Семферополь-Москва.

Лена Иратова разложила пасьянс, но делала это невнимательно, поглядывая в окно.

А за окном творилось нечто странное. Непонятные люди тащили мешки опавшей листвой и посыпали перрон.

Администратор Брославский что-то объяснял начальнику станции.

В купе влетела гримерша.

– Леночка, солнышко, красавица, на грим.

– Какой грим, Анечка?

– Стоим четыре часа, станция чудесная. Режиссер вздумал снять Ваш крупный план.

– Смешно, а где мое платье?

– Все готово – и платье, и шляпка.

На перроне осветители устанавливали прожекторы. Стояла обычная киношная суета.

Разумный подошел к Лене.

– Леночка, милая, сцена несложная, но Вы должны ее сыграть как богиня. Вы в трауре сидите на станционной скамейке, вечер, перрон пуст, Вы на опалой листве зонтиком пишите имя любимого, ветер сразу же уносит листья, как Вашу надежду на встречу. По перрону идут два офицера, они видят красивую грустную даму в трауре, проходят мимо, подносят руку к козырьку, понимая, что это офицерская вдова. Все. Это снова сцены. Дальше Ваш крупешник, крупешник офицеров, Ваш взгляд им вслед. Вы посмотрите, какое отчаяние. Уездная Россия, еще не тронутая революцией. Так, начинаем.

Лена подошла к скамейке и села.

– Камера! Начали!

Она зачертила зонтиком на листве, пытаясь написать имя Олег.

Она не обращала внимания ни на свет, ни на стрекотание камеры.

Пыталась написать имя, но лежащий под лавкой помреж махами имитировал ветер, и буквы из листьев уносились вдоль перрона.