ВЛАДИМИР РЫБИН
НОЧНЫЕ ПТИЦЫ
1
— Приготовиться!
В распахнутый люк ворвались ветер и снег.
— Пошел!
Фарид нырнул вниз. И тотчас сильный рывок перевернул его; автомат, гранаты, полные диски, тяжелый вещмешок ускоряли падение, тянули к невидимой земле.
Еще не затих в ушах звон самолетных моторов, когда Фарид разглядел внизу качнувшиеся тени. Почти сразу же земля сильно ударила по ногам, по боку, по плечу. Он выхватил финку, привычно полоснул по парашютным лямкам и откатился, готовый автоматным огнем, гранатами встретить каждого, кто кинулся бы хватать его. За спиной послышался глухой удар. Оглянувшись, увидел опадающий квадрат парашюта Лемара Корзилова.
Через минуту они лежали на подмятых под себя парашютах, настороженно оглядывались. По полю вразброс стояли невысокие деревца, за ними, за чистой заснеженной равниной, темнел лес. Оттуда доносились глухие строенные удары. Прислушавшись, Фарид вынул финку, трижды постучал по прикладу автомата. И увидел на опушке темные фигуры своих разведчиков — Коли Гришина, Кости Арлетинова, Левы Никольского, Миши Козича.
— А где Макаревич? — спросил он, оглядывая группу.
— Искали, нигде не видно.
Макаревич был вторым радистом и к тому же заместителем командира разведгруппы. Потеря его могла серьезно помешать выполнению задания.
Ночь лежала над лесом, плотная и неподвижная. Снег сыпал и сыпал, повисал на ветвях тяжелыми шапками.
Командир фронтовой разведгруппы Фарид Салихович Фазлиахметов — высокий, стройный, сильный — шагал быстро, останавливаясь время от времени, сверяя направление по компасу, прислушиваясь к тишине ночи. По счастью, снег был не глубок и ноги не тонули. Но усталость с каждым километром словно бы прибавляла весу в вещмешках. Пот струйками сбегал из–под шапки. Хотелось повалиться в снег, чтобы отдышаться. Но нельзя было останавливаться: чем дальше они уйдут за эту ночь, тем больше надежды оторваться от возможного преследования, затеряться в лесах, успешно делать то главное, ради чего они и забрались в это осиное гнездо немецкой обороны.
Командир смотрел карту. Вот Белосток, откуда они прилетели, вот река Нарев, на которой встали советские войска после стремительного броска через всю Белоруссию, вот вражеские укрепленные районы. А между линией фронта и нависшим с севера коричневым пятном Восточной Пруссии — треугольник польской земли — самое подходящее место, откуда можно наблюдать за передвижением немецких частей.
И нестратегу было понятно, что не сегодня–завтра с дотянувшегося до Варшавы выступа фронта советские армии двинутся дальше на запад, к Одеру и Берлину, и что нависающие над правым флангом немецкие войска, оставшиеся в Восточной Пруссии и северных районах Польши, станут главной силой, способной не только помешать этому наступлению, но, может быть, даже и сорвать его.
Когда утро совсем выбелило просеки, разведчики забрались в густой мелкий ельник и остановились на дневку. Позавтракали сухарями и холодными консервами, запивая их растопленным в ладонях снегом, и, выставив охранение, залегли спать в мягкие, еще не уплотнившиеся сугробы.
Уже следующей ночью им предстояло работать — наблюдать за движением на дорогах, устанавливать расположение гарнизонов и оборонительных рубежей. И делать это осторожно. Все знать о враге и не допустить, чтобы он знал о тебе, — этого в одиночку не достичь. Требовалась помощь местных жителей. Но если прежде, в Белоруссии, кругом были свои, то здесь впервые предстояло работать на незнакомой территории, где еще неизвестно было, кто и как к тебе отнесется…
Пасмурные зимние дни — сплошные сумерки. Будто ночь не уходит за горизонт, а прячется ненадолго в лесистые лощины, зная, что скоро снова наступит ее пора. Потому и кажется, что темнеет медленно. Уже и вечер вроде, а все висит над полем белесая муть, не гаснет.
Едва дождавшись темноты, разведчики растянутой цепочкой пошагали по дороге, чтобы не оставлять следов. Останавливались у каждого поворота, вслушивались в тишину, опасаясь засад. Сколько знал Фарид таких случаев! И когда он заметил впереди темное пятно хаты, то затаился за деревом, долго всматривался в неподвижные контуры хутора.
Подходили по одному. Фарид прильнул лбом к холодному ставню, увидел в щель молодых парней и девушек, сидевших на скамьях. Стучаться в такую хату было рискованно. Но Фарид все же решился: надо было немедленно спросить у кого–то названия окрестных деревень, чтобы, наконец, точно сориентироваться на местности, да и все равно надо было установить связи с местным населением.
— Кто тутай? — спросили из–за двери, когда он постучал.
— Свои.
За дверью вздохнули, и на пороге показался пожилой поляк в мятом пиджаке и без шапки.
— Просимы, — сказал поляк, с любопытством рассматривая русский автомат.
— Кто в доме?
— Цивильни.
Вдвоем с Козичем они вошли в хату, сняли шапки, вежливо поздоровались. Потрескивала лучина у печки, тени вздрагивали на стенах, и казалось, что это люди беспокойно шевелятся в повисшей вдруг напряженной тишине.
— Мы — русские, — сказал Козич, свободно говоривший по–польски. — Скоро сюда придут регулярные части Красной Армии и Войска Польского…
— Ви, певно, те, кого германцы шукают? — восхищенно отозвался из угла девичий голос.
— Где шукают? — насторожился Фарид.
— На блоте.
Все засмеялись понимающе. И Фарид улыбнулся, отметив про себя знакомую шаблонную логику фашистов. Им даже не пришло в голову, что советские парашютисты пойдут не от опасности, а навстречу ей, туда, где, по мнению фашистской службы безопасности, невозможно скрыться. Уже не таясь, он достал карту, разложил на уголке стола.
Ему начали рассказывать быстро, перебивая друг друга, и он цепкой, тренированной памятью старался не упустить ничего из того, что говорилось о гарнизонах, о жандармерии, о дорогах, куда немцы гоняют на работы крестьян.
Фарид прикинул: до условленного места сбора разведгруппы в Карпянской пуще было не меньше десяти километров.
Обогревшись у гостеприимных хозяев, разведчики снова ушли в ночь.
Перед рассветом они вышли к месту сбора, осмотрели лес: Макаревича нигде не было.
Следующий короткий зимний день разведчики отдыхали, зарывшись в пахучий лапник. А вечером Гришин развернул рацию и отстучал первую радиограмму: «Приземлились благополучно. Хвоста нет. Не нашли Макаревича. Местные жители сообщают, что фашисты роют окопы на окраинах Зарембы, Вилинберга, Круково, Сурова, Черни, Цык, Пелты. Дзоты в ста–ста пятидесяти метрах один от другого. На участке Мышинец–Домброва вырыты окопы в три ряда. Матросов».
«Матросов» — это был псевдоним командира разведгруппы.
2
Там, где редеют ухоженные прусские леса, отгородившие Мазурские озера от польских болотистых равнин, посреди неширокого ополья, переходящего в непролазную Карпянскую пущу, стоит маленький городок Мышинец. На карте, что висела в особняке гестапо, расположенном на центральной площади Мышинца, городок был обведен многими линиями, прерывистыми и сплошными, ощетинившимися арбалетными полудугами укреплений.
Этот особняк местные жители обходили стороной: оттуда, из–за глухих стен, слышались порой такие страшные крики истязуемых, что у прохожих подкашивались ноги и смертный холод охватывал душу.
Обычно с утра до вечера на маленькой площади Мышинца прохаживались фельджандармы с тяжелыми бляхами на груди. А в тот день полицаи стояли в соседних улицах, и площадь, чисто выметенная от напдавшего накануне снега, была пуста.
Ровно в половине второго пополудни к особняку подкатил черный лимузин, из него вышел маленький офицер в форме штурмбанфюрера СС, порывисто вбежал в услужливо раскрытую дверь. И уже через минуту сквозь раскрытое окно донесся высокий истеричный голос:
— У вас под носом, в прифронтовой полосе, работает русский радист, и вы не можете его найти! Я сам займусь этим делом, я заставлю замолчать русского «музыканта»!..
— О! — восхищались жандармы. — Майстертод!..
Русские разведчики не присутствовали при этой сцене, но, и не слыша присланного из Кенигсберга «мастера смерти», они знали, что их не оставят в покое, что пеленгаторы уже «навострили уши», а полевая жандармерия рыщет по окрестным деревням и хуторам. Разведчикам приходилось все время кочевать по лесам, меняя места радиопередач, чтобы сбить с толку фашистских ищеек.
В тот самый день, когда эсэсовский майстертод распекал своих подчиненных, двое разведчиков — Костя Арлетинов и Лева Никольский — лежали на опушке леса неподалеку от Мышинца, наблюдали за дорогой. По дороге проходили машины, обочинами скользили сани, груженные кольями для проволочных заграждений. И сами эти заграждения тоже были видны с опушки. Согнанные с окрестных селений крестьяне копали окопы, саперы суетились у дощатых коробок, сооружая железобетонные колпаки.
Под вечер разведчики отползли в глубь леса и быстро пошли меж деревьев.
Небо на западе потемнело, серая вуаль сумерек повисла над полянами. И пришла тишина, какая бывает только в зимние безветренные вечера. Останавливаясь перед очередным броском, они слушали эту тишину, и возня клестов на той стороне широких просек казалась им пробежкой целого взвода.
В один из таких моментов они услышали далекое монотонное бульканье чьих–то голосов. Достигнув очередной опушки, разведчики не пошли напрямик, а свернули в сторону. Обойдя поляну, вернулись к тому месту, куда должны были выйти, если бы не петляли. И увидели на своих следах шестерых жандармов.
— С–след п–перехватили, — сказал Никольский, как всегда заикаясь от волнения.
— С шестерыми управимся.
— Ага, и взб–баламутим всю контрразведку.
— Нас и так ищут.
— Ищут, да сами не знают где. Н–нет, брат, т–теперь один выход — дай бог н–ноги.
Они ринулись через лес, стараясь не спешить, зная по опыту, как выматывают силы суетливые нерасчетливые рывки. Через четверть часа вышли на другую опушку леса. Перед ними была дорога, за которой начиналось поле. Вдоль опушки прямо на них бежала лошадь, запряженная в сани.
— Ну все, — сказал Арлетинов, доставая гранаты. — Теперь про нас скажут: они воевали долго и счастливо и умерли в один день.
— З–заткнись! Это мы еще п–посмотрим…
Лошадь шарахнулась в сторону и, наверное, понесла бы через поле, если бы Никольский не повис на поводьях. Возница — парнишка лет четырнадцати — от рывка вывалился в снег. Арлетинов подхватил его, толкнул к Никольскому, уже успевшему забраться на кучу хвороста в санях, стоя, вытянул лошадь длинными веревочными вожжами.
— Ни можна, пан, ни можна! — заплакал мальчишка.
— Не серчай! Понимаешь, надо, — принялся успокаивать его Никольский.
— А вы кто? — Мальчишка перестал плакать, с любопытством погладил дырчатый ствол автомата.
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Я видзе. Вивядовцы Червонной Армии.
Это могло значить только одно: о советских парашютистах знают в деревнях.
Арлетинов оглянулся, натянул вожжи. Лошадь сразу перешла на рысь, зафыркала, забулькала селезенкой. От нее валил густой и пахучий пар.
— Как звать тебя?
— Вячек.
— Откуда ты?
— Хутор Харцибалда.
— Послушай, Вячек, ты не встречал здесь такого круглолицего невысокого парня в красноармейской шинели? — поколебавшись, спросил Арлетинов, имея в виду потерявшегося Макаревича.
— Може, и видзялем, — заулыбался мальчишка. — А вы приходзице на хутор, спытайте пана Казимира.
— Немцев нема?
— Ни.
— Придем.
Они спрыгнули с саней, немного прошли по дороге и свернули в лес. К полуночи, вконец измученные, добрались до лагеря, повалились на лапник и так, лежа, принялись рассказывать командиру об этом долгом дне.
— Харцябалда, говоришь? — переспросил Фарид, подсвечивая карту. — Поспите пару часов, потом пойдем…
Сколько может разведчик продержаться без сна? «Сколько нужно» — так отвечал Фарид, когда речь была о нем самом. О других он этого не говорил. Не потому, что не верил в своих людей, знал: будут жить на снегу, голодать, умрут от усталости, но не перестанут выполнять боевую задачу. «Устал» — этого слова не произносил ни один из разведчиков. Но командир о нем помнил всегда, искал в действиях, в словах людей малейшие приметы парализующего переутомления. Не из сердобольности, из опыта: уставшие люди чаще погибали, ненароком губили товарищей и даже срывали выполнение боевой задач». Человек не может долго жить, как зверь, в лесной чащобе, без костра и крыши. В Белоруссии разведчики нередко имели базу в партизанских отрядах — в лесных городищах с влажным теплом земляночных печурок и горячей пищей. Но здесь, в Польше, требовалось опираться на хутора и деревни. Только так можно было прокормиться, обогреться, обсушиться. И только там можно было найти помощников. Харцибалды — группа лесных хуторов, разбросанных на большом пространстве, очень подходили для роли такой базы…
Поздний рассвет еще только начинал забеливать поредевшую пелену туч на ночном небе, когда разведчики постучали в хату, которую описал им Вячек. Но дверь оказалась не запертой.
— По цо? — равнодушно сказал хозяин, когда его спросили об этом. — Свои нихай входзяць, а жандармы вшистко едно джви выломаюць.
Хозяин был одет так, словно и не ложился на ночь или давно уже встал. И сын его — восемнадцатилетний парень — тоже сидел на лавке у стены, накинув на плечи кожух, пестрый от заплат.
— Кошух, Казимир Кошух, — представился хозяин. — То мой сын Янек. А ви кто?
— Мы — солдаты передовых частей Красной Армии и Войска Польского, — привычной фразой ответил Козич. — Мы ищем своего товарища, такого круглолицего, невысокого. Говорят, вы его где–то видели?
— Можа, видзялем, — неопределенно ответил Кошух и потянулся к вешалке за своим старым ватником.
— Куда?
— К сасяду.
Добравшись до другого хутора, они вслед за Кошухом вошли в хату. Было дымно и душно. Пламя лучины, горевшей у печи, заметалось от ветра, и первое, что увидел Фарид в этом зыбком свете, была, мятая дерюжка на столе, под которой угадывались контуры автомата, направленного в сторону двери…
3
Что удержало его от того, чтобы не кинуться на пол и не открыть огонь, Фарид не знал. Только взгляд его пробежал по руке, державшей автомат под дерюжкой, к лицу человека, сидевшего за столом. Это был Макаревич.
— Неосторожно, — сказал Фарид, сбрасывая дерюжку. — А если бы не разглядел в темноте, не узнал тебя?..
Он говорил сердито, а сам уже тянулся в радостном нетерпении, чтобы обнять своего так счастливо нашедшегося заместителя.
— Все в порядке, — тихо докладывал Макаревич. — Рация в надежном месте, люди тут в Харцибалдах свои.
— Почему не пришел на место сбора?
— Приложился крепко, когда приземлялся. А тут наши подвернулись…
— Наши?
— Из группы Ухова. У них рация без питания. Макаревич кивнул куда–то за печку, где только теперь
Фарид разглядел четверых парней, пестро одетых, вооруженных немецкими шмайсерами.
— Вот это встреча! — радостно говорил Фарид, пожимая им руки. И остановился удивленный. — Постой, так ты же…
— Мосаковский.
— Точно. Мы же с тобой в Белоруссии ходили.
— Было дело…
— Проше, — сказал хозяин, выкладывая на стол краюху хлеба и горячую нечищеную картошку. — Альбо то коляция? Ви як ночне птаки.
Он протянул через стол руку:
— Бронислав Коваль. А ты? Федор? Нихай Федор, тилько бу германцам сцибло в тыл…
Пока хозяин, маленький, ершистый, произносил свое длинное ругательство, Фарид обменялся взглядами с Макаревичем и по его веселой улыбке понял, что крестьянин уже проверен и что довериться ему вполне можно»
— В Мышинце бываете? — спросил он, стараясь не придавать голосу особой значительности.
— Хлопчики ездят, — Бронислав кивнул на — Вячека и Янека, молча сидевших у стены. — Млодых на роботу гоняюць, окопы копаць.
— Нам нужно знать расположение этих окопов и огневых точек, движение войск, номера машин, знаки на бортах, число солдат в гарнизонах, вооружение. Любая фраза, какую услышите, — все будет интересовать…
Вскоре разведчики из группы Ухова ушли, оставив для связи Мосаковского и забрав с собой Лемара Корзилова. Фарид тоже поднялся из–за стола.
— Пора подумать о дневке. Ты куда ходил? — спросил Макаревича.
— Есть один схрон.
— Не мало одного на семерых?
— В тесноте, да не в обиде. Главное, что надежно.
Утренние сумерки уже растворяли ночную темень, когда разведчики прошли по тропе к близкому перелеску и остановились там возле дороги, истоптанной за обочинами, заваленной кучами хвороста. Бронислав приподнял одну из этих куч, наклонился, плечом придерживая навалившиеся ветки, сунул обе руки в снег, что–то потянул на себя, и под ногами у него открылась вдруг черная щель схрона,
— Пока, — сказал он сдавленным от напряжения голосом. — Давай.
Схрон оказался неглубоким — от пола до потолка метра полтора. Фарид ощупал стены, убранные поставленными вплотную березовыми кольями, опустился на соломенную труху.
— Ничего, сухо.
— Песок кругом, вода уходит.
Вызвавшись бодрствовать первым, Фарид полулежал в тесноте, чувствуя щекой жесткие гранаты в чьем–то кармане, и слушал близкое неровное дыхание своих товарищей. Он думал о группе Ухова, которую все считали погибшей и которая пусть временно (одного комплекта питания для рации, которыми они с ними поделились, хватит ненадолго), но все же ожила, благодаря этой счастливой встрече. Но повезло и матросовцам: с первых же дней оказались среди надежных друзей. Фарид не знал, что смогла передать группа Ухова на Большую землю. Но если они чего–то и не успели, то это теперь их, матросовцев, обязанность доделать, доработать, доузнать все о немецкой обороне.
И вдруг он насторожился: в монотонность шорохов и хрипов вплелся новый звук, будто в глубине за березовыми кольями часто застучала капель. Звук усиливался, и скоро Фарид понял, что это бьют копыта в мерзлую землю, что по дороге кто–то едет. Потом послышалась россыпь приглушенных мягких ударов, которые время от времени сливались в тяжелый ритм. Так не могли ходить крестьяне, это, несомненно, были военные, идущие не в ногу, но по привычке все время сбивающиеся на строевой шаг.
Фарид пощупал гранаты в кармане, попытался представить местность, как она могла выглядеть со стороны. И успокоился: схрон был, как могила, — без отдушины. Если бы хозяин позаботился об удобствах, о свежем воздухе, то над снежком вился бы парок. Точно такой, по какому охотники отыскивают медвежьи берлоги…
Вечером Бронислав Коваль подтвердил: по хуторам ходили жандармы.
— Спадохрон демонтировали, па–ра–шют, — с трудом выговаривал он чужое слово. — Грозили.
Коваль повел разведчиков не к своей хате, а свернул на одну из многочисленных дорожек, паутиной связывавших хутора.
— К Сташицам, — догадался Мосаковский. — Это — мать с дочкой. Нашу ораву прокормить одной–то хате не под силу.
Фарид замедлил шаг, внимательно оглядывая утонувшие в ночи кусты. Волноваться повода не было. Но три с лишним года работы во вражеских тылах научили: делай следующий шаг, лишь когда точно знаешь, куда ставить ногу.
Хата, в которую они вошли, была бедной, как и все, какие ему приходилось видеть в этих местах. Возле низкой печи, как на смотринах, стояли рядышком мать с дочкой, одинакового, роста, когда–то в ярких, а теперь совершенно одинаковых выцветших юбках, опускавшихся до земляного пола из–под выбеленных временем кожушков.
— Ядвига, — представилась дочка, чуть присев, что, очевидно, должно было означать реверанс, и быстро, с любопытством обежала глазами вошедших разведчиков.
А мать стояла не шелохнувшись, и по ее лицу, тускло освещенному светом лучины, трудно было понять, радуется она поздним гостям или ждет, когда уйдут.
— Мария Сташиц, — назвал ее Мосаковский, обернувшись к Фариду. — Разучилась улыбаться в оккупации, а так добрая. И толковая: если что высмотрит, запомнит в точности.
Хозяйка вздохнула, словно только и ждала этих слов, и повернулась к дочке:
— Воды!
Схватив бадейку, Ядвига стремительно выскочила за дверь. И Арлетинов принялся одергивать вздыбившуюся под ремнем шинель.
— Не гоже без охраны. — И добавил, оправдываясь: — Столько мужиков в доме, как не помочь?
Хозяйка минуту смотрела на закрывшуюся дверь, словно раздумывая, что ей теперь делать, снова вздохнула и начала рассказывать о том, как ездила в местечко Кузию, вместе с другими, согнанными со всей округи крестьянами копала окопы и как фашист ударил ее прикладом за то, что она пошла смотреть такие, круглые металлические коробки, которые солдаты связками носили в поле.
— Мины? — обрадовался Фарид, вынимая карту. Вглядевшись. в карту, Мария уверенно показала место, где устанавливались минные поля.
Под окном заскрипели шаги, зашуршала дверь, и послышался спокойный голос Янека:
— Дзень добры, панове.
Не раздеваясь, он торопливо начал рассказывать о том, что этим днем ездил в Бараново, нашел знакомых ребят, которые много интересного порассказали о немцах. Фарид слушал его, быстро ставя на карте условные значки, и сердце его приятно, расслабляюще ныло. Он был благодарен этим людям, не связанным ни приказом, ни обещанием. Он знал цену таким сведениям: и за меньшие, бывало, многие его товарищи платили жизнью.
И, стараясь сохранить бесстрастность на лице, Фарид поднял глаза от карты.
— Спасибо, — сказал он. — Все вы такие… такие молодцы!..
4
— Ядвига, ты кем будешь после войны?
Она пожала плечами.
— Не век же ведра мамке таскать? — сказал Арлетинов.
— А кто их буде носиць?
— Я не о том. Должна же ты кем–нибудь стать?
— А як же.
До него вдруг дошло, что Ядвига не понимает его потому, что между ними — век. «Кем быть?» — Этого вопроса, который в Советском Союзе волнует даже октябрят, здесь просто не существует. Кем быть девчонке, когда у всех местных баб одна дорога, даже не дорога — тропинка — от хаты до хлева, от хлева до своей куцей полоски в поле!.. И как–то по–новому понял вдруг Арлетинов, что защищает он в этой войне. Ему до слезной боли стало жаль эту девчонку, у которой вся жизнь — то паны, то оккупанты.
Прислонившись спиной к зыбкой дощатой ограде, Арлетинов все думал об этой неожиданно открывшейся ему пропасти между ним и Ядвигой. Можно ли так жить, ни на что не надеясь, не мечтая о будущем? Как же это он, столько лет занимаясь в своей московской школе, в кружках Дома пионеров, споря с приятелями о чка–ловских перелетах и папанинском дрейфе, как это в водовороте мальчишеских страстей проглядел главное — саму эту возможность иметь желания, строить жизнь хоть по–чкаловски, хоть по–папанински? Это само собой разумелось, было как воздух, который не замечаешь, пока он есть. И ведь немало читал о том, что возможность эта не свалилась с неба, что кто–то дрался за нее и умирал. Да, видно, не дочитал… А может, так и долж-’ но быть, может, человеку полагается не единожды открывать для себя привычный мир?..
Ядвига подняла руку, протянула ее к одинокой звездочке среди темных туч, сказала радостно:
— Гвязда.
— Почти как по–нашему — звезда, — улыбнулся Арлетинов.
— Нибо, — сказала Ядвига.
— Точно — небо, надо же!
— Лас.
— А по–нашему — лес…
Они радовались каждому совпадению слов. И как–то получалось, что чуть не все предметы, которые вспоминались, назывались почти одинаково. И по–польски, и по–русски похоже звучали: хлеб, картофель, мясо, автомат, граната, мать, земля, снег, шапка, валенки, даже заплата на валенках…
— А как будет — поцелуй?
— Пацалунек, — засмеялась Ядвига и, оттолкнувшись от забора, побежала к дому.
Закрыв глаза, он млел от сбегающих по спине приятных расслабляющих мурашек и думал о Ядвиге, об этой удивительной похожести языков. Еще недавно, прыгая с парашютом в черную неизвестность, он был полон тревоги. А теперь ему казалось, что вокруг надежные, полные друзей, родные места.
Черный лес стеной стоял за сараем, шумел порывами, словно дышал тяжело в своем полусне. Встряхнув вершины деревьев, ветер уносился к другим хуторам, ненадолго впуская во двор жуткую тишину. В одно из таких затиший Арлетинов уловил новый звук, никогда прежде не слышанный здесь и все же хорошо знакомый: так занудно гудят в ночной тиши буксующие машины.
Через полминуты они, вся разведгруппа, стояли во дворе, вслушиваясь в этот далекий вой машин.
— Похоже на облаву. Надо уходить, — сказал Фарид.
— Мы вас тутай сховаем, — Мария подбежала к поленнице, стоявшей в двух шагах от двери, толкнула ее плечом, рванула какую–то последнюю чурку и отвалила толстую от намерзшего грунта крышку люка.
— Всем не гоже, надо рассредоточиваться. Вы, — Фарид посмотрел на Никольского и Арлетинова, — оставайтесь здесь, а мы уйдем в лес. Место вам известно.
— Нет, — волновалась Мария.
— Откроете, если все будет тихо, — сказал Арлетинов.
— Добрже.
Друзья прыгнули в черную яму, крышка тотчас закрылась, и сверху застучали глухие удары: Мария с Ядвигой торопились сложить поленья на место.
— Не будем терять времени, — сказал Никольский. — Спи пока, через пару часов разбужу.
Он прислонился спиной к дощатой стенке схрона, положил подбородок на поставленный вертикально автомат, чтобы голова скатывалась, если будет одолевать дрема, и начал слушать. Наверху кто–то пробежал, и торопливый топот донесся до подземелья мягким вкрадчивым шелестом. Теперь тишина казалась тревожной, полной отдаленных шорохов, стуков, скрипов. И трудно было понять–то ли звуки доносятся сверху, то ли кажутся, сами собой звучат в ушах.
«Успела ли уйти группа?» — думал Никольский.
Наверху послышался тяжелый топот, глухое гуканье голосов. Застывшую темень вдруг пронзил тонкий, непонятно чей, крик, и над головой вдруг застучали падающие поленья.
— Что такое? — проснулся Арлетинов.
— Если бы з–знать.
Они приготовили гранаты, застыли в ожидании, прижавшись спинами друг к другу. Но наверху снова была тишина, и, сколько ни прислушивались, они не могли уловить даже отдаленного шороха.
— Может, попробуем открыть?
Никольский встал, оперся плечами о люк И не смог его даже пошевельнуть. Тогда налегли вдвоем, принялись толкать тяжелый люк, не обращая внимания на стук поленьев.
Выскользнув наверх, сразу же откатились в сторону, залегли за поленницей. Дверь в хату была распахнута настежь. Шел сухой снежок, и ветер успел намести у порога небольшой сугроб. Никаких звуков не доносилось ни из хаты, ни с других хуторов, только лес все шумел ритмично, успокаивающе.
Подождав немного, они осторожно вошли в хату, посветили фонариком. Одно из окон было разбито, на полу валялись глиняные черепки, какие–то тряпки. Белый бок печи темнел бесформенными кровавыми пятнами.
— Неужели… — глухо сказал Арлетинов.
Он вышел во двор, оглядел разваленную поленницу и вдруг понял, что поленницу развалили нарочно, зная, что иначе разведчикам не выбраться. Пораженный этой мыслью об удивительном хладнокровии женщин в их, может быть, самый трагический час, он молча стоял посреди двора, страдая, что ничего не может сделать для их спасения.
— А ведь их били, — сказал он вышедшему на крыльцо Никольскому. — А они нас не выдали.
— Надо уходить, — сказал Никольский, и Арлетинов оглянулся, не узнав голоса своего друга. — Если нас тут увидят, Сташицам не выбраться…
Он замолчал, услышав за сараем скрип шагов.
— Панове?
— Янек! — Они тормошили зябко вздрагивающего парня, радуясь, что он тут, и надеясь, что, может, и Сташицы где–то рядом.
— Увезли их. В Мышинец, — стуча зубами, сказал Янек. — И Вячека увезли, и Бронислава Коваля, и многих других…
— Пошли!
Арлетинов знал: особняк мышинецкого гестапо недоступен для горстки разведчиков, но сидеть в бездействии он не мог.
Там, где одна дорога вливалась в другую, разведчики остановились, не узнавая места. Знакомый проселок был перетерт траками танков. Наклонились, пощупали выбоины, схваченные ночным морозом.
— Туда шли, к фронту.
И группа и Янек тоже пошли, почти побежали по дороге, торопясь до утра догнать танковую колонну. Но как они ни вслушивались в ночь, останавливаясь у поворотов дороги, они не могли уловить ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее рокот моторов. Это заставляло сбавлять шаг: раз танков не слышно, значит, они стоят, значит, в любой момент можно напороться на охранение.
— Панове, товариш–чи, — сказал Янек, с трудом выговаривая новое слово. — Ту есть еден учитель.
Они свернули с большой выбитой дороги, добрались до деревеньки, стоявшей неподалеку на холме. Учитель, к которому они постучались, был маленьким улыбчивым словоохотливым человеком. Впустив солдат и выставив на стол чугунок холодной картошки, с воодушевлением принялся говорить, что он и его друзья слышали о красноармейцах, живущих в лесах, и что на всякий случай давно уже собирают сведения о немцах. Вчера вечером они посчитали точно все танки — семьдесят две штуки, из них восемь тяжелых. И еще пятьдесят автомашин с пехотой и двенадцать мотоциклов. Шли по разным дорогам общим направлением на Остроленку. Остановились в лесу, неподалеку.
— Можно подойти к ним?
— Спробоваць можна…
Никольский и Арлетинов ушли вдвоем, строго наказав Янеку, чтобы тот пока выспался. Вернулись перед рассветом в маскхалатах, изодранных в лоскутья от долгого ползанья по–пластунски, усталые и радостные.
— Стоят. Танковая дивизия «Великая Германия». — Арлетинов небрежно бросил на стол завернутые в целлулоид документы. — Вот, с одним унтером побеседовали. Теперь, Янек, все от тебя зависит. Знаешь в лесу песчаные карьеры? За день должен добраться туда, сообщить о танках…
Весь день Никольский и Арлетинов отсиживались в сарае, зарывшись в сено. Под вечер услышали нарастающий тяжелый гул. В первый момент подумали, что это танки входят в деревню, потом поняли: идут наши самолеты. Казалось, вся земля задрожала от грохота. Над перелесками, видневшимися вдалеке за редкими дощатыми заборами, над теми местами, где стояли танки, метались ослепительные молнии и клубились, поднимаясь все выше, черные, сизые, бурые дымы…
5
Если бы у Фарида попросили описать полдень, он, наверное, вспомнил бы последнее довоенное воскресенье, когда просто так смотрел в синее небо над Петровским бульваром в Москве. Было жарко, и он сидел на скамейке, ждал друга, чтобы вместе поехать в Химки купаться, глядел на прохожих и ел мороженое, зажатое между двумя вафельными кружочками. На одной вафёльке было написано «Таня», на другой — «Маня».
А потом дни исчезли. В памяти осталась только вереница ночей, синезвездных и молочно–туманных, сухих и дождливых, душных предгрозовых и пронизывающе морозных. Он привыкал к ночному образу жизни и, когда выдавались свободные дни, чувствовал себя при ярком свете дремотно и неловко.
Конечно, приходилось работать и при солнце. Это когда надо было вести наблюдение. Но от тех дней в памяти остались только силуэты тупорылых вражеских автомашин да лобастых танков, гудевших по большакам.
Так было и теперь.
Низкое зимнее солнце впервые за эти дни пробилось сквозь тучи, ослепительным светом залило! нетронутые снега за опушкой. А за снегами чуть приподнятой над белизной черной ниточкой тянулась дорога на Кузию, и по ней то и дело пробегали штабные легковушки, проползали грузовики и медленно, словно бы нехотя, проходили подводы. И все в одну сторону, туда, где за крошечным городком Кузией, всего в каких–то пятнадцати километрах лежал фронт.
По дороге на высокой скорости проскочили девять тягачей с пушками на прицепе и еще шесть грузовиков с солдатами. Фарид повел биноклем, запоминая опознавательные знаки на высоких черных бортах.
— Где они встанут, вот в чем вопрос, — сказал он лежавшему рядом Мосаковскому. — Придется все же идти в Кузию. Коваль же дал адрес.
— Но не дал пропуска.
— Тебе бы еще и сопровождающих.
— Это идея, — оживился Мосаковский. — Пройти вместе с теми, кто ходит копать окопы. Тут неподалеку живет один человек, Верой зовут. Поможет.
Фарид оглянулся, ища глазами Макаревича, единственного из тройки свободно говорившего по–польски и, стало быть, первого кандидата для вылазки в Кузию, но того не было видно за деревьями — разминался в глубине леса. Солдаты шутили по этому поводу, что в Белоруссии их грела лявониха, а здесь — быстрый краковяк.
Следующей ночью они долго искали Веру по окрестным хуторам. Наконец, уже под утро, добрались до покосившейся хаты, стоявшей на невысоком бугре. Ворча, что к девушкам стучаться по ночам неприлично, хозяйка зашуршала лучиной, стараясь поджечь ее от слабого фитилька, коптившего на столе. Но, еще до того как лучина разгорелась, Фарид увидел, как кто–то гибкий и белый скользнул с печи, окутался в черный кожух и, шлепая босыми ногами по земляному полу, пошел на середину хаты к свету.
— Вера! — обрадовался Мосаковский.
Девушка подошла к ним, осмотрела мятые шинели, новенькие автоматы и вдруг заплакала.
— Разговор есть, выйдем на минуту…
Утром, оставшись дневать в соседнем сарае, они видели в щель, как Макаревич уходил вслед за Верой, устало ссутулившийся, совсем не похожий на себя в стоптанных польских сапогах с высокими задниками и пестром от заплат, словно специально закамуфлированном кожухе. Прикрывая ладонью рот, Мосаковский рассказал Фариду о Вере, русской девушке, схваченной фашистами где–то под Оршей и отправленной в Германию. Дорогой Вера сбежала в эти леса и встретила на здешних хуторах самое теплое к себе отношение. И она осталась чьей–то «дочкой», быстро научилась говорить по–польски. Встретив русских из группы Ухова, стала помогать им.
А группа крестьян, в которой был Макаревич, в это время уже выбралась на большак и пошла по обочине, пропуская противно газующие немецкие автомашины. В кузовах сидели солдаты, молчаливые, угрюмые, совсем не похожие на тех, каких видел Макаревич в прошлые годы. Те, бывало, глазели по сторонам, высокомерно–издевательски покрикивали на прохожих.
Когда до крайних домов Кузии оставалось не больше ста метров, на дорогу вышли двое солдат, скинули с ремней карабины:
— Хальт!
Потом один остановился, кинул винтовку за плечо:
— Я их знаю, каждый день ходят.
Но второй солдат не успокоился, подошел, ткнул стволом винтовки в грудь поляка, стоявшего рядом с Макаревичем:
— Аусвайс!
Просмотрев изрядно помятый листок документа, он неохотно вернул его и махнул винтовкой, чтобы проходили.
Городок походил на большое ухоженное село. Ставни домов были закрыты, отчего казалось, будто улица зажмурилась, застыла в ожидании беды. Отсчитав шестой переулок, как рекомендовал Бронислав Коваль, Макаревич шагнул в сторону и пошел вдоль забора по расчищенному тротуару. Свернув налево на втором углу, он быстро нашел дверь с кованым кольцом вместо скобки и толкнул ее. Дверь была не заперта. Макаревич вошел в темные сени, и сразу же навстречу ему вышел хозяин, точно такой, каким его описывал Коваль, — маленький, сухощавый, с нетерпеливым блеском в глазах.
— Простите, пан Станислав, но Бронислав сказал, что можно входить без стука.
— Таки час — хоць и не замыкаць, — хмуро отозвался хозяин. — Кто таки Бронислав?
— Коваль из Харцибалды.
Они вошли в дом, остановились посреди комнаты. Макаревич полез в карман, чтобы достать шматочек сала, служивший одновременно и подарком и паролем. Но прежде пришлось вынуть гранату. Даже не взглянув на сало, хозяин взял гранату, оглядел со всех сторон, поковырял ногтем в глубокой щели меж черных ребер, где уцелела еще складская смазка, зачем–то понюхал палец и осторожно поставил гранату на стол.
— Поважна штука, — -сказал он, поднимая глаза. — Цо интересце пана?
— Все.
— Цос ницос я ведзаю.
Он начал рассказывать о гарнизоне в Кузии, об укреплениях, возводимых недалеко от городка, с такими подробностями, что Макаревич даже насторожился: долгие месяцы работы во вражеском тылу приучили его относиться с подозрением ко всему, что само дается в руки.
— Чоловик ви важни, гостиць нидосуг, — сказал Станислав, словно угадав его мысли.
Они поднялись на чердак, и сквозь перекошенные жалюзи в слуховом окне Макаревич увидел добрую половину маленькой Кузии. О таком наблюдательном пункте он даже и не мечтал и припал к окну с жадностью изголодавшегося без информации разведчика.
Макаревич стал считать проходившие машины. Но долгие часы без сна скоро дали себя знать, он начал сбиваться, чуть ли не физически ощущая в памяти тяжесть накопившейся информации. Побоявшись, что забудет, Макаревич достал блокнот, начал рисовать в нем маленькие значки. И взволновался, представив вдруг, как они лягут на штабные советские карты. По всему чувствовалось, что не сегодня–завтра обрушится на эти дороги лавина советских полков, чтобы смять вражескую оборону, ворваться в Восточную Пруссию. И скольким бойцам спасут жизнь эти простенькие, похожие на каракули, зна–чочки!
Они обречены на безвестность. Уходя во вражеские тылы, они оставляют в части и свои документы, и свои имена. Их героизм не расписывают фронтовые журналисты. Их труд не измеряется числом уничтоженных врагов. Лишь в очередной сводке, которая ляжет на стол командующего фронтом, промелькнет фраза: «Матросов сообщил…» Никто не обратит на это внимания. По суровым правилам военного времени даже в штабе фронта мало кому полагалось знать, что Матросов — это не один, а семеро бойцов.
Каждый солдат готов победить или умереть. Но тот, кто останется жить, не знает, почему в бовэ он не погиб, а именно победил. Может, иной раз и потому, что кто–то своевременно предупредил командование о замаскированном минном поле, о спрятанной до поры артиллерийской батарее противника?..
Сладкий плод победы неделим. На войне все зависят от всех.
Должно быть, Макаревич все–таки задремал, потому что очнулся от скрипа лестницы. Хозяин был навеселе. Позвав его вниз, уставился на гостя какими–то новыми, вопросительно–восторженными глазами.
— З нимцем выпил, — сказал он радостно.
— Поздравляю.
— Формация нумер… — Станислав порылся в кармане и вынул мятый конверт с черным почтовым штемпелем, на котором четко был обозначен номер только что прибывшей сюда войсковой части.
Обрадованный Макаревич запрятал конверт поглубже в карман и подумал, что хозяин вовсе не такой простак, каким показался вначале, что пять лет жизни в оккупации, несомненно, научили наблюдательности и конспирации и что ниточки местных связей, которые так кстати пришлись разведчикам, может быть, лишь частица целой паутины своеобразного подполья, стихийно возникшего, связанного личными знакомствами, общей ненавистью к врагу, круговой порукой…
Было около полуночи, когда Макаревич выбрался из города. Долго блуждал по выстуженным лесам, разыскивая нужный квадрат. Убедившись, что вышел на место, вынул гранаты, постучал ими друг о друга. Лес не отзывался. Лишь ветер шумно трепал вершины деревьев, да звезды то гасли, то загорались в вышине за быстро бегущими лохматыми тучами. Только перед рассветом в хаосе монотонных звуков Макаревич расслышал далекое цоканье условных сигналов.
Через несколько минут они встретились на поляне, радуясь, что снова вместе и что все так хорошо удалось.
— И Вера тоже молодцом оказалась!
— Весь фронт у нас в кармане, от Ружан до Новогруда!
— Теперь главное — поторопиться, передать сведения…
Чтобы выгадать время, они не остановились на дневку, усталые, лезли напрямик через лесные буреломы, не петляя, как обычно, не обходя поляны.
Когда перебегали дорогу возле одной из опушек, услышали вдруг близкие выстрелы и увидели мчавшуюся прямо на них машину с жандармами.
6
Пули сухо застучали по мерзлым стволам деревьев, посыпались сбитые ветки. Прячась за густым обвисающим ельником, разведчики подождали, когда машина подойдет ближе.
— Гранаты с упреждением! — приказал Фарид.
Над головами спрыгнувших с машины жандармов взметнулись три белых клубка и вслед сразу же еще три. Свист осколков, общий истошный вопль. Эхо взрывов поскакало по лесу, затихая вдали, словно бы распадаясь на части…
Еще два часа шли лесами.
Добравшись до песчаных карьеров, где находились с рацией Гришин и Козич, узнали страшную весть: все крестьяне, схваченные во время предыдущей облавы, замучены в застенках мышинецкого гестапо. Торопясь хоть что–то узнать о русских, фашисты подвергали арестованных страшным пыткам. Кто ничего не знал, тот и не мог ничего сказать, а схваченные вместе с другими Бронислав Коваль, Ядвига и Мария Сташиц и юный Вячек умерли, не выдав русских, не назвав известных им тайников.
— Передавай, — сказал Фарид Гришину глухим голосом. — Передавай в честь павших наших товарищей.
…Тонет, захлебывается эфир в потоках радиоволн. Тысячи больших и малых радиостанций до конца выплескивают в пространство свою энергию, стараясь перекричать друг друга. Как в этом миллионноголосом крике узнать один–единственный нужный тебе родной голос?
Гришин перекидывает ключ на запасную волну, трогает рукоятку настройки и застывает над маленьким помаргивающим «Северном», боясь потерять пойманную ниточку связи. Ти–ти–ти–та–та! Он узнал бы это далекое попискивание, если б даже все радисты мира старались перекричать его. И он спешит послать ’по этой ниточке короткий набор цифр, в которых спрессовано все, чем жила разведгруппа в эти дни, что, рискуя жизнью, узнали его друзья.
Невесомы сигналы, но бьют они крепче и точнее артиллерийских снарядов.
Ти–ти–ти–та–та! «По шоссе и узкоколейке от Кад–зидло на Остролеику непрерывно перебрасываются войска…»
«Гарнизон Мышинца — гестапо, жандармерия, пехотная часть. В Черне и Сурове — саперный батальон, в ротах до 100 человек. Население из хуторов и деревень вдоль главных дорог выселено, в домах — солдаты…»
«От Мышинца до Дылево — противотанковые надолбы, минные поля. Дылево–Кадзидло–Липпики — сплошная линия обороны, окопы в три ряда, дзоты, проволочные заграждения…»
Радист Гришин поднимает глаза, улыбается сидящему рядом Фариду.
— Поздравляют, — говорит он и продолжает, словно читая по складам: — «Вашей группой своевременно вскрыт подход на фронт из Восточной Пруссии танковой дивизии «Великая Германия». За эту работу всем товарищам от лица службы объявляю благодарность…»
Вдруг они услышали далекий гул, все шире растекавшийся по горизонту, замерли, прислушиваясь. — Началось! Наши пошли!
— Дождались, братцы!..
Когда спал первый взрыв восторга, смущенно принялись поправлять оружие, осматривать гранаты. Еще неизвестно, как оно продолжится, это начало. Часто бывало, что с наступлением на фронте начиналось самое трудное для тех, кто сражался в фашистском тылу. С этого момента каждое сообщение о передвижениях и маневрах врага приобретало для командования особое значение. И хоть рассвет уже заливал поля белесой мутью, все четче прорисовывая дали, красноармейцы быстро собрались и направились туда, где прозрачные перелески вплотную подходили к шоссе..
В установленный час Гришин передал на Большую землю собранную за день информацию, а потом долго слушал ответ, улыбаясь все шире.
— «Сегодня наши перешли в наступление, — прочитал он принятую радиограмму. — Решительный час настал. Установите наблюдение за дорогами и немедленно сообщайте о передвижениях гитлеровских частей. Враг будет уничтожен. Ваша хорошая работа ускорит встречу…»
Днем над дорогой прошли наши штурмовики и словно бы вымели ее. Потом в поле запрыгали взрывы снарядов и мин, и Фарид приказал на всякий случай занять круговую оборону: немцы, отступая, могли неожиданно выйти сюда, к опушке. Вскоре тяжелый грохот артобстрела откатился куда–то за леса, и они увидели знакомого крестьянина, бегущего к ним через поле.
— Ваши пришли! — кричал он еще издали.
Трескуче рвались мины, шальные снаряды вскидывали дымные вихри над снежной белизной, а Фарид и его товарищи уже бежали от куста к кусту, торопясь к соседней деревеньке, где виднелись меж хат родные силуэты советских бойцов.