Олег Леонидов.
Не вечер, не ночь. Не осень, не зима.
Леонидов шел по Чистопрудному бульвару. Пошел снег, медленно тая лишь коснувшись земли, но деревья покрывались чистым серебром наступающей зимы.
С криками мальчишки в старых коротких гимназических шинелях играли в снежки.
Мимо пробежала барышня, мазнула по Леонидову серыми лукавыми глазами и заспешила дальше, мелькая фетровыми ботами.
С козырька кепки капал на пальто растаявший снег.
Город преобразился, стал нарядным.
Леонидов шел по бульвару. Словно чужой в этом любимом им городе.
На Рождественском бульваре у него проверили документы двое в заношенной милицейской форме и отпустили его с явным неудовольствием.
На одном из домов висел здоровенный плакат – красноармеец в шлеме и гимнастерке с разводами кому-то яростно грозил, что он хотел сказать, никто не ведал, так как краска с текстом за осенние дожди стерлась.
Ах, город, город. В котором он был счастлив и несчастлив. В котором к нему прилетала птица удачи, садилась рядом, а поймать ее он никак не мог.
Скамейки на бульваре, разобранные на дрова, разбитые фонари, которыми когда-то гордилась Государственная Дума.
Город его прошлого, в котором не залетит птица удачи, потому что поймал ее Глузмани держит в клетке в подвале ЧК.
У Страстного монастыря милиция гоняла оборванцев, они, словно насекомые, разбегались по окрестным дворам и бульварам.
Леонидов не стал искать неприятных встреч, перелез через сплошную ограду и попал на Большую Дмитровку.
В Козицком переулке Леонидов зашел в маленькую мясную лавку.
На крюках висел большой выбор конины и пара свиных туш.
Приказчик объяснял старушке преимущества конины над говядиной.
Из-за занавески вышел хозяин, здоровенный мужик в засаленном жилете.
Он посмотрел на Леонидова и крикнул:
– Ваше благородие, прапорщик Леонидов.
Олег внутренне напрягся.
– Не узнаете, милый Вы мой, спаситель, можно сказать. Я после госпиталя как уж искал Вас. Вы же меня с немецкой стороны вынесли.
– Шарапов, старший унтер-офицер Шарапов, – обрадовано вспомнил Леонидов.
– Не побрезгуйте, зайдите, – Шарапов откинул занавеску.
В комнате стоял стол, два стула, вешалка, все остальное занимали цинковые лари.
– Шарапов засунул руку за ларь, достал бутылку.
– Казенная, старая, сейчас мясо поджарим…
– Тебя Михал Михалыч зовут, точно?
– Помните, подумать надо.
– Не могу я, Миша, пить, работа очень важная. Я в лавку зашел маленький кусочек говядины прикупить.
– Зачем маленький, да я Вам тушу продам.
– Зачем мне туша, мне вот такой кусочек надо, – Леонидов показал.
– Батюшки святы, это же здоровому мужчине на один зуб.
– Я котеночка подобрал…
– Святая душа ты, Олег Алексеевич, другие нынче животинку забивают на обед, а ты, себе отказывая, растишь. Погоди.
Шарапов нагнулся над ларем, вынул мясо.
– Это говядинка, а это отбивные свиные для тебя, а то после фронта здорово ты с лица спал.
– Леонидов полез за деньгами.
– Не обижай, возьми от чистого сердца. Другим разом плати, а сегодня не надо. А выпить зайди обязательно.
– Не могу сегодня и завтра. А потом зайду.
– Приходи, выпьем по-солдатски.
Они обнялись.
У самых дверей Шарапов крикнул:
– Не забывай.
… И не стало Козицкого переулка, зашумели взрывы. Пулеметные пули со свистом рвали темному.
Леонидов тащил раненого.
– Брось меня, прапор, брось. Оба сгинем.
– Ты сам откуда, – задыхаясь спросил Леонидов.
– Из Москвы будем…
– А откуда?
– Со Сретинки мы…
– А я с Тверской. Где ты слышал, чтобы земляков бросали, особенно москвичи…
В подъезде дома он встретил Ольгку Витальевну Арнольд, знаменитую киностаруху, она играла аристократок и благородных матерей.
– Олег Алексеевич, у Вас за дверью котеночек плачет.
– Бедная, заждалась меня.
– Олег Алексеевич, а у меня к Вам крохотное дельце. Подождите немного.
Бывшая благородная старуха величавой походкой пошла к своей двери.
Через минуту вернулась с баночкой молока.
– Это Вашей новой подруге.
– Батюшки, откуда?
– Вы так мало бываете дома, а поэтому никогда не видели Марусю, приносящую молоко.
– Марусю из старой жизни.
– Представьте себе. Я беру у нее молоко, могу покупать и на Вашу долю.
– Вы моя спасительница, – Леонидов достал и протянул деньги.
– Зачем так много?
– Берите, мне пол-литра.
В квартире Нюша с мяуканьем начала тереться о ноги.
Леонидов взял мисочку, вылил туда молоко, сел на пол и смотрел, как хлебает котенок, и это его упокоило.
Он скоро разжег «буржуйку» и начал варить овсяную кашу.
Когда она сварилась, опять влил в миску, нарезал говядины от души и бросил в овсяную кашу. Потом дал это Нюше, которая даже зарычала от восторга.
Он поужинал, налил себе чаю, сел к столу.
Некогда стол этот стоял в Петербурге, в весьма изящном кабинете, а ныне от былой гвардейской стати мало что осталось. На столе стоял изящный серебреный чернильный прибор, валялись гранки, рукописи, книги с закладками и стоял пыльный телефонный аппарат.
Олег зажег традиционную настольную лампу с зеленым абажуром.
Наевшаяся Нюша мяукнув прыгнула на стол, уселась, подставив сытый животик под тепло, идущее от лампы.
Леонидов разложил документы.
Положил перед собой стопку бумаги, взял ручку.
Задумался на мгновение и написал:
«Налет с французским прононсом».
Он писал быстро, работать было интересно и легко.
Урчал котенок, раскачивала за окном темнота испуганный город, трещали дрова в буржуйке.
Вдруг пыльное сооружение звякнуло, а потом затрещало, как испорченный трамвай.
В великом изумлении Олег поднял трубку:
– Леонидов.
– Привет, Олег Алексеевич…
Голос главного редактора был напористым и веселым.
– Удивлен?
– Сражен. Ведь у меня аппарат отключили во время переворота в семнадцатом, как вещь буржую ненужную.
– Так слушай. Мне позвонил начальник МЧК Манцев… И говорит, как телефонировать тебе, А я отвечаю, у Леонидова телефон отключен как у вреднейшего буржуя.
– А он?
– Засмеялся и спрашивает, есть ли твой номер в последнем выпуске «Вся Москва». Я говорю есть. Вот и вся история. Теперь ты не вреднейший буржуй, а нужный революции человек. Голос редактора в трубке на секунду умолк.
– Много написал?
– Три страницы.
– Чекистам нужно, чтобы мы вышли утром. У них свои дела. Сколько осталось работать?
– Часа три.
– Через три часа я вышлю мотор. Езжай в редакцию.
Когда он вернулся, Нюша спала у дверей. Часы тяжело пробили четыре раза.
Леонидов разделся, накинул халат и пошел умываться, руки были в типографской краске. Он вернулся в комнату и лег на кровать. Нюша подобралась к нему, прижавшись, и заурчала.
Леонидов заснул сразу.
