Возвращаясь домой, я иногда видел этого странного человека, стремительно бежавшего по улице Москвина ко входу в мастерские Большого театра, расположившиеся напротив моего дома.

Длинное развевающееся по ветру пальто, волосы до плеч — он был похож на вырезанного из фанеры композитора Рубинштейна, стоявшего в витрине музыкального магазина на улице Пикк в Таллине.

Мне рассказывали, что когда-то он считался прекрасным музыкантом, но после болезни оставил свои занятия и работал ночным сторожем в мастерских. Видимо, он действительно любил музыку, иногда из-за забора доносились звуки рояля. Плыла над уснувшей улицей «Фантазия-экспромт» Шопена.

А иногда он играл на духовых. Звук трубы, пронзительный и требовательный, врывался в мою комнату, разрывал сон, и я вскакивал, спросонья ища гимнастерку и ремень на стуле рядом с кроватью и нащупывая босыми ногами сапоги.

Потом я просыпался и видел свою комнату. В свете уличного фонаря переливались корешки книг на стеллаже, а Антон Павлович Чехов добродушно глядел на меня со стены, словно говоря:

— Ну, чего всполошился, ложись и спи.

«…Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимая Военную присягу, торжественно клянусь…»

Над плацем солнце, ветер шевелит тяжелое знамя.

Я клянусь перед строем своих товарищей, перед этим боевым знаменем, перед огромной страной, лежащей за забором военного городка.

Прочитав текст, я поворачиваюсь кругом, прижимая автомат к груди, расписываюсь в огромной красной книге, строевым шагом подхожу к знамени, опускаюсь на колено и целую его тяжелый шелк.

Присягу я принимаю второй раз, два месяца назад я проделал все это на Суворовском проспекте в Ленинграде. Через пять дней меня вызвали в строевую часть, где ознакомили с приказом о моем отчислении из училища.

— Меня в какой округ, товарищ подполковник? — спросил я.

— Да в том-то и дело, сынок, что в Москву, в распоряжение райвоенкомата, — сочувственно сказал круглый лысый подполковник с погонами административной службы. — Ты, как приедешь в Москву, в армию просись, в училище тебе пока хода нет. Сам знаешь, что у тебя с отцом.

Я получаю запечатанный пакет с документами, прощаюсь с подполковником и иду в финчасть получать проездной литер.

В Москве мы с дядькой идем к его другу военкому. Он смотрит документы и говорит:

— Все наборы прошли, пиши заявление о добровольном вступлении в армию. Попадешь в часть, а оттуда мы тебя отправим в училище, только не слишком престижное.

Итак, я повторно принес присягу, и за торжественным обедом по нашим столам пробежал слушок, что через два дня будет марш-бросок на пятьдесят километров. Кто пройдет — останется в училище, а остальных спишут в Советскую армию.

Конечно, мы волнуемся. Конечно, расспрашиваем ребят-сержантов из старшей роты, как нам быть.

Над нами никто не смеется, и ребята дают дельные советы, показывают, как лучше наматывать портянки, как крепить поудобнее целую кучу мешков и подсумков, чтобы они не мешали во время броска.

— Главное, — говорит сержант Головин, — во время движения думайте о чем-нибудь приятном. О фильме, который недавно видели, о доме, о девушке. И не бойтесь ничего. Помните, товарищи вам помогут.

И вот наступило утро марш-броска. Целый вечер старшины укладывали нам в вещмешок и подсумки мешочки с землей, чтобы мы несли положенные бойцу сорок килограммов груза.

Наш взвод ведет сержант Головин, это его первая командирская практика.

— Попрыгаем, — командует он.

Мы прыгаем, чувствуя, как стучат по спине и бокам вещмешок, фляжки, подсумки с дисками для ППШ.

Сержант обходит строй и приказывает затянуть или ослабить ремешки, короче, как опытный конюх, подгоняющий сбрую на конях.

Суетятся посредники с белыми лентами на рукаве. Ротный обходит строй.

— Становись! Рота равняйсь! Рота, смирно! Шагом марш!

Мы шагаем к воротам, именно отсюда начинается старт.

Ровно через семь месяцев меня вызывает зам по боевой подготовке:

— Завтра марш-бросок для молодых, поведете второй взвод, это будет засчитано за командирскую практику, а то слишком много времени проводите на соревнованиях. И помните, сержант, результат, как всегда, засчитывается по последнему.

Утром иду на физзарядку, знакомлюсь со своим взводом. Упражнения делают нормально. Они тоже с любопытством разглядывают меня.

После занятий напоминаю им, что к финишу — воротам мы должны прийти монолитной группой, наш результат будет засчитан по последнему.

Час вожусь с парнем двухметрового роста, маменькиным сынком, учу его самому простейшему навыку — наматывать портянки.

Уходя, говорю:

— Попрошу всех побриться. Потом поймете, почему.

…Прошлой осенью старшина роты обслуживания Сашка Колосов, москвич с Пушкинской улицы, дал мне гимнастерку с погонами старшего сержанта и нечто похожее на увольнительную, и я пошел в самоволку на танцы.

Тайный ход в заборе у нас был, и я очутился на воле в тихий калининградский вечер. Патрулей, на мое счастье, не оказалось, и я беспрепятственно достиг танцплощадки.

Вот здесь-то и был настоящий праздник жизни. Сборный оркестр жарил «Розамунду», под которую лихо плясали солдаты, курсанты-артиллеристы, ребята из училища береговой обороны, матросы и несколько офицеров. С женщинами в городе дефицита не было, потому как тогдашний «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин в добровольно-принудительном порядке заселил город девицами из всех регионов страны.

Я присмотрел вполне симпатичную барышню, подошел к ней и пригласил на танец. Она несколько презрительно взглянула на мои погоны с широкими лычками, но все же милостиво кивнула головой.

С ней мы поплавали в «Брызгах шампанского», затем попрыгали в фокстроте «Рио-Рита». Потом ее у меня свел какой-то орел-балтиец, и вновь она попала в мои объятия только в последнем танго «Караван».

Когда музыка замолкла, я, как и подобает военному кавалеру, лихо предложил своей партнерше проводить ее. Она опять презрительным взглядом окинула лычки, выцветшую гимнастерку и, расставляя все по своим местам, ответила:

— Ишь, скорый какой, вы — всего сержант, а я педучилище закончила.

Социальная грань была проведена предельно точно, и непробиваемая стена вознеслась между нами. Я собрался уже отвалить в расположение, как меня окружили мои кореша из училища береговой обороны.

— Пошли с нами, здесь клубарь рядом, там сейчас кинофильм «Весна» начинается, и у нас лишний билет есть.

Их была целая компания, с лукавыми милыми девушками. И мы пошли в клубарь, и я раз пятый смотрел «Весну». Видел до боли знакомые улицы, прекрасных женщин, танцующих в варьете, следил за волшебной магией кино.

И был я не в калининградском клубе, а в том доме, на съемочной площадке рядом с красивыми женщинами и хорошо одетыми мужчинами.

Потом мы провожали девочек. И это было необходимо, так как практически никакого города Калининграда пока не было. Был лежащий в развалинах Кенигсберг. А развалины — место опасное, особенно ночью.

Потом я быстро помчался в часть. Рассвет уже вовсю пробивался в город, но я все же успел пролезть в дыру, переодеться у Сашки и без приключений добраться до расположения.

Мой кореш, дежурный по роте Витя Рогов, сказал:

— Ну ты и дал, до подъема час. Ты койку не разбирай, если что, я скажу, что ты на тренировку ушел. Иди в каптерку спать.

Я проспал физзарядку, утренний осмотр, завтрак.

Разбудил меня Витька только перед построением.

Я сполоснул в туалете заспанную рожу и встал в строй.

Наш взвод отправлялся на учебное поле работать с грозным оружием СПГ (станковый противотанковый гранатомет). Эта труба весила более сорока килограмм, и на стрельбище ее обычно носили вдвоем.

Обучал нас капитан Тимофеев, тонкий в талии, подтянутый офицер.

Он прошелся вдоль строя, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Когда мы вышли из расположения, он остановил взвод, приказал мне выйти из строя и скомандовал:

— Газы!

Я послушно напялил противогаз.

— Возьмите СПГ.

Я приспособил его на плече.

Взвод двинулся к учебному полю.

— Бегом марш! — скомандовал Тимофеев мне, и мы с ним побежали.

Добежать километр, даже в противогазе с гранатометом, для меня не было проблемой. У огневой я снял проклятую установку с отбитого левого плеча.

— Отбой газы, — спокойно скомандовал Тимофеев.

Я с наслаждением стянул резину противогаза, ветерок коснулся моего лица, и мне показалось, что в него впилась целая армия комаров. Щетина, пот и резина сделали свое дело.

Я чесался все четыре часа занятий.

По возвращении в расположение Тимофеев усмехнулся и спросил:

— Поняли, почему я приказал вам бежать в противогазе?

Я все понял, и с тех пор ни один человек, ни при каких обстоятельствах не видел меня небритым.

Эту поучительную историю я поведал своим будущим бойцам, потому что завтра им придется бежать в противогазах.

Утром иду в роту и получаю от старшины снаряжение с положенными мне мешочками. Правда, вместо автомата мне выдают пистолет «ТТ» в потертой кобуре.

Я спускаюсь вниз, на каменных ступенях звенят новые подковки сапог. Величайшее изобретение сухопутных войск. Если бы не они, я, при той службе, сносил бы ноги до задницы.

Проверяю снаряжение у своего взвода. Все хорошо, но пулемет РП-46 получен только вчера и практически не пристрелян. Но на хитрую…

У нас тоже кое-что есть. Я прихватил «чудо техники» — приборчик проверки правильной наводки, артоскоп. Так что посмотрим.

Наконец раздается долгожданная команда и рота начинает движение.

Вот он — старт и финиш, зеленые, со звездой, ворота расположения.

Первые пять километров быстрым шагом, почти бегом. Человеческий организм должен приспособиться. Мои идут ровно и легко. Смотрю на часы:

— Через двадцать минут переходим на бег. Двигайтесь спокойно, но как только я подыму руку — рывок из всех сил, мы должны первыми попасть к хорошему броду.

Наконец наступило время, побежали. Беги и вспоминай что-нибудь приятное.

Солнце. Топот солдатских сапог. Пыль. Тяжелое дыхание двухсот человек.

Вот и разбитая молнией сосна.

Я поднимаю руку и резко бросаю ее вниз.

Мой взвод делает рывок, и мы первые на берегу реки.

Реку эту я знаю, как улицу Горького, я форсировал ее столько раз, что если бы за это давали медали, мне бы их некуда было вешать.

Вхожу в воду, вот она, единственная каменистая полоска на дне, а вокруг ил. И мой взвод, подняв оружие и боезапасы над головой, легко форсировал водную преграду.

Только мы успели сосредоточиться на берегу, как начали рваться взрывпакеты, а это значит — атака с ходу на крутой склон. Правда, солдатские сапоги за много лет протоптали на нем вполне удобные тропинки.

Мы лихо берем склон, и начинается штурмовая полоса. Матерясь, ползем под проволокой, бьемся о палки лабиринта, перепрыгиваем через траншеи, бежим по бревну.

Впереди стена дома с четырьмя окнами.

Там засел враг.

— Гранатами «огонь»! — командую я.

И сорок гранат, практически все, влетают в окна.

Я первый подбегаю к стене, рывком подтягиваюсь, встаю на бревне первого окна, помогая своим. Но бойцы работают хорошо, почти весь взвод наверху.

И тут появляется до слез знакомая кукла-противник. Ее надо ударить ножом, а потом по гладкому бревну спуститься в ров с водой.

Я пропускаю ребят, они азартно тыкают противника ножом. Что поделаешь, военные учения — игра для взрослых мальчиков.

Я последний. Мне жаль эту знакомую, набитую соломой куклу, да и видимся мы в последний раз. Я по-дружески похлопываю ее по животу. Мол, прощай «альтер камрад», и без всякого бревна прыгаю в ров.

Подготовка, она и есть подготовка.

Мы удачно преодолеваем последнюю преграду, сосредоточиваемся, и я вижу спешащего к нам посредника.

— Всем вытереть лицо насухо, — командую я.

И точно. Противным голосом майор с белой повязкой командует:

— Газы!

Натягиваем противогазы и бежим. Это самый поганый отрезок, и я гляжу на ребят, некоторые начинают отставать.

Беру у одного автомат, толкаю в спину.

— Вперед! Вперед! Вперед! — мычу сквозь едкую резину.

Бежим. Не могу понять, отчего такой мокрый, от воды или от пота.

Время словно остановилось. Сквозь круглые стекла вижу дорогу и еще одного посредника.

Он поднимает руку и выпускает дымовую ракету. Орет:

— Взвод, атомный взрыв справа!

Бросаемся на землю, ногами к взрыву, руками закрываем головы.

В такой позиции атомная бомба нам не страшна.

За нашими спинами раздается взрыв и даже черное грибовидное облако появляется.

Видать, взорвали пару бочек солярки.

Хорошо помню этот день. Ликующая осень над военным городком, грохот сапог на плацу, скрип десантных тренажеров.

На середине занятия по ПДП были прерваны, и нас повели в учебный класс, который с утра оборудовали неведомыми плакатами и диаграммами.

У входа мы расписывались в амбарной книге и получали на руки маленькую брошюру, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге: «Памятка солдату по противоатомной защите».

Из этой памятки и велеречивого рассказа подполковника с неведомыми эмблемами на погонах мы твердо уяснили, что советскому воину атомный взрыв практически не страшен.

Надо только умело надевать противогаз, пользоваться химкостюмом, носить специальную накидку. Но главное, что надо отработать до автоматизма, — умение ложиться к атомному взрыву ногами.

Когда занятия окончились, я попросил разрешения обратиться к подполковнику и спросил:

— А почему же так много жертв и разрушений, товарищ подполковник, в Хиросиме и Нагасаки?

— Ты в Японии был?

— Никак нет.

— Это отсталая страна, там почти все дома из бамбука. Понял? А что до жертв, так тогда люди не знали, как надо ложиться в случае взрыва.

Я вышел сраженный незыблемой военной логикой.

Наконец прозвучал отбой атомного нападения, но мы еще километра два бежали, выходя из зоны поражения.

— Отбой! Снять противогазы.

На перекрестке дорог нас ожидает посредник, офицер-химик. Он проверяет, не вынули ли мы клапана из противогазов, чтобы легче дышать.

У нас все в порядке, и он с явным неудовольствием черкает что-то в своей книжечке.

Опять двигаемся бодрым шагом. Я подхожу к наводчику и цепляю артоскоп рядом с прицелом.

— Зачем это, товарищ сержант?

— Сейчас поймешь.

Вот оно, стрельбище, на котором мы уничтожали и днем и ночью несметное количество предполагаемого противника.

Ждем команды.

— Противник справа, — заливисто командует посредник. — К бою!

Мы прыгаем в заранее приготовленный окоп.

Беру РП, откидываю сошники, закрепляю на бруствере. Поднимаю крышку приемника.

— Ленту!

Второй номер подает ленту, утапливаю патрон, закрываю крышку, передергиваю затвор.

Внезапно на поле возникают ростовые мишени.

Совсем неглупый человек придумал мишени — ростовые, поясные, по плечи и головы.

Они появлялись перед нами в зыбком мареве рассвета, в солнечный день, в наступающем полумраке ночи.

Они стояли и передвигались. И мы били по ним из всех видов оружия.

А когда настал тот самый день, то мы не видели людей, а только их силуэты, ростовые, поясные, по плечи…

И били по ним так же точно, как на стрельбище.

Но это я понял значительно позже.

Посредник далеко, на правом фланге. У меня три коротких очереди по три патрона в каждой. Ловлю в прорезь первую мишень.

Та— та-та.

Мишень разворачивается.

Вторая.

Третья.

— Посредник, — шепчет второй номер.

— К пулемету, — командую наводчику, а сам прижимаюсь глазом к артоскопу.

— Зачем артоскоп? — строго спрашивает майор.

— Пулемет новый, получили два дня назад, проверяю работу наводчика, товарищ майор.

— Молодец.

Он что-то записывает в книжку.

Мы отстрелялись. Проверили наличие патронов. Все в порядке.

— Становись! Бегом, марш!

Я не говорю ребятам, что осталось не больше десяти километров, чтобы не расслаблялись.

Мы бежим, идем быстрым шагом, снова бежим.

Вот он, самый последний километр.

— Взвод, бегом!

Они бегут из последних сил, тяжело дышат, но все равно сбиваются в кучу. Строй скомкан. Теперь не до него. Главное — результат.

Вот они, ворота.

Мы вбегаем в них кучно, плечом к плечу.

Чуть поодаль нас ждет начальство.

— Взвод! — командую я, — подравняйсь!

Из кучи людей возникает подобие строя.

Я иду докладывать заму по боевой подготовке.

— Молодец, — говорит он, — до отбоя свободен.

Я поднимаюсь к себе в роту. Дежурный принимает у меня оружие.

— Ну, и грязный же ты.

Отправляюсь в роту обслуживания к Сашке. Его дневальный отпирает мне душ. Я тру обмундирование намыленной щеткой. Течет грязная вода. Я продолжаю полоскать и снова тереть щеткой форму, пока она не становится чистой.

Потом чищу сапоги и моюсь сам. Усталость берет свое, и на лавочке под теплыми струями я засыпаю.

И сон мой, звенящий и зыбкий, как вода, льющаяся на меня, переносит меня в Гагры, на набережную. Я иду с Мариной, солнце, магнолии, а в огромном репродукторе женский голос поет:

И музыка все громче и громче. Я открываю глаза. Передо мной сидит Сашка, а рядом радиола поет модную в те времена песню.

Через два дня Сашка демобилизуется. Дома его ждет мать, вагоновожатая в трамвайном парке, и две сестрички. Их надо ставить на ноги. А без мужской руки дом сирота.

Мы ужинаем с ним. Форма моя высохла. Одеваюсь, иду в роту.

От здания штаба мне навстречу идет трубач, который должен трубить отбой.

На рассвете он сыграет «подъем», и начнется новый день апреля 1953 года.

Я больше не встречал длинноволосого музыканта, потому что уехал с улицы Москвина. Живу я сейчас совсем в другом месте, и из окна виден скучный холодный двор.

Но иногда ночью я просыпаюсь и смотрю в окно, и исчезают машины, чахлые деревья, металлическая ограда. И снова передо мной квадрат плаца. И горнист выходит на середину. Вот сейчас он споет «подъем», и я перенесусь из этой глупой и суетной обыденности обратно в армейскую молодость, потому что прошли годы и я понял, что по-настоящему счастлив был только там и все лучшее, что у меня есть, мне дала армия.

Я жду и смотрю во двор.

Ночь кончается, а горнист не приходит.