Глава 27

Флот входил в залив озера под приветственные крики жителей Славгорода. Паруса на горизонте заметили, дозорные в граде свой хлеб зря не ели. Правда, поначалу смущение взяло – почему парусов едва ли не вдвое больше против посланного, потом рассудили: либо трофеи по пути взяли, либо отказался храм Святовида лодьи свои назад забирать. Впрочем, не суть важно. Главное, общине и племени прибыток.

К пристани приставали с ходу, залихватски, гордясь выучкой. А горожане радовались, что увидят своих близких и друзей, узнают новости с родины. Ну и если очень и очень повезёт, то решится родня перебраться к ним, на новые земли…

Но начали смолкать приветствия и здравицы – то люди рассмотрели посечённые борта, дыры, наспех залатанные парусиной да лесом сырым. Увидели и повязки, кровью пропитанные. С сухим треском ударились борта о причалы, стукнули сходни, сбрасываемые с палуб на брёвна причалов, взметнулись змеями швартовы. И сразу засуетились общинники, привязывая крепко-накрепко корабли, явившиеся из дальнего похода.

Первыми сошли раненые ратники. К ним сразу заспешили жрецы-лекари. Уже приспособился народ. Сколь раз приходилось без сна и отдыха вытаскивать людей с того света, принимать их во множестве, расселять и распределять их с толком и пользой, и никого забывать нельзя. Ведь не о вещи говорим – о человеке! Потянулись следом новые жители Славгорода, впервые на новые земли ступающие. И множилось их число с каждым мгновением… Князья не верили своим глазам – ждали три тысячи, а тут… Едва ли не столько же, сколь сейчас живёт в граде и окрестностях да в городках рудничных, считая тех пленников, что отрабатывают свои пени военные. Да как только Крут смог?! И похоже, досталось им по пути, и немало. Раненых много, лодьи побиты. Да где же воевода-то?! А тот уже спешит навстречу братьям, на ходу шелом снимая с головы, украшенной воинской прядью, в которой засквозила первая седина. Предстал перед очами князей, поклонился едва заметно, потом устало улыбнулся, молвил:

– Прибыл я, князья мои, домой наконец. Привёз людей восемь тысяч разных племён и родов, да подарки, да пленников четыре сотни, словом, можно сказать, удачно сходил, коли бы не наши потери. Сгинули, сложив головы в бою жестоком, двести витязей, раненых не меньше. Да из тех, кто на поселение ехал, ещё сто и десять погибло. Простите за то, что не уберёг всех… – Вновь голову склонил.

Да шагнул тут вперёд Брячислав, обнял воеводу, а следом и Гостомысл:

– Да что ты напраслину на себя возводишь, соратник наш! Ты – чудо великое совершил! Стольких доставил через синий океан, а кого потерял – знать, судьбина такая у них. Не все же из боя живыми выходят… Теперь – отдыхай, отмывайся, а в вечор ждём тебя в детинце, расскажешь всё.

Крут кивнул, потом обернулся, принял из рук стоящего позади него воина небольшой ларец, подал князьям:

– Здесь перепись. Те, кто с нами пришёл. Кого в полон взяли. А остальное я уж потом поведаю. Ибо дела творятся чёрные на славянской земле… – Сказал и ушёл, заронив тревогу в сердца князей.

Но они тут же отложили печали подале – чего зря кручиниться, если ещё не ведомо ничего? Сейчас куда более неотложные дела есть! Ибо народ на берег так и валит, как только еды да воды хватило привезти для стольких! И только сейчас заметили за высокими бортами лодий и двулодников узкие корпуса византийских каторг-галер да круглые бока ирландских корачей.

А воин Крута уже спрашивал окружающих, не видал ли кто Храбра-воеводу да супругу его Йоллу. Гостинец им от родни передан, отдать бы надобно поскорей. И застыл неподвижно бывший монах Брендан, слушая уже почти забытую родную речь, на которой говорили невысокие коренастые люди, одетые в полотняную тёмную одежду, украшенную рунами. Не было лишней суеты, все общинники знали, что им делать. Сходящих на берег тут же вели к старым землянкам дружинным, уже который раз верную службу исполняющим. На сей раз там бани устроили огромные, ибо помыться после длинной дороги – дело первейшее. Тех, кто уже с себя соль морскую смыл да грязь неизбежную, одевали в чистое и уводили на поле перед детинцем, где стояли столы длинные. Там кормили и поили сытно. Горели огромные кострища, на которых готовили еду для людей. Амбары общинные не опустеют. Нужно будет – и десять тысяч человек прокормить смогут три года! Ибо распаханы уже земли вокруг града на десять вёрст и все до единого засеяны!

Да, Славгород уже широко раскинулся. Пусть пока половина изб пуста, да вот уже и жители новые прибыли. Сейчас заселятся, хотя и не все. Не рассчитывали на такое количество народу горожане и князья, половина их пока без крыши останется. Ну да это ненадолго – леса видимо-невидимо, сушить его славы наловчились быстро. Так что до первых холодов да белых мух у всех дома добротные будут. И горюч камнем для топки печей тоже обеспечат. Не будет ни един человек, ни один общинник страдать от холода и голода на новом месте!

– Приветствую тебя, Храбр-воевода! И тебя, Йолла, супруга Храброва! – вошёл в избу высокий дружинник в доспехе, поклонился хозяевам.

– И ты будь здрав, добрый человек! Не желаешь с нами обед разделить? – поклонились в ответ хозяева гостю.

Тот вежливо отказался – недосуг. Дел ещё видимо-невидимо. Только-только с двулодника на землю твёрдую сошёл.

– Гостинец вам родня передала. Во дворе стоит. И вот…

Гостинец? Родня? От кого, любопытно? Если бабка только… Правда, через кого и как?

Но тут дружинник извлёк из-за пояса нечто, завёрнутое в чистую тряпицу, положил на Божью ладонь:

– Ну, это в довесок. А сам подарок во дворе. – И улыбнулся устало, но лукаво.

Не утерпели хозяева, поднялись из-за стола. Вместе с воином вышли на двор и обомлели – стоят десять вороных, словно смола, коней долгогривых. Копытами бьют, глаза красные, злые, удила грызут. Коноводы их едва держат. Увидел жеребец главный Йоллу, мотнул головой так, что лопнул ремень кожаный, оборвалась уздечка, и рванулся конь к супруге Храбровой. Заступил ему дорогу было слав, защищая свою женщину, да оттолкнула его тугаринка в сторону, бросилась навстречу жеребцу, замерли оба, встретившись. Затем конь ей свою голову под мышку сунул, всхрапнул довольно, толкает женщину носом мягким, бархатными губами ладонь её ласкает. А у супруги Храбровой слёзы из глаз градом, и что-то жеребцу на ухо по-своему она шепчет. Дружинник же обернулся к воеводе второму, шепнул:

– Исполнил Крут обычай их. Заплатил выкуп племени. Злата с конскую голову дал отцу её, Бурай-хану. Так что пусть дурные мысли больше жену твою не гложут. А кони – хороши! Этот жеребец, когда ромеи на двулодник вломились, двоих копытами убил… – Подмигнул воин и ушёл со двора.

Храбр к жене подошёл, ну да Йолла уже успокоилась. Глаза красные вытирает, говорит:

– Это Харс. Я его жеребёнком выхаживала. Не забыл меня… Только как эти кони к Круту попали? Никогда лошадей породы этой не давали иноплеменникам. На них у нас лишь ханы великие да герои ездят… Помоги мне, супруг мой.

Завели коней в стойла, насыпали кормушки овсом отборным, расчесали гривы, вычистили шкуры скребницей. Потом Йолла опять что-то на своём языке сказала жеребцу, тот будто понял женщину, проржал в ответ коротко, ласково.

Вернулись супруги домой, раскатали тряпицу, в кою второй подарок завёрнут был, и села тут тугаринка потрясённо на лавку, словно силы её оставили. Посмотрела на плеть узорчатую, серебром отделанную, на мужа своего, спросила тихо:

– Ты… выкуп отдал отцу?

– Получил Бурай-хан золота столь, сколь голова коня весит. Или мало дал?

– Много дал! А может, и нет. Стою я столько?

Уже улыбается, лукавым взглядом смотрит на мужа. Тот шагнул к ней, обнял, губами лба коснулся, вдохнул запах родной, молвил в ответ:

– За всё злато мира тебя не отдам. Ибо нет цены моей супруге милой.

Вздохнула жена счастливо, носиком в грудь мужа ткнулась, прижалась, ответила, счастливая:

– Камча эта – знак племени. Отец мой, Бурай-хан, признаёт тебя сыном своим и наследником. Отныне ты, супруг мой, хан племён кипчакских. И каждый из кипчаков, увидев эту плеть, обязан тебе подчиниться и исполнить то, что ты пожелаешь.

Подняла лицо, потянулась, коснулась губами губ, да тут стукнули в двери вновь. И с досадой оторвались супруги друг от друга. Вошёл посланец княжий с вестью: просят Храбра нынче после второй стражи в детинец пожаловать. Крут, первый воевода, будет речь держать о походе своём… Поблагодарил гонца за труд второй воевода, задумчиво на супругу свою взглянул, а та уже к кроватке детской умчалась, грудь достала, тетёшкает дитя.

…Собрались все, кто тогда с богами беседовал: Крут да Храбр, оба князя, Слав да Путята и Брендан. Жёны князей стол накрыли, ушли в горницу, не их дело разговор сей слушать. Свои дела есть. А мужские дела – дела мужей. Испили по чаше за поход, потом Крут начал рассказывать, что в Арконе было, откуда народу столько и что на пути обратном приключилось. И словно живые вставали перед глазами собравшихся картины случившегося.

…Первые ядра рванули удачно, перелетев небольшой остров. Прямо над ромейскими каторгами, залив деревянные корабли морем огня. Кое-где языки пламени с неба попали в запасы греческого огня, уже уложенные на палубах гребных судов, приготовившихся к атаке длинного каравана. Вспыхнула паника – как могли еретики-славяне обнаружить в кромешной тьме эскадру мегадука Махера Ивакинуса? Предательство? Измена? И откуда у них снаряды, снаряжённые величайшей тайной империи – неугасимым огнём Калинника, едва только начавшим поступать для вооружения кораблей?

А славянские двулодники уже дали второй залп. Некоторые командиры не растерялись – раздались резкие команды, ударили барабаны гребных мастеров, и узкие корпуса каторг, на которых не было пожара, рванули вперёд, по дуге обходя безымянный островок. Слишком опытны были ромеи, чтобы растеряться от внезапного обстрела. С предателями, раскрывшими тайну засады, разберутся потом. Те, кому следует. А сейчас необходимо уничтожить еретиков до последнего! И пусть адмиральская галера уже пылает ярким пламенем, и спасшихся с неё точно не будет, но есть долг перед империей, и имя Христово ведёт в бой византийцев!

Третий залп требучетов лёг почти впустую, только добавив жару в уже горящие корабли, откуда неслись нечеловеческие вопли горящих заживо команд и прикованных цепями к своим скамьям гребцов. Кое-кто из славов забормотал, призывая Чура – уж больно жутко становилось от рёва, в котором не было ничего человеческого. Но команды командиров и сигналы с воеводиного двулодника быстро привели всех в чувство.

Требучеты прекратили стрельбу, теперь воины готовились к рукопашному бою. Впрочем, ещё оставались баллисты, бьющие настильным огнём. И за ними стояли лучшие стрелки. Греки перестраивались, ободрённые тем, что славяне перестали стрелять из метательных машин. Их остроносые каторги выстраивались в линию. В свете догорающих обломков Крут насчитал почти тридцать штук. И вполне возможно, где-то ещё прячется засада. Так что нужно смотреть в оба. Ромеи любили держать часть галер в резерве, и те нападали внезапно с тыла, когда противник был увлечён боем.

Флот славов начал перестраиваться, но тут со стороны греков послышались команды, и море перед славами вскипело – ромеи разрядили свои метательные орудия, но, поскольку в темноте неверно оценили расстояние, большая часть снарядов не долетела. Хотя и те, что угодили в цель, натворили дел, дырявя паруса, рвя снасти, пробивая дыры в корпусах. Послышались ругательства и проклятия – кое-кого из дружинников тоже зацепило. Появились и первые павшие, кому булыжник или свинцовое ядро из баллисты угодили в грудь. От такого удара не спасали ростовые щиты, которыми были увешаны борта двулодников.

Снова факел на лодье воеводы описал дугу, и по этому сигналу все корабли открыли огонь из баллист. Залп славов был гораздо удачнее, да и благодаря большим размерам их кораблей и махины были мощнее и больше. Массивные камни и брёвна разносили в щепы носы гребных каторг, проламывали палубы и днища, сносили ряды вёсел, калеча и убивая гребцов. Тем не менее ромеи не сдавались, и уже были совсем близко. Некоторые готовились перебросить мостки-вороны, и тогда в бой пойдут либурарии – пехотинцы. Но шквальный обстрел со стороны славян не прекращался ни на мгновение – камни и брёвна сплошной стеной летели в ромейские корабли. Закружился на месте один длинный дромон, зачерпнул бортом воду усиако. Вспыхнул ярким пламенем ещё один, которому камень с баллисты славян угодил в установленный на палубе сифон для метания греческого огня. Но почему недолёты у греков?! Или глаза неверно оценивают размеры еретических кораблей?!

Ливень стрел, взмывших в воздух из-за высоких бортов славянских лодий, прервал все размышления и тревоги – никто не ожидал, что на кораблях, перевозивших людей и по сути являющихся обычными торговыми судами, как донесли лазутчики, окажется столько вооружения. Длинные тяжёлые стрелы буквально выкидывали ромеев за борта, пригвождали тела к палубам, пробивали доски насквозь, раня гребцов, внося хаос в работу вёсел. Убитый кормщик навалился на рулевое весло, и галера резко вильнула, зачерпывая портами вёсел воду, затем послышался ужасающий треск, и острый нос с тараном врезался в борт идущей рядом монеры. Дождь. Железный дождь из стрел – вот что приходило на ум при виде шквальной стрельбы славянских лучников.

– Пали!

Сухо ударила тетива баллисты – гигантская стрела с привязанным к ней глиняным горшком с горючей смесью унеслась навстречу громадному, вёсел на сто пятьдесят, византийскому кораблю, надвигающемуся величественно и неотвратимо. Удар, взрыв! И торжествующие крики сменяются воплем ужаса – прыгают за борт ромеи, визжат в нечеловеческом ужасе гребцы в свой смертный час. Но всё ближе и ближе враг, и пусть их уже меньше, чем славов, но вскипает рукопашная схватка на двулодниках, заслонивших собой весь караван, и лязг мечей, вопли, проклятия и ругань сливаются в сплошной рёв битвы.

Но подтягиваются к сцепившимся кораблям двулодники второй линии, поддерживавшие своих братьев, принявших на себя первый удар, и с их палуб прыгают на залитые палубы лодий новые, свежие воины. И поддаются ромеи, пятятся, хотят бежать, но некуда – за деревянным бортом вода пролива. С шумом падает между корпусами двулодника и галерой человек, с хрустом волна сдвигает оба корабля вместе. Короткий задушенный крик и сочный звук раздавленного тела теряется на фоне треска дерева… Ромеи прыгают в воду, не помышляя о дальнейшем сражении, и плывущих и тонущих без всякой жалости расстреливают, перегнувшись через борт, славянские лучники, метают в них найденные на палубах ромейских каторг короткие дротики. Не свои же, любовно отполированные мозолистыми ладонями копья бросать в слуг Чернобога? Как говорится, твоим же имуществом…

Рассвет озарил догорающие, чадящие галеры за низким островком, сотни качающихся на волнах тел и сам остров, усыпанный телами уцелевших. Всего семь галер из всего флота империи добралось до двулодников славов. И все они теперь болтаются безвольно на абордажных крюках, поводя брошенными вёслами. Славы уничтожили всех врагов, до кого могли дотянуться мечом, стрелой, копьём…

Крут устало взглянул на панораму сражения, выслушал донесения – погибших было больше двухсот. Ромеев – намного больше. По крайней мере, навскидку вокруг болталось не меньше двух тысяч тел. А ведь ещё многие утонули из-за тяжести доспехов, сгорели, не говоря уж об утонувших со своими галерами рабах-гребцах… Хвала богам – ущерб кораблям славов малый оказался. Пробоины были. Но ни одной подводной, и починить дыры есть чем, эвон сколько дерева плавает…

Глянул воевода на обломки. Задумчиво – на тела мёртвые, в волнах мелькающие, на ромеев, островок облепивших сплошным покровом, на семь галер, словно птицы подстреленные, вёслами бьющих друг о друга…

– Что, други, скажете? На наших рудниках рабы нужны. Ведь меднокожие не вечно там работать будут. Придёт час, отпустят их…

– Предлагаешь полон набрать, воевода? – возник рядом Мал.

Подошли и другие воины.

– А что? Уж этих-то можно бессрочно закабалить. Нелюдь они. Пустые оболочки.

– Коли так говоришь, воевода… А хватит ли нам припасов и на мёртвые души? Своих бы дотащить до берегов родных…

– Хватит. Тут недалече капище поганого есть. Там и разживёмся необходимым.

…Подходили на лодках малых, кричали желающих спастись. Деваться ромеям некуда. Воды и пищи на островке нет. До берега одного – пятнадцать вёрст. До другого – десять. Не доплыть. Обломки к берегу прибьёт ли – неведомо. А чем больше сидишь на песке без пищи и воды, тем больше слабеешь. Да и вдруг решат варвары дождаться, пока греки друг друга убивать начнут, или того пуще, забросают островок огнём негасимым, что тогда? И потому понуро брели ромеи к лодочкам, покорно давали себя связывать и заковывать в цепи на галерах-каторгах. Выбора у них не было. Умереть сейчас или спустя какое-то время. Но каждый лишний час жизни значил для них очень и очень много. И уж куда больше свободы и чести.

Пока разбирались с пленниками, свободные от дежурства люди быстро чинили пробоины, штопали паруса, меняли их на новые. Потрошили добычу в трюмах захваченных кораблей. Опытным взглядом выхватили из толпы пленников нескольких командиров, определив их по роскошным цветам добротных туник и манере держаться. Поместили отдельно от остальных пленников. Так простояли до вечера, тогда только тронулись. На галеры с пленниками поставили своих дружинников, заменив их на выкупленных славян, что покрепче телом. Справятся люди с парусами. На вёслах двулодники почти не ходят.

За ночь подошли к той бухте, где когда-то с друидами встретились. Вошли смело, не таясь. У славов – сила. Не потянут пикты против такой мощи – больше пяти десятков кораблей зашли. Да ещё и столь огромные!.. Быстро сошли на берег воины, первым делом к родникам пошли – воды пресной много надобно. Согнали на берег скот, что везли с собой купцы, пожелавшие под руку князей уйти, пусть травки пощиплют. Заодно и коней, что тесть Храбру в подарок послал, тоже вывели, копыта размять, перехватить зелени да водицы чистой вволю испить. Народ выпускали понемногу, по очереди. Чтобы не было суеты да давки, шума да скандалов. Сразу предупредили насчёт этого. И вели себя все едущие чинно, как просили. Без возражений и препираний сходили на песок бухты, бродили по нему или по траве, разминали косточки, или просто лежали. А как время проходило отведённое, возвращались назад, на свою лодью, помня, что прочие своей очереди ждут. А дружинники да народ, что покрепче, делом заняты – вновь корабли осматривают да латают, воду таскают. Чай, конец Оловянных островов. Теперь до земли Кипящей воды пресной водицы негде достать будет. А до неё плыть да плыть…

– Люди! – донёсся со скалы крик дозорного.

Мгновенно дружинники оставили все прочие дела, карабкаются наверх по тропам и верёвкам сброшенным. До двух десятков Крут успел досчитать, а уже три сотни воинов в полной броне и с оружием стену выстроили строя боевого по краю залива, и с остальных лодий им подкрепление идёт, торопится. Поднялся воевода нехотя – уж как не хочется кровь братскую проливать, да придётся, видимо. Ухватился за трос, рванул могучее тело вверх. Выбрался, смотрит – стоит дружина верная, к бою готовая, словно и не было вчера сражения. Отдохнули за ночь всё же люди. Так что вряд ли пиктам удастся победу одержать. Но глянул озадаченно на приближающихся от леса людей и сбил шелом на затылок – не видать среди тёмных одежд белых одеяний друидов. Простые люди идут. Не жрецы. И ветвью мира машут, кричат что-то. Велел пока стрелы не пускать. Да и пиктов едва с полсотни наберётся. В мгновение ока вырубят их закованные с ног до головы в сталь воины, если что.

Подошли ближе. Остановились. Потом вытолкнули из своих рядов старика. Тот ветку взял, машет, идёт, кричит: «Мир! Мир!» Ну, раз такое дело, пока не тронем. Пропустили его воины к воеводе. Склонил старик голову в поклоне низком, а потом заговорил на славянском языке. Пусть ломаном, но понятном. Беда у них великая. Страшная. Тот монастырь, капище Триглавого, ромеи восстановили. И начали свирепствовать черноризцы пуще прежнего. Охотились на людей с собаками громадными, словно на зверей, жгли дома с обитателями вместе, казнили всех, кто не осенял себя знаком Чёрного бога лютой смертью. Отбирали детей, увозили их неведомо куда, и никто больше их не видывал. Угоняли и девушек, и женщин молодых на потеху легионам, в Лютеции стоящим. Мужчин, кто посильнее, рабами делали, клеймом раскалённым жгли, отрезали уши, заковывали в цепи навечно. Обезлюдел край. Почти вымер. Вот они, почитай, последние, оставшиеся свободными.

– А друиды где? – задал вопрос Крут.

Старик не стал правду утаивать – ушли они. Неведомо куда. Бросили народ свой в беде… Скрипнул зубами воевода, прикрыл глаза, желая видеть, лжёт ему старец иль нет… Не лгал. Чистую правду поведал. Задумался лишь на миг воевода. Спросил старика:

– Допустим, поможем мы вам. Сожжём поганое место. Черноризцев на деревьях развесим да храм их спалим. Поможет ли? Из Лютеции легионы придут, и тогда уж не успокоятся ромеи, пока всех вас не добьют.

– Знаем мы это. И просимся после того, как освободите вы наших братьев и сестёр, с вами пойти. Будем вам верными друзьями до скончания веков. Клятву крови готовы принести.

А душа у старика горит, прямо сияет! Видно то Круту хорошо… Поднялся воевода, раздвинул дружинников, ждущих приказа, взглянул на тех, кто ждёт, что славяне пиктам ответят… А чисты их намерения. Правда в очах их пылает. И в душах чистых. Повернулся вновь к деду, улыбнулся:

– Хорошо, пикт. Удача на твоей стороне. Только вот места у нас мало. Людей-то погрузим, а вот припасы… Хотели мы монастырь этот и так уничтожить. Забрать оттуда жито и скот. Да теперь на то место свободное, что имелось, вас надо забрать. Не знаю, что и придумать…

Тут старик просиял:

– С этим мы помочь можем, славянин. Уже давно мы начали готовится к отъезду на новые земли. Только путей не знали. И есть у нас много корачей, в тайных местах припрятанных. Коли пошлёшь с нами воинов, мы их быстро соберём. И на них можно будет и воду, и припасы везти.

– Коли так, дедушко, то созывай своих людей. Пусть гонят сюда корабли ваши да созывают всех, кто желает свободным жить, без проклятого богами.