РАЗДУМЬЯ НАД ЖАНРОМ

В Нью-Йорке, на одной из центральных улиц, неподалеку от того места, где есть пост полиции, и на той улице, по которой постоянно курсируют «плимуты» ФБР, была убита женщина. В самом факте уличного убийства не было ничего необычного: каждые двенадцать секунд в США происходит нападение на женщину. Удивительным было другое — тридцать восемь человек в течение более чем получаса спокойно созерцали из окон своих квартир, как у них на глазах  у б и в а л и.

Она лежала на асфальте, истекая кровью, когда убийца вернулся, чтобы добить ее. Тридцать восемь человек из окон домов смотрели, как он это делал, — спокойно, размеренно, не торопясь. Она кричала: «Спасите!» Но никто не вышел, чтобы спасти ее. Никто даже не крикнул из окна. Не нашлось ни одного человека, который хотя бы позвонил в полицию. Они просто смотрели: им было интересно. Тридцать восемь человек смотрели, как у них на глазах убивают женщину.

Когда потом на место происшествия приехали репортеры и социологи, они стали расспрашивать тех, кто наблюдал преступление, почему они не вмешались, почему ничего не предприняли, и слышали в ответ:

— Не знаю.

— Я очень устал.

— Мне не хотелось, чтобы муж ввязывался в это.

— Я не хотел вмешиваться.

Эпизод этот свидетельствует не только о чудовищном росте преступности на Западе, но и о массовом распространении всеобщего равнодушия и апатии, столь свойственной самой идеологии капитализма, то есть идеологии разобщенности, маленького, личного интереса, всеобщей некоммуникабельности.

Один из основных тезисов, высказывавшихся в этой связи, сводился к тому, что средства массовой информации — буржуазное телевидение, кинематограф, литература — превращают миллионы людей из «деятелей», «творцов» в пассивных созерцателей происходящего. Одним из главных «методов», с помощью которых  з л о  возводится в степень привычного, типического, прогрессивные социологи Запада называют в первую очередь детективы всякого рода «Джеймсов Бондов» — насильников, ницшеанствующих сверхлюдей, злобных врагов разума, добра, человечности. Привычка к насилиям на страницах такого рода детективов, на экранах ТВ и кинематографа делает как бы не воспринимаемым, не событийным, — п р и в ы ч н ы м — реальное насилие, происходящее на глазах человека.

И тут возникает вопрос о некоей пропорции в «двух планах бытия»: повседневной реальности, окружающей каждого, и «созданного» мира, встающего со страниц книг. Как считают некоторые исследователи, этот второй, «призрачный» мир, призван не только потеснить реальный мир обыденного человека, но и, в известной мере, стать доминирующим в его сознании. Причем речь идет не просто о неких эталонах, нормах поведения и представлениях, навязываемых читателю со страниц книг или с голубого экрана. Речь идет о большем. Несколько лет назад в научно-фантастических произведениях англо-американских авторов прошла тема такого, с позволения сказать, будущего, в котором обитатели его существуют, любят, мечтают, веселятся, работают — только ради того, чтобы погрузиться в эфорейный мир сюжетных грез, фабрикуемых для них «совершенными» средствами массовых коммуникаций. Реальность повседневности — лишь прискорбная плата за радость уйти от нее.

Социальный смысл этих «антиутопий» понятен. Это своего рода предупреждение, знак тревоги: вот к чему может привести людей «наркотизирование» общественного сознания.

Впрочем, дело обстояло бы чрезвычайно просто, если бы смысл приключенческой литературы (в западном ее варианте) исчерпывался схемой, приводимой выше. Жизнь, как известно, сложнее любых схем и формул; соответственно — и литература, как проявление и преломление жизни.

«Эталонность» приключенческого героя — явление в определенной мере закономерное и повсеместное. Иногда, впрочем, принимающее забавные формы. Некоторое время назад по экранам Запада прошел американский фильм «Бони и Клайд». У главного героя, Клайда, была привычка — время от времени брать в зубы спичку и задумчиво жевать ее — режиссерская или актерская индивидуальная деталь. На следующий же день после выхода фильма в Париже, Лондоне и Стокгольме появились сотни молодых людей, которые держали спичку между зубами, принимаясь время от времени задумчиво жевать ее.

Каждому из них казалось, что, воспроизводя эту запомнившуюся деталь, он уподобляется Клайду во всем остальном спектре его качеств. Что он такой же смелый, решительный, такой же молодой и жестокий. И что, благодаря этой спичке между зубами, все остальные видят его таким.

Это стремление отождествить себя с тем или иным героем или литературным образом присуще многим: сознательно или неосознанно, в большей или меньшей степени. (Правда, отождествление это происходит сложнее, чем в случае с Клайдом.)

Социология считает, что каждый человек совмещает в себе множество ролей и функций. Будучи, скажем, инженером, человек в то же время является и отцом, и мужем, и братом, и соседом, а также автомобилистом, рыболовом, грибником или коллекционером. Для официанток он — клиент, для врача — больной, для коллег — товарищ.

Обычно роли эти последовательно сменяют друг друга. Вы присутствуете на собрании — здесь вы член профсоюза. Вернулись домой. Для вашей жены вы уже не член профсоюза, а муж. Соответственно, вы принимаете роль мужа. Затем выясняется, что вам нужно заглянуть за чем-либо в соседнюю квартиру. Входя в нее, вы оставляете за порогом все остальные свои роли. Здесь вы принимаете на себя роль соседа.

В сознании у каждого есть представление об идеальном воплощении каждой из ролей, которые он играет в жизни. Если член профсоюза — то инициативный, активный. Если муж — любящий, заботливый, верный. Если сосед — доброжелательный, готовый в любой миг прийти на помощь. Играя каждую из своих ролей, мы вольно или невольно всякий раз стараемся походить на идеальный образ, существующий в нашем сознании. Следовательно, у каждого из нас есть идеальный образ самого себя, образ мозаичный, которому мы пытаемся следовать и на который, как нам кажется временами, мы очень походим. Здесь-то и выявляется особо зримо  ф а к т о р  литературы, телевидения, киноискусства, театра.

Если просмотреть ретроспективно ряды героев советской литературы, начиная с персонажей Алексея Толстого, Леонида Леонова, Михаила Шолохова, Аркадия Гайдара и Исаака Бабеля, то мы легко можем найти и отделить те полосы жизни, когда мы играли в «парня из нашего города», в «краснодонских молодогвардейцев», в «романтиков» Паустовского, в «двух капитанов» или в «героев-астронавтов» И. Ефремова. Проанализировав те произведения советской литературы, которые выдержали проверку временем, лишний раз убеждаешься в закономерности классового характера общественного сознания, который всегда находит проявление в литературе.

Каков, например, идеал, каков герой приключенческой литературы того периода развития капиталистической формации, который называют периодом накопления, периодом феерических финансовых карьер и взлетов? Это герой, который в итоге всех своих похождений и приключений приходит к одному итогу — он становится миллионером. Это устремление, незримо тяготеющее над общественным сознанием. И через него — над литературой. Такую формулу жизненного успеха, воплощенную в сюжетный ход, мы находим, пожалуй, у всех, кто стоит в первом ряду представителей этой литературы — от Стивенсона до Хаггарда, от Коллинза до Марка Твена. Если Шерлок Холмс и составляет известное исключение из этого ряда, то только на первый взгляд. Действительно, в итоге всего, что он делает, он не достигает богатства — но только по той причине, что он и так состоятелен и респектабелен, то есть — в известном смысле — «примероподражателен» для обыденного буржуазного сознания.

Социальная среда и эпоха накладывают отпечаток на то, каким встает с книжных страниц литературный герой. Соответственно, литературному герою недостаточно быть всего лишь литературным героем, чтобы он стал явлением общественным. Социальные, этические, жизненные цели, которые он воплощает, должны быть созвучны нормам и внутреннему миру многомиллионных читателей.

Великие социальные изменения, происшедшие в нашей стране после Великой Октябрьской революции, произвели невиданный в истории человечества «переучет» системы этических ценностей, того, что принято обозначать словами «общественный идеал». Характерна динамика сдвигов общественного сознания в нашей стране: в 1920 году 17% молодых людей считали идеалом, на который они хотели бы походить, человека богатого, обеспеченного материально. В 1925 году доля таких молодых людей упала до 13,8%. А в 1967 году составляла всего 4,5%. Показательны в этом смысле и результаты одного из опросов, проведенных недавно среди советской молодежи. Из 17 446 опрошенных о «жизненной цели» только 23 человека ответили: иметь много денег и проводить жизнь в развлечениях.

Громадное, исключительное большинство наших современников о своем жизненном идеале ответили великолепно: созидать, преобразовывать мир, прокладывать дороги в неведомое, отдавать себя людям — товарищам и друзьям в борьбе за великие идеалы социализма.

Всякий непредубежденный читатель сделает вывод, что распределение этических предпочтений среди нашей молодежи — налицо. Представляет интерес, однако (как социальный, так и литературный), не только большинство, но и меньшинство, которое тоже нужно уметь понять — хотя бы для того, чтобы воздействовать на него и за него бороться. Как же представляет себе свой жизненный идеал это меньшинство?

Вот слова девятнадцатилетней студентки из Москвы, написанные ею на вопрос одной из анкет — о смысле жизни:

Так же примерно смотрит на жизнь и студентка Н. из г. Жуковского. Ее цель — «удачно выйти замуж, одеваться по моде, уметь модно танцевать». Но, сформулировав так цель своей жизненной мечты, она вдруг делает приписку:

Оговорка неожиданная, но при всем при том весьма справедливая.

Говоря об общественном, а следовательно, и о литературном герое советской молодежи, следует привести еще одно немаловажное свидетельство. Группа социологов обратилась к молодым людям с вопросом: «Кто из близких или знакомых является для вас примером для подражания?» Более восьмидесяти процентов опрошенных назвали отца и мать — людей, прошедших фронты Великой Отечественной войны, поднявших из руин нашу страну, создававших и создающих ныне новые города, заводы, трассы. Преемственность жизненных идеалов старшего поколения находит отражение, в частности, и в отношении нашей молодежи к литературным героям минувших лет. Речь идет не только о ранних произведениях советских писателей, на которых выросло не одно поколение, но и о созданных в последние годы, однако посвященных тому героическому времени, которое для нынешней молодежи является Великой Историей.

(То поколение нашей страны, которое играло «в Чапаева», давно уже выросло, стало отцами, а то и дедами. Но, обращаясь назад, интересно вспомнить, как пришел в свое время Чапаев в наши довоенные дворы и улицы. Весьма многозначительно, что он пришел не столько из учебников истории, сколько со страниц книги Фурманова и фильма братьев Васильевых. Образ героя произведения, войдя в сознание миллионов подростков, превратился в образец, которому подражали.)

Любой пример неправомочен в том смысле, что он как бы выдергивается из целого. Можно было бы привести в пример повести и романы, ставшие своего рода классикой литературы приключения: каждый знает «Рассказы о первом чекисте», «Я отвечаю за все», «Старую крепость», «Земля, до востребования», «Кортик», «В августе сорок четвертого», «Испытательный срок», «Жестокость», «Крах», «Два капитана», «Деревенский детектив», «Дело пестрых», «Тревожный месяц вересень».

Что же есть главное, определяющее советскую приключенческую классику? Главное — это верность ее героев Родине, гуманизм идеалов, которым они служат, честность, доброта, справедливость, высокий интеллектуализм при бескомпромиссной позиции в схватке с общественным злом, преемственность жизненных стереотипов, общность этических и идейных установок: — от дедов к сыновьям и внукам.

Мы говорили о «классических» героях приключенческой литературы, созданной на Западе, о том, что цепь приключений с неизбежной последовательностью всякий раз приводит героя к главной цели его жизни, к богатству. В какие бы внешние атрибуты сюжета ни облекалось это — находка сокровища, брак с богатой девушкой, ограбление, неожиданное наследство. Если взглянуть с этих позиций на героев советской приключенческой литературы, мы обнаружим показательный контраст. Конечная цель, конечный результат, конечный итог всех действий героя советской приключенческой литературы лежит совершенно в ином общественном, социальном и личном плане. Это не богатство, не миллион, не сундук с сокровищами, а нравственный взлет. Это относится даже к тем ситуациям, когда формально, внешне объектом борьбы, объектом схватки становится некая материальная ценность.

На наш взгляд, это и есть одна из важнейших этических деталей в характеристике героя советского приключенческого жанра — такая деталь, которая резко отличает его от супермена, действующего в условиях иных этических норм капиталистического мира. Обстоятельство это до сих пор не привлекло внимания нашей критики; по этому поводу ею еще не было сказано своего веского слова.

Почему же получилось так, что штрих этот оказался мало освещенным литературоведами? Очевидно, положение это представляется всем настолько естественным и привычным, что оно попросту не привлекает к себе внимания. (Можно провести параллель: в прошлом веке первопроходцы далеких континентов отмечали любопытную деталь: коренное население африканского континента до того, как увидело первых европейских путешественников, не задумывалось о собственной внешности, цвете кожи и т. д.) Традиционное «нестяжательство» героя советской литературы, совпадая с контурами нашего общественного идеала, не привлекло к себе внимания, в то время как факт этот имеет огромное социальное значение, ибо свидетельствует о рождении новой человеческой формации — формации советской.

То, что конечным итогом борьбы героя оказывается не цель личного материального обладания, а цель нравственная, цель этическая, представляется иным критикам совершенно закономерным, ибо такова, собственно говоря, и есть цель, стоящая перед нашим обществом. Нельзя, однако, забывать, что такого рода герои были мало известны до революции или уж, во всяком случае, были сугубо нетипическими. Следует помнить и серьезно исследовать тот факт, что новый герой советской приключенческой литературы отражает глобальные идейные и этические характеристики эпохи и общества. В этом — в дополнение к художественному значению жанра — его социальное значение.

В современную эпоху, в эпоху радио, кино, телевидения, массовых тиражей книг увеличилась возможность привносить в массовое сознание те или иные этические нормы, олицетворением которых выступают литературные герои, что, естественно, повышает роль и ответственность тех, кто формирует эти эталоны — советских писателей, режиссеров, актеров.

Следует как зеницу ока хранить главное завоевание нашей литературы — ее коммунистическую партийность, высокий гуманизм.

Каждая книга советского писателя — работающего в любом жанре — это схватка с идейным противником, это борьба за наш нравственный идеал.

...Понятно, что герою, в силу «сюжетного равновесия», обязательно противостоит некий антигерой. Стремясь к максимальной полноте и достоверности изображения, автор не может рисовать его только черной краской — иначе получится гротеск, опереточный персонаж, недостоверный образ, в который никто не поверит. Но когда писателю удается воссоздать «человеческое лицо» своего антигероя в полной мере, нередко оказывается, что лицо это (при поверхностном прочтении) чем-то даже симпатично.

Здесь-то и сокрыт парадокс, некий особый парадокс антигероя.

Отрицательный герой, будучи изображен одной краской, как некое средоточие зла и пороков, — недостоверен, плоскостей и худосочен. Но едва автор пытается изобразить его в некоей полноте человеческих черт, как в портрете его начинают проскальзывать штрихи, вызывающие если не симпатию, то сочувствие, а сие отрицательному герою прямо противопоказано, ибо наше отношение к персонажу — есть бескомпромиссное отношение к тому началу, которое им олицетворяется.

Об этой проблеме стоит поразмышлять, ибо явления не всегда можно расположить линейно, нанизав их на веревочку, один конец которой отмечен знаком плюс, а другой знаком минус.

Парадокс отрицательного героя должен решаться не по упрощенной линейной схеме, а в той объемной социальной реальности, в которой мы живем. Что это значит? Это значит, что зло, олицетворением которого выступает данный индивид или антигерой, не с него лично начинается и не им кончается. Несправедливость, насилие, ложь — различные формы индивидуального и социального зла — всегда бывают порождены большими реальностями, чем данная конкретная личность. И Гобсек и Растиньяк в равной мере и порождения и жертвы своей эпохи, классовых обстоятельств.

Классовый подход предполагает умение видеть в отрицательных персонажах не просто «индивидуальное злодейство», а усматривать проявление определенных социальных закономерностей. При таком подходе, при таком взгляде происходит расчленение между «собственно злом» и тем, кто в силу социальных обстоятельств оказался его носителем. Тогда человеческие черты данного индивида, понимание и даже приятие этих черт не исключает нашего неприятия самого зла, а, наоборот, еще более усиливают это неприятие. Отсюда следует, что антигерой имеет право на изображение не только по реестру своих отрицательных черт, ибо мошенник (Остап Бендер) может быть милым человеком; жулик («Динара с дырками» Льва Шейнина) обладать чувством юмора, а бандит (Лазарь Баукин П. Нилина) горячо и искренне любить свою мать. Это имеет место в жизни, и нет причин, чтобы это не имело места в литературе.

Естественно, такой уровень художественного отображения действительности требует большой меры таланта.

Мы живем в особое время. Поразительная по своему размаху научно-техническая революция в нашей стране, как прямое следствие всей героической истории нашего государства — и на полях битв и в годы пятилеток — породила и порождает ежечасно нового читателя. Ни в одной стране мира нет такого количества учащихся, как в Советском Союзе, ни в одной стране мира нет такой огромной сети библиотек и жажды к чтению. Читатель у нас требовательный, очень умный и много знающий. Поэтому невероятно высока ныне требовательность к писателю: ему много дано, но, соответственно, многое с него и спросится. Одна из главных опасностей, подстерегающих литератора, работающего в жанре детектива, заключается в том, что он отстанет от уровня новых знаний, от развития науки.

А ведь научно-техническая революция вносит интереснейшие нюансы и в область детективно-криминалистического жанра.

...Задумываясь о продолжительности жизни жанра, логично задаться вопросом более частным: сколько живет произведение? А. П. Чехов полагал — то, что он пишет, едва ли проживет более десяти лет. Уже в наше время С. Моэм отмечал, что средняя жизнь романа равна девяноста дням. Справедливости ради, можно заметить, что есть произведения, жизнь которых определяется и меньшими сроками. Правда, это не те произведения, о которых хотелось бы говорить на этих страницах. Но, если говорить о том, сколько живет отдельное произведение — закономерно, то, очевидно, закономерно задаться таким же вопросом о жанре в целом. Если говорить о детективно-криминальной литературе, то ведь, как явствует из истории, правонарушения и преступления были всегда. Однако литература, отражающая это явление общественной жизни, литература детективная, возникла относительно недавно. Поединок сыщика и преступника (или судьи и преступника) в течение тысячелетий истории не становился объектом внимания литературы. «Плутовской роман» при этом можно не принимать в расчет. Только пробуждение общественного интереса к данному срезу жизни вызвало появление того, что мы называем детективной литературой. Спрашивается, сколь устойчив может быть этот интерес? Иными словами, всегда ли читателю будет интересно: кто украл и когда же его поймают?

Что питает детективный жанр в сюжетном смысле? Преступление. Но тогда по мере дальнейшего развития нашего общества, по мере его приближения к Коммунистическому Завтра, преступление как социальное явление будет все больше и больше сходить на нет. Соответственно пропадет и сама нить реальности, питающей данный жанр. Некие признаки этого оптимистического процесса просматриваются уже сейчас. Поэтому, когда читаешь какую-нибудь ремесленно «сляпанную» книгу, становится неинтересно, глубоко безразлично, кто совершил это зло и каким образом будет он, наконец, изловлен. Что-то в самом читателе отвергает уже игрища лукавства и злодейств.

Речь идет, однако, отнюдь не об исчезновении жанра — пусть даже в самом отдаленном будущем. Речь идет о том, что на смену традиционному противоборствованию «сыщика» и «преступника» придут и уже приходят в литературу иные, пожалуй, значительно более сложные коллизии, в первую очередь этического порядка. Что же касается приключения как формы отношения человека к ситуациям своего бытия, к жизни, то будущее не только не сузит рамки этого, но, наоборот, раздвинет их невообразимым сегодня образом. Выход человека в космос, фантастические возможности науки завтрашнего дня, социальное преобразование общества — вот области, причастность к которым немыслима без подвига, без приключения.

С другой стороны, само понятие приключенческой литературы, в привычном его смысле, видимо, в известной мере изжило себя. «Звезда» Эм. Казакевича, «Возмездие» В. Ардаматского, «Тревожный месяц вересень» В. Смирнова, «В августе сорок четвертого» В. Богомолова — что это, неужели традиционная детективно-приключенческая литература? Конечно, нет.

Разве повести А. Адамова, Ю. Кларова, А. Безуглова, братьев Вайнеров можно причислить к «трамвайному жанру»? Конечно, нет! Разве не украшают литературу приключений повести, написанные «бывалыми людьми» — теми, кто прошел многотрудное, солдатское горнило войны? Разве не пульсирует жизнь, бой, подвиг во имя жизни в книгах С. Ковпака, М. Гнидюка, П. Вершигоры... Как же назвать такую литературу? Диалектика развития социальных явлений свидетельствует, что наименование сплошь и рядом отстает от меняющегося содержания: видимо, об этом стоит порассуждать серьезным, непредубежденным критикам.

То, что лучшим произведениям этого жанра уже тесно в традиционных рамках детективно-приключенческой литературы, свидетельствует еще об одном немаловажном обстоятельстве. Проблему можно сформулировать так: когда в литературе наблюдаются изменения подобного масштаба, возникает вопрос, достояние ли это чисто литературной сферы или производное самой действительности, отражать которую призвана литература?

Очевидно, раздвижение привычных рамок жанра, привнесение в него нот высокого гражданского и этического звучания шире чисто литературного явления. В наиболее значимых произведениях традиционный поединок «сыщика» и «преступника» несводим уже к канонической схеме, суть которой в том, что «преступник» прячется, а «сыщик» ловит. Это уже не просто поединок ловкости и ловкости, ума и ума. Это противоборствование нравственного и безнравственного, добра и зла, гуманности и антигуманности. Соответственно, подобное раздвижение границ жанра отражает процессы, происходящие в социальной реальности. Характерно, что именно литература, всегда так тонко реагирующая на малейшее движение, происходящее в обществе, смогла так быстро воспринять и отразить это.

...Наши заметки не претендуют на всеохватность — проблема слишком велика и серьезна, чтобы рассмотреть ее вне и без серьезной дискуссии. Мы, однако, согласны с тем, что жанр детективно-приключенческой литературы один из наиболее читаемых, мы согласны с тем, что этот жанр имеет широкий выход на молодого читателя, на наших детей, преемников традиций и идеалов наших отцов — наших коммунистических идеалов. Именно поэтому столь велика ответственность каждого, кто прикасается к теме подвига, к теме добра в его схватке со злом, к теме борьбы общества созидателей против стяжателя или бандита. Именно поэтому так важно отмечать новое и талантливое в нашем жанре, в жанре поединка нового со старым, в котором, безусловно, победит новое, наше новое, пришедшее в мир с призывом к братству, дружбе, созиданию, к тому, что должно уметь охранять и беречь: всегда, везде и всюду. В литературе жанра детектива и приключений — в частности.

Юлиан СЕМЕНОВ,

председатель совета по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей РСФСР

Александр ГОРБОВСКИЙ,

кандидат исторических наук