимания. И все же, несмотря на этот оттенок романтичности в его внешности, который он не мог иногда скрыть в своем голосе, он говорил просто, как один мужчина говорит с другим, очень просто, не пытаясь произвести впечатление. Он говорил о деревьях так, как некоторые мужчины говорят о кораблях, потому что любят их и ту стихию, в которой они обретаются. И Стивен, неловкая, застенчивая, косноязычная, обнаруживала, что отвечает ему довольно непринужденно, что задает ему бесчисленные вопросы о лесах, о фермах и о том, как ухаживать за обширными садами; разумные вопросы, не столько романтические, сколько деловые — как один мужчина мог бы спрашивать другого.

Потом Мартин захотел что-нибудь узнать о ней, и они говорили об ее фехтовании, уроках, верховой езде, и она рассказала ему о Рафтери, которого звали, как ирландского поэта. И все это время она чувствовала себя естественной и счастливой, потому что рядом был мужчина, который принимал ее как должное, который не находил ничего причудливого ни в ней, ни в ее вкусах, он просто принимал ее такой, какой она была. Если бы Мартина Холлэма спросили, почему он принял эту девушку так, как она сама себя принимала, он, вероятнее всего, не мог бы ответить — так получилось, вот и все. Но какой бы ни была причина, он чувствовал, что его притягивает эта дружба, которая так внезапно появилась на свет.

Прежде чем Анна покинула танцы вместе с дочерью, она пригласила молодого человека приехать к ним; и Стивен почувствовала радость от этого приглашения, ведь теперь она могла разделить своего нового друга с Мортоном. Этой ночью в спальне она сказала Мортону: «Я знаю, тебе понравится Мартин Холлэм».