Книга: Тревожный август
Назад: Полесов
Дальше: Данилов и начальник

Данилов

 Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник.
«Ничего себе, домик тихий. Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим».
Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Из открытого окна доносился голос репродуктора. «...Роман «Мать» имеет огромное значение в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...».
— Второго выхода нет, — сказал за спиной Муравьев.
— Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри... Понял?
— Так точно.
— Белов и Полесов, за мной.
Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как приятель. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о значении творчества Горького.
Иван Александрович ударил сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича.
— Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать.
— А зачем, — усмехнулся Белов, — замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою.
— Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, — раздался за спиной голос.
Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка.
— А я сижу и думаю, не к квартиранту ли моему гости? Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.
— Правильно, мамаша, — сказал Степан, — мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому.
— С работы, что ли, или так, друзья?..
— Мы из милиции, мамаша, — прервал ее Данилов, — вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.
— Ну, если казенная надобность...
В маленькую прихожую выходили три двери.
— Вон там его комната.
Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри.
— Вы постучите, он спит.
— У вас есть второй ключ?
— Да там задвижка...
— Степан, — Данилов достал наган. — Вы бы к себе в комнату пошли, повернулся он к испуганной старушке.
Полесов отошел на шаг и ударил плечом дверь. Створки разошлись, комната была пуста.
Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие он видел. Но были и такие, как эта. Здесь ничто не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.
— Позови Игоря, найди понятых и начинайте обыск, — приказал он Полесову, — а я пойду с хозяйкой поговорю.
Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал приглашение войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни увидевшую кота.
— Да чего вы испугались-то? — приветливо улыбнулся Данилов. — Полноте. Ваше имя-то как, отчество?
— А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А имя мое Нина Степановна.
— Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция.
— Вам видней, уважаемый, — хозяйка опять перекрестилась. — Вам видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам?
— Да что вы, что вы, мы к вам претензий не имеем. Мы вот к жильцу вашему.
— А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
— Какие продукты?
— Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо всякое. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару — три мешка, сухофруктов — тоже мешок, консервы опять же.
— А где он это держал все?
— Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! — Старуха закрутила головой; «барышня» — слово это она проговорила нараспев, с презрением. — Одна видимость. Ну в теле, конечно, крашеная, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, значит. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки... — Старуха говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало искомое и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой, словно пустую породу, просеивал ненужные слова.
— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь...
— Ну зачем же так, — стул под Даниловым скрипнул, — зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.
— Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.
Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: «Начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.
И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом — в Гнездниковском МУР тогда был — там она крестилась на портрет Дзержинского.
— Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!
— А я тебя, Данилов, сразу признала, — сказала вдруг старуха другим, совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. И не было больше мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.
— Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.
Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела.
— «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома». Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена.
— Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Спиридонова, другая моему портсигару цена.
— Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой балуешься. Другая, значит, цена?
— Это точно, другая, — Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. — Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.
— А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?
— Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим.
— Делай. Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.
— Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?
— Пришел сам, узнал, что комнату сдаю, попросил прописать. Я и сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно.
В комнату вошел Белов:
— Иван Александрович, в комнате ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахара.
— Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь засаду оставим, ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.
Назад: Полесов
Дальше: Данилов и начальник