Данилов
— Товарищ подполковник! — Его кто-то тряс за плечо.
— Да. — Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.
— Пора.
Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.
— Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, — зевнув, изрек Никитин.
Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.
— Здесь, — сказал провожатый. — Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте.
В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.
— Располагайтесь, — провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки.
Они попрощались.
— Ну что ж, будем спать по очереди, — сказал Данилов.
— Вы спите, Иван Александрович, — ответил Никитин, — а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас.
Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.
Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:
— ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам...
И придушенный девичий голос:
— ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький...
— ...Молчи... Молчи...
Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь.
— А мне ты сала дать не хочешь, гад? — рокотнул баритон Никитина. Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:
— Пусти... Слышь, пусти...
— Документы! — резко скомандовал Никитин. — Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь.
— Ты чего?.. Ты чего?.. — заговорил кто-то быстрой скороговоркой.
— Ты, гнида, — с ненавистью выдавил Никитин, — чего к женщине пристаешь? А? Документы!
— Есть... Есть документы...
Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца.
— Что случилось? Что случилось? — по вагону бежал проводник.
— Как же это так, папаша? — спросил Никитин строго. — Сажаете человека без всяких документов?
— Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?
— Патруль едет в поезде?
— Едет.
— Зови. Пусть они сдадут его куда следует.
Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:
— Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет.
— Вот паскуда, — выругался Никитин, усаживаясь, — все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить.
А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее.
— Волховстрой, — крикнул проводник, — подъезжаем.
Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски.
— Бомбит город фашист, — сказал проводник, — хочет связь с Ленинградом нарушить.
— Папаша, — поинтересовался Никитин, — где здесь горотдел милиции?
— Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.
Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах.
Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.
Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.
Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле.
— Ложись, — крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва.
Они лежали на земле, вжавшись в снег, будто он мог защитить их от ревущей над головой смерти. Тяжелый грохот авиабомб больно давил на уши, низко стелился по улицам дым, рушились стены домов, летела земля, обломки бревен и кирпичей.
Сколько длился налет? Пять минут? Двадцать? Час? Данилов не понял. Время остановилось в вое и кошмаре разрывов. Он лежал. Скрипел на зубах снег с землей. Другой отсчет жизни шел сейчас, совсем другой отсчет. Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических пушек.
Город горел. Вернее, горело то, что осталось от него. По улицам со звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины «скорой помощи». Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал ребенок.
— Товарищи, товарищи, — к ним подбежала девушка в военной форме, — детей завалило! Помогите!
Данилов скинул шинель и остервенело ломом откатывал здоровые обломки бетона. Руки саднило, гимнастерка пропиталась потом, но он бил и бил тяжелым ломом, прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.
Наконец проход был расчищен. Из темноты слышались стоны и плач. Данилов зажег фонарь и прыгнул в черное отверстие. Среди обвалившихся балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.
Данилов схватил первого ребенка, почувствовал его невесомую беззащитность, на секунду прижал к себе и протянул наверх. Добрые руки, добрые и любящие, приняли у него спасенного.
...Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна. За окном лежала земля после битвы. Это была необычная земля. Каждый метр ее покрылся искореженным, обожженным металлом. Какой же силы должен был быть взрыв, чтобы расколоть, словно яйцо, огромную самоходную установку! Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.
Техника, взрывчатка, стрелковое оружие — все против тех, кто сидел в зигзагообразных окопах, шрамами легших на землю. Не было деревни, домов, деревьев. Все смела страшная поступь войны. Много дней на этой земле дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.
Данилов смотрел и думал, что нет ничего чудовищней и страшней войны. Никогда не привыкнет к этому человек, потому что нельзя привыкнуть к смерти.
Но все же жизнь брала свое. На маленьких станциях, назло хаосу и смерти, выросли домики из свежеоструганных досок, рядом притулились землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.
Проплыла мимо окон будка стрелочника, а рядом с ней поленница дров. Брала жизнь свое. Брала. Назло смерти, назло искореженному железу, бессмысленному символу войны.
Простучал под колесами новый мост через Неву. Деревянный, но сделанный добротно, на долгие годы.
— Под огнем за несколько дней возвели, — сказал за спиной Данилова проводник. — Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград.
Город вырастал за окном, закрывая поля, деревья, небо. Состав шел мимо улиц, разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай.
Жил город. Все выдержал он и остался. Как памятник воинской славы и человеческого мужества. Купол Финляндского вокзала пробит снарядами, высокий перрон расколот в нескольких местах. Но все же это был настоящий вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный.
Отдел милиции они разыскали быстро. Усталый дежурный, увидев подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки.
— Слушаю вас, товарищ подполковник.
— Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства.
— Минутку, — дежурный поднял телефонную трубку.
Через несколько минут в дежурную часть спустился невероятно худой капитан, китель висел на нем совершенно свободно, впалые щеки резко обтянули скулы.
— Начальник отдела капитан Ревич.
— Подполковник Данилов, начальник ОББ Московского уголовного розыска. — Иван Александрович вынул удостоверение.
— Из самой Москвы? — радостно переспросил капитан. — Вот это да! Первые вы, товарищи москвичи.
— Никитин, — скомандовал Данилов.
Никитин положил на стол дежурного тяжелый мешок. И тут только Иван Александрович увидел, что он разорван.
— Это осколок, наверное. Мы в Волховстрое под бомбежку попали. Продукты эти ребята из отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для вас.
Капитан развязал горловину, начал вынимать банки и свертки. В одной из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла.
— Вот он, — капитан попробовал вытащить осколок из банки. — Здорово засел, плоскогубцы нужны.
На столе лежали продукты. Смотрели на них офицеры милиции. И каждый думал о той незримой связи, которая объединяет людей в годы испытаний. И каждый знал, что силы их именно в этой связи, которую потом в официальных документах именуют монолитностью и единством.
— Спасибо вам. — Начальник отдела пожал всем руки. — Спасибо. Мы продукты эти по многодетным семьям распределим. Прямо вечером на разводе.
— Нам пора. — Данилов посмотрел на часы.
— Тимин, — спросил капитан, — где полуторка?
— На месте.
— Мы вас до Невского подкинем, а там до Дворцовой площади два шага.
Каким же представлял Данилов себе Ленинград? Кадры кинохроники и фотографии в газетах создавали образ сурового города, переживающего горе. Конечно, из окна машины много не увидишь. Но висят в небе аэростаты ПВО, четыре на фоне яркого солнечного неба. Дома на улицах разбиты огнем артиллерии и авиабомбами. А все равно живет город. Улицы расчищены, в развалинах работают восстановительные бригады. Женщины с лопатами чистят тротуары, сгоняя снег в огромные кучи. Много военных на улицах, особенно моряков. И конечно, очереди у магазинов-распределителей.
— Сейчас жить можно, — сказал шофер, — карточки отоваривают как надо. И жиры, и сахар, и мясо. Не то что в прошлом году.
— Натерпелись? — спросил Данилов.
— Всякое было, товарищ подполковник.
Они вышли на Невском и пошли в сторону Дворцовой площади. Многолюдно было на главной улице города, у лотков с книгами стояла очередь.
Данилов встал тоже и купил двухтомник Бальмонта, за которым много лет охотился в Москве. Игорь тоже купил несколько книг и конверты с ленинградским штемпелем.
Никитин же завел веселый треп с хорошенькой, до синевы худенькой, большеглазой девушкой-продавщицей. Немедленно назначил свидание.
— Быстрота и натиск, — усмехнувшись, сказал он Муравьеву. — Девушка классная, зовут Оля.
— Ну и что?
— Пойду на свидание.
— Если тебя Данилов отпустит.
— Он мою личную жизнь разбить не посмеет.
— Данилов все может, — мрачно изрек Игорь.
— Вы это о чем? — подошел к ним подполковник.
— О субординации, Иван Александрович, — нашелся Муравьев.
Они шли по Невскому мимо заваленных мешками с песком витрин, мимо заколоченных досками и фанерой окон, мимо надписей: «Эта сторона улицы особо опасна при артобстреле».
Они шли по главной улице города, и каждый думал о своем. Никитин со злобной яростью вспоминал немцев, подсчитывая, сколько легло их на подступах к городу. Игорь пытался восстановить в памяти пушкинские строки, связанные с невским чудом. А Данилов жадно вглядывался в лица людей, словно читал по ним страшную блокадную книгу.
Война, сколько она принесла горя и сколько принесет еще! Сколько пережили эти девушки, спешащие им навстречу? А этот старик с гвардейской осанкой, в высокой каракулевой шапке? А этот пожилой милиционер, стоящий на углу Невского? Неужели пройдут годы и забудут подвиг этих людей, подвиг бегущего ему навстречу пацана в промасленном ватнике, заменившего у станка отца?
И сам себе Данилов ответил, что не забудут. Всем воздадут по заслугам, каждому найдется место в многотомной истории подвига его соотечественников.
В комендатуре Ленинградского уголовного розыска их документы проверили с особой тщательностью. Дежурный долго читал командировочные предписания, проверял удостоверения, сравнивая фотографии с оригиналами. Наконец Никитин не выдержал:
— Ну чего ты бумажки рассматриваешь? Позвони начальству, оно в курсе.
Дежурный протянул им документы и сказал:
— Вы у нас первые гости из Москвы. Вроде как символ.
При слове «символ» Никитин замолчал, видимо, это слово ассоциировалось у него с памятником.
— Так что, товарищи, — продолжал комендант, — милости просим. Степанов, проводи москвичей к начальнику.
Их уже ждали. И Данилов понял маленькую хистрость коменданта. На столе дымились стаканы с чаем, лежали скромные бутерброды. Начальник Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку.
— Знакомьтесь, товарищи, это наш начальник ОББ, — он показал на невысокого подполковника.
Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки.
— Это, значит, — сказал он, — товарищ подполковник, наши ребята из МУРа посылку вам прислали.
Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром.
— Спасибо. Мы эти продукты отправим в наш профилакторий, где лежат сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них.
Они пили чай, и Данилов рассказывал о Москве. Ленинградцев интересовало все: вернулись ли из эвакуации театры, начали ли работать институты, каковы продовольственные нормы, идет ли строительство метро? Данилов хотел услышать о Ленинграде, о днях блокады, но хозяев интересовала Москва.
И Данилов понял их. Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой земли. Теперь им хотелось знать все о ней.
— Мы вас неподалеку разместим, в нашем общежитии, — сказал начальник ЛУРа.
— Может, вечерком заглянете на огонек? — предложил Данилов. Начальник полистал отрывной календарь.
— Часиков в двадцать устроит?
— Конечно.
— Ну до вечера.
Муравьев и Никитин пошли устраиваться, а Данилов с начальником ОББ Трефиловым сидели в его кабинете.
— Вот смотри, Иван Александрович. — Трефилов положил на стол листы бумаги, на которых были наклеены красные, зеленые, желтые, синие квадратики.
Данилов взял их. На квадратах четко было напечатано: хлеб, жиры, сахар, мясо, водка.
— Это отрывные талоны от карточек. Ими магазин отчитывается за количество проданных продуктов. Туфтовые талоны давали преступникам возможность создавать излишки продуктов в магазинах. Эти излишки и обменивались на ценности. Эксперты дали заключение. Вот, — Трефилов ткнул пальцем в один из листов, — это производство фирмы «Розанов и К°», — а те — подлинные.
— Установлены фигуранты?
— Да. Некто Суморов, директор продовольственного магазина. Продукты он свозит к себе на квартиру, улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3. Прячет их в сарае. По средам продукты забирают.
— Среда завтра.
— Вот и задержим их.
В пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и начал остервенело чистить шинель. Игорь, лежа на кровати, хитро поглядывал на него.
— Муравьев, — сказал Данилов, — накрывай на стол.
— Товарищ подполковник, — вытянулся Никитин, — разрешите удалиться на два часа.
— Куда это?
— По личным делам.
— Уже?
— Он такой у нас, — засмеялся Муравьев.
— Ну иди, — Данилов вынул из мешка плитку шоколада и протянул Никитину. — Девушке подаришь вместо цветов.
— Спасибо.
Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец.
Он пробежал пальцами по струнам и запел:
Это было весною,
Зеленеющим маем,
Когда тундра оделась
В свой зеленый наряд.
Мы бежали с тобою,
Ожидая погони,
Ожидая тревоги,
Громких криков «Назад!».
По тундре, по железной дороге,
Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.
Данилов вошел, послушал.
— Опять?
— Что «опять»? — непонимающе переспросил Никитин.
— Блатнягу поешь. Что, других песен нет?
— Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.
— Оно и видно.
Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.
— До чего же у него в башке мусора много, — с недоумением сказал Данилов. — Где он этого всего поднабрался?
— Он опер классный, — примирительно сказал Муравьев.
