Глава 14

Последние дни перед отправлением каравана Храбр сбился с ног, столько дел на него навалил князь: провизию для людей проверить, фураж для скота и саму скотину. Погрузили ли инструмент для мастеров – знатоков рудничного и каменного дела. Кузни походные ли собраны? Имущество тех, кто едет жить на новые земли, уложено ли? Не обижен ли кто на то, как разместили его на лодье? Словом, тысячи больших и мелких хлопот, когда собирается столь большая группа людей вместе. Да и притом, что караван снаряжался не в Арконе благословенной, а совсем в другом месте – на берегу того самого озера, откуда в первый поход уходили. И так народ в шатрах жил, разбитый в целый град, некоторые по целому месяцу под полотняными крышами провели.

Благо цветень-берёзозол неожиданно тёплым выдался. Тогда народ начал со всех краёв славянской земли съезжаться в град святой. Отбирали людей вновь со всех родов. Парней и девушек. И женили сразу перед выездом из родных мест. Откуда пять семей приехало молодых, откуда – десять. Уже с имуществом, общиной выделенным, чтобы поднимать жизнь на новом месте. Скотину храм предоставил. Как и говорил Гостомысл – немного. Только чтобы на расплод. Девять кобыл жеребых да жеребца. Все разных пород. Тягловые – пахотные лошадки, степные мелкие, зато выносливые на диво, и боевой породы, гиганты, выше прочих на добрую голову. Так же и коров с быком могучей полудикой славянской породы. От туров свой род ведущих. Коров опять же девять стельных в подруги к быку. Ну и овечек отборных: пять мясных да пять тех, что шерсть дают тонкую на диво, с бараном каждой породы. Коз столько же вместе с козлом. Курочек десяток с петухом красавцем, да гусей. Ещё по одному волкодаву славянской породы, по пояс воину спиной, с шерстью кудлатой, в косы свивающейся. Что в одиночку не то что волка одного – стаю разогнать может без натуги. Единым взмахом челюстей хребет зверю перекусит. И все, что собрались да кого пригнал, есть хотят, пить. Каждого обустроить надо, посадить на лодью. Или погрузить. За скотиной – назначить тех, кто ухаживать в пути будет. Словом, голова кругом идёт.

До града Храбр уже, наверное, тропу протоптал, едва ли не каждый день туда-обратно мотаясь на вороном жеребце. Сросся с лошадью. Но вроде пока всё шло нормально, устраивалось и обустраивалось. И с каждым днём порядка в лагере становилось всё больше и больше. Единственное – смотрел Храбр на прибывающую молодёжь с завистью: женаты уже мужчины. Женщины в платках ходят, знак семейственности показывающих. А тот десяток сироток из храма… Ни к одной душа не лежит. Равнодушен. Бабка-ведьма помогла. Избавился юноша от наваждения, франкской девкой насланного. Перестала ему являться перед глазами. Спать начал спокойно. Да и от дел непрерывных некогда дурным мыслям в голову лезть. Занят юноша дальше некуда. Иной раз и поспать-то не удаётся…

Впрочем, не ему одному. Все дружинники в трудах и заботах. Всем поручения розданы. Никто не сидит праздно. Да и то – не бывало ещё подобного на родовой земле: отправляют славяне не тысячу, как жрецы поначалу говорили, а целых две тысячи человек осваивать новые земли. Поровну мужей и жёнок. Самый цвет родов. Лучших из лучших. И корабли выделил храм Святовида от щедрот своих на такую задумку наилучшие: лодьи набойные, нового фасона, что совсем недавно стали у славянских гостей появляться. Целых сорок штук. По пятьдесят человек на каждой. Да в трюмы по тринадцать тысяч пудов груза можно взять, не считая того, что на палубе. Расходы для храма невиданные. Но богатства в нём не для того лежат, чтобы мёртвым грузом сгнить. На дела великие собраны всеми людьми языка и крови славянской. Вот как раз такое дело и делается сейчас, и не экономят жрецы на снаряжении поселенцев. Кроме поселенцев да ремесленников и жрецы едут. Так же молодые, как и прочие. Да не простые жрецы, а знатцы. Кто хвори лечит, кто языкам обучен многим, кто какому-либо ремеслу или знанию. Они с собой тайные книги везут, где вся мудрость славян с момента появления их на земле этой и окончания войн с атлантами записана. И день уже назначен отплытия. И народ уже ждёт, когда в путь двинутся. Гадают, что их ждёт на новом месте…

– Всё готово, княже. Завтра утром снимаемся, как и порешили.

Гостомысл отвернулся от открытого по теплу окна терема, где внизу бродили куры, роясь в тёплой уже земле, взглянул на молодого парня, стоящего перед ним:

– Как-то упустил я, Храбр, спросить тебя: а ты себе любушку в граде родном не завёл за время побывки?

Тот пожал плечами, облитыми плотно лёгкой кольчугой, отрицательно мотнул головой:

– Да как-то не нашлось девицы, что моё сердце тронула. А с нелюбой жить – не по мне. Да и с той, что равнодушна к мужу своему, тако же.

Брови князя удивлённо приподнялись.

– И среди тех, кто за море плывёт, не присмотрел ладу?

– Прости, княже, – среди незамужних никого не выбрал. А на жёнок мужних заглядываться – грех великий.

– Тоже верно. Да только сам знаешь – с жёнками у нас туго там. Чудинки давно замуж повыходили, поверь. Меня Эпика ждёт. Наши дружинники, пока зима стояла, тоже обзавелись семьями. Один ты остался, почитай, из всех воинов, неженатый. Не дело это. Посему – найди себе жёнку до отхода кораблей. Вот тебе мой приказ!

Парень едва не сел на пол деревянный от изумления:

– Княже… Да где ж я до утра себе такое найду?!

Тот усмехнулся в усы, подошёл к столу, откинул крышку ларца квадратного, прямоугольного, тонким рисунком изукрашенного, запустил в него руку, вытащил на свет божий кошель увесистый, кожаный. Положил на стол:

– Вот тебе двадцать ромейских золотых статеров. На такие деньги лодью снарядить можно. Где искать – твоё дело. Но, как твой князь, заранее даю тебе согласие и одобрение. Кого приведёшь, ту и возьму с собой. – Вновь усмехнулся: – А заодно и проверим. Дружинники говорят, что для тебя невозможного нет. Что князь прикажет – умрёт, но сделает. Вот тебе мой приказ, Храбр: найди себе девицу до утра, что с тобой поплывёт. Исполнишь – награжу. Нет… – Мгновенно посуровел: – …здесь оставлю. Слово моё крепкое. Ты знаешь. К утру должен вдвоём у лодей быть. Нет – значит, и не появляйся. Всё равно оставлю.

Храбра словно ножом в сердце ударило: да как же так?! Мыслимое ли князь требует?! За день неполный да ночь единую найти деву, с которой за море-океан плыть? Какой же отец или другой родственник её отдаст-то? Поверит? Прям хоть на рынок рабский иди… Рынок… Рабский… Поднял опущенную было голову, взглянул в глаза Гостомысла:

– А коли мало денег будет или слово твоё понадобится, княже, дашь?

– Дам. Обещаю.

Едва заметно дёрнул парень щекой в почти незаметной улыбке:

– Тогда жди поутру. Приведу себе девку. Только…

Зависло в воздухе недосказанное, но князь понял, что хотел сказать ему воин рода Волка: от слов своих не откажись потом. Кивнул парню в ответ.

Храбр, едва из светлицы вышел, махом в седло запрыгнул, коня с места сорвал. Галопом бешеным по улице промчался, распугивая прохожих видом суровым: воин в кольчуге, травленной краской вороной, конь громадный, такой же масти. Да плащ цвета ночи глубокой осенней, лишь светлые усы да брови на лике выделяются. Словно свитский Мораны-смерти воин выглядит. И жеребец под ним лютый, видно, зубы скалит да глазом налитым косит на скаку бешеном.

Ряды, где рабов продавали, в граде были. И немалые. Да только по весне товара живого, почитай, и не было. Мало кто станет держать рабов зиму. Это же кормить надобно. Помрёт раб – убыток хозяину прямой. Да и не больно-то жаловали славяне работорговцев. Если полон приводили, сбывали ромеям али арабам, куда подальше. Редко, очень редко продавали им же. А сами старались не покупать. Не приветствовали славяне такое чёрное ремесло в своей земле. Лишь терпели. Но Храбр рассудил здраво – ни один отец из Арконы ему свою дочь не отдаст, какой выкуп ни заплати. И брат так же с сестрой не поступит. Значит, одна ему дорога – купить. Рабыню или холопку какую кабальную, что долга своего отработать до конца жизни не сможет. Храбру то всё равно, кто будет. На новых землях каждому дано попытаться жизнь снова начать. Прошлым попрекать никто не станет.

Когда на двор торговый въехал, жеребца своего остановил. Шагом поехал, внимательно всматриваясь в то, что предлагали немногие купцы. Мужчин проезжал не глядя. В девиц всматривался, пытаясь характер угадать, умения определить. Да и было-то их десяток, может, у всех продавцов. Три старухи, едва ли не ровесницы его бабушки. Остальные тоже жизнью битые. Сердце сжалось, неужели придётся остаться на берегу? Не видать больше Слава-побратима, края новые, невиданные прежде? Замер конь, руки хозяина не чуя. Застыл молодой воин неподвижно. Не везёт ему… Да вдруг подошёл к нему одетый в шёлковую шубу заморский гость из жарких пустынь, на языке ломаном поинтересовался, что ищет юноша. А глаза у того гостя чёрные, пронзительные. В самую душу смотрят. Словно выворачивают. Не стал таить Храбр. Поведал без утайки – девка ему нужна. Купец снова на парня посмотрел, плечами пожал непонятно. Потом рукой за собой поманил. Парень с коня спрыгнул, пошёл следом. А конь его, словно собачка, без всякой узды следом ступает. Зашли за помосты, где клетки стояли с товаром, ждущим своей очереди попасть на торги, араб к загородке славянина подвёл. Показал, что предложить хотел. Глянул юноша и вздрогнул – за оградой высокой люди лежат вповалку, верёвками без всякой пощады скрученные. Да не от жалости у Храбра сердце дрогнуло, от злобы лютой. По одежде кожаной, по сапогам с носками загнутыми признал он тех чужинцев, что родителей его извели. Бабка ему всё описала. На всю жизнь запомнила она, как кочевники выглядели, что истребили род её…

А гость заморский рассказывает, глядя, как лицо славянина едва ли не темнее одёжи его стало, что в низовьях большой реки напали на его корабли разбойники племени неведомого. Да не повезло лиходеям – охрана у купца знатная была. Почти всех посекли. Только вот этих взяли. Коли согласится воин, продаст ему вон ту, чуть в стороне лежащую на охапке гнилой соломы. Храбр вначале не понял – зачем ему юноша, к тому же враг родовой. Да и пораненный вдобавок, плечо тряпицами замотано, через которые пятна крови видны застарелые. Лишь потом сообразил, что не отрок то вовсе, а девица в мужской одёже. На голове – шапка кожаная. Да и вся остальная одёжа тоже. Руки спереди туго скручены верёвками. А ноги в колодки закованы.

– Посмотреть бы ближе.

Купчина согласился. Слуг крикнул. Те внутрь клетки вошли, девку под руки ухватили, наружу вытащили, перед воином и хозяином поставили. Купчина её кафтан на груди рванул… Грудки небольшие. Аккуратные. В ореол розовый вокруг соска большого согнутым пальцем показал – девка, мол. Не рожала. А та краской залилась, попыталась араба пнуть, да куда там, рана, видно, нелёгкая. Да кормёжка скудная. Только выругалась хазаринка, или кто она, да плюнула на сапоги славянину. Один из слуг осерчал, сбил с неё шапку, и едва не ахнул Храбр – волосы длинные, словно смоль, курчавые, по спине рассыпались, земли коснулись. И глаза карие, большие, с чёрными длинными ресницами… как у той… дочери Оттона… А араб смотрит на воина молодого, понять пытается: купит тот или нет? Гостю что – пусть и девка нетронутая, да шрам у неё страшный останется на теле от меча кривого. Если вообще выживет. Поскольку и глазки у неё уже блестят, и румянец лихорадочный на щеках играет. Зараза в рану попала. Кровь отравила. Не жилец она. Ясно уже. Коли согласен славянин – готов за десять медных монет отдать. Дешевле некуда.

Усмехнулся Храбр, к кочевнице подошёл, поправил её одёжу, чтобы открытую взорам жадным похотливым грудь спрятать. В рану всмотрелся. Тронул возле пятна большого пальцем – та вскрикнула. Больно. Усмотрел и приметы зловещие. Смерть близкую предвещающие. Гниёт у неё рана. Сомнений нет. Да только не зря его бабка ведьмой была…

– Беру, купец. Пиши купчую.

Тряхнул мошной, звоном монет давая понять, что платит. Опытное ухо сразу звук золота уловило. Пожалел было купчина, что продешевил, да вовремя сообразил, что товар порченый продаёт. И если помрёт та раньше срока, пока он не покинет Аркону, то как бы за обман на правёж жрецов Святовида не попасть… Бересту о продаже быстро нацарапал. У старшины торга заверили. Отдали Храбру покупку. Как та ни шипела, ни плевалась, а оказавшись на коне, прижатой рукой могучей к груди, в металл закованной, притихла. А Храбр сразу в лагерь отправился, где переселенцы на новую землю живут, дожидаются отхода лодей. Последнюю ночь люди на земле спят. Дале – на качающихся палубах да в трюмах им ночевать предстоит… И сомлела хазаринка-тугаринка. Чувств лишилась. Уж больно рана тяжела да запущена. Ну и голод тоже. Купец на еде для пленников экономил. Не рассчитывал, что по пути попадутся, и провизию под них не брал с собой. Корми, гость, рабов получше, справился бы организм её с раной. Сам бы выздоровел. А теперь без помощи сторонней не излечиться ей.

Молодой воин в отдельной палатке жил. Один потому что. Да и положение у него в дружине теперь высокое. Наравне с Крутом в старших ходит, несмотря на возраст… Добрался парень до лагеря, уже месяц на вторую половину ночи перешёл. Велел сразу воды ему принести горячей да одёжу женскую. А сам за дело принялся. Тело бесчувственное на помост уложил, на котором спал. Снял с девицы кафтан грязный, стянул и штаны вонючие, в кале и моче измазанные. Обмыл наскоро грязь. Потом тело понизу полотном прикрыл, ножом повязку старую разрезал. Кровь ордынки засохла, ткань, как он понял, от рубахи исподней, слиплась. Снова за водой горячей послал. Принесли. Опять обмыл. На сей раз начисто. Повязка размокла. Потихоньку отдирать начал от тела. Девка очнулась, закричала дико, попыталась ударить. Куда там! В рот ей тряпицу чистую вогнал с маху. Руки-ноги к краям своего топчана притянул ремнями. Затем вновь за рану принялся. А та мычит, бьётся. Снял тряпки, уже гнить начинающие, ужаснулся. За малым девку не распластали надвое. Края багровые. С синевой. Кое-где уже и чернота появляется. Запах сладковатый, как у мертвеца, что на солнышке дней пять полежал. Словом, трупный. Хвала богам, червей нет. А вот это и плохо. Надо рану чистить. Не ножом же живое мясо от мёртвого отделять? Впрочем, вспомнил…

Прикрыл девку шкурой. Вышел из шатра. На отроков, что его поручения выполняли, глянул сурово, велел ждать, но в палатку не входить без него. Сам едва ли не бегом к яме выгребной отправился, куда всякий мусор сваливали. Там нашёл то, что искал. Черви жирные. Белые. Набрал горсть. Опять бегом вернулся. Шкуру откинул, тело обнажая, девка вновь замычала, забилась. Но Храбр на такую мелочь внимания не обратил. Из котомки, на столбе висящей, извлёк тряпицы, бабкой в путь даденные. Посыпал рану мхом особым, истолчённым мелко, да порошком из плесени сушёной. Далее сыпанул, не жалея, червей, что с собой принёс, прямо в рану. Зудеть страшно будет. Но куда как менее, если бы он резать стал наживую. Вычистят трупоеды всю гниль. А плесень мертвечине дальше развиваться не даст. Ну а черви, как порченое мясо съедят, сами из раны выпадут. Только придётся следить внимательно за этим. Потом по новой рану чистым полотном замотал. Эх, будь времени побольше, за седмицу бы на ноги девку поставил…

А она успокоилась. Смотрит на него хоть и с ненавистью, но без отвращения того, что раньше было. Дёрнул щекой устало, отправил отрока принести похлёбки с кухни. Тугаринке-хазаринке сейчас твёрдой пищи нельзя. Так, жиденького похлебать. Иначе заворот кишок будет. Отвязал руки от помоста, потом ноги. Сразу же получил удар коленом в живот. Взвыла, словно рысь в капкан пойманная. Ещё бы: кожей нежной – да по кольчуге стальной. Словно в стену каменную с размаху. А он деву на руки подхватил да на кучу шкур, в углу сложенных, перетащил. Лёгкая, словно пёрышко. Даже что-то глубоко внутри шевельнулось, словно жалость. Удивился сам себе.

Она завозилась. Стала в меха зарываться. Там отрок явился, дымящийся вкусным паром горшок принёс. Усмехнулся воин, перед девкой поставил прямо на землю. Ложку положил. Сам отвернулся, попросил отрока помост свой спальный пока у костра просушить. Пока тот в порядок приводился, девка всё в три глотка выдула. На Храбра голодными глазами смотрит. Тот показал, нельзя, мол, больше пока. Потом одёжу принесли: платье женское славянское, сверху шубу тёплую лисью да сапожки мягкие. Отдал отрокам горшок. В охапку сгрёб шкуры вместе с хазаринкой-тугаринкой и уложил на помост. Кольчугу с плеч стянул, на колышек, в столб вбитый, повесил. Пояс с ножом там же. Сапоги с ног скинул, портянки смотал, ступни обмыл водой ключевой. Ноги для воина – дело важное. Подошёл к куче мехов – девка глазищами своими сверкает, на него шипит, плюётся. Ну, зараза… Не будь повеления князя – померла бы в своей клетке! Рубаху нижнюю взял, руки тугаринке заломил и, как девка ни дёргалась, натянул. Тогда отпустил. А как та опять в меха зарываться начала, сгрёб её рукой, к себе прижал крепко. Второй полость медвежью на обоих натянул. Шепнул:

– Спи.

А поняла – не поняла, парня меньше всего волнует. Глаза закрыл, захрапел нарочито. Она подёргалась-потрепыхалась и затихла. Сообразила, что ослабленная раной да после голодовки длительной ей из объятий славянина не вырваться. Ну а враг исконный, земляной червь, себе ничего пока позорящего её не позволяет, тем более что тело у него большое и горячее, словно печка. И пожалуй, впервые после того, как Йолла попала в плен, она согрелась и сыта. Да к тому же, несмотря на зуд, и рана болела намного меньше. Её перестало дёргать. И прикосновение чистого белья к обмытому телу было приятно… И вдруг провалилась в сон. Мгновенно, успев лишь подумать, что, может, теперь и выживет. И всемогущий Хайтан позволит ей вновь увидеть родные степи…

– Храбр! – вполголоса позвали его за тонкой полотняной стенкой, и парень мгновенно проснулся.

Миг – на ногах сапоги, второй – уже возле палатки своей стоит. Перед ним князь, смотрит серьёзно, вопрошающе. Воин ничего не сказал, лишь полог откинул – на мехах, под полостью, силуэт виден. Да голова наружу торчит, с волосами длинными.

– Кто?

– Хазаринка, княже. Или тугаринка. Неведомо мне. Да и не выспрашивал. Некогда было. Вчера купил себе.

– Купил?! – удивлённо протянул Гостомысл и глаза сощурил: – Значит…

– Прости, княже. Ты слово дал. Велено мне было жёнку найти к утру. Так?

– Так. Да…

Перебил князя парень, впервые осмелился:

– Не сказано было, что она из нашего рода должна быть.

И… усмехнулся князь:

– Хорошо. Слово моё крепкое. Как сказал – так тому и быть. Хвалю за смекалку.

– Одно плохо, княже.

Тот встревожился, взглянул серьёзно. Пояснил ему Храбр:

– Поранена она сильно. Тяжко девке в пути придётся. Да и уход за ней нужен.

– Добро. Повелю тебе выделить клеть. Будете с ней вдвоём. Чтобы прочих меньше утомлять.

Просиял парень, поклонился низко:

– Благодарю за щедрость и доброту, княже.

Тот усмехнулся:

– Значит, не ведаешь, кто она?

Парень горько усмехнулся:

– Одно лишь знаю – семнадцать зим назад её родичи мой род под нож пустили…

Глянул князь потрясённо, головой покачал. Но слова не сказал. Только кинул:

– Неси её на мою лодью. Там тебе место.

Храбр кивнул, в палатку вернулся. Девка уже не спит, глазами сверкает. Парня увидела – зашипела вновь злобно. А тот спокойно кольчугу на плечи вздел, пояс с ножом застегнул, наклонился к ней, на ноги поднял. Понёву поверх рубахи натянул. Потом шубку. На руки вознёс. Тугаринка было ему в уши вцепилась, да по своим ручонкам и получила. Не балуй! Притихла малость. Отнёс её к отхожему месту. На жердь усадил, чтобы дела свои справила. Вышел, подождал, сколь нужно. Вернулся, понёс обратно, в палатку. Там уже котелок с кашей ждёт, паром дышит. Руки ей сам помыл. Дал ложку чистую и сам взял. Смолотили пищу в мгновение ока дочиста. Дно выскребли. Потом воин её снова на меха свалил, одёжу начал снимать. Девка бьётся, кусаться пытается… Содрал с неё шубу, понёву, рубаху нижнюю раздёрнул, с плеч стащил, стал полотно разматывать. Тут только сообразила тугаринка, что не о том подумала, затихла. А Храбр рану при свете белом осмотрел. Ночью-то жирником подсвечивал. Оглядел всё тщательно. Вздохнул облегчённо. Повезло девице неслыханно. Не задел меч жилу жизни, что по всему телу идёт, в разных местах проходит. Чудом не вскрыл. На ноготь младенческий не достал. Каждый знает: пока цела эта жила, от любой раны оправиться можно. А что заражено место, побитое мечом, – то не лихо. Бабкиными снадобьями да порошками он тугаринку быстро поставит на ноги.

Улыбнулся довольно, а девка и замерла зачарованно, лишь руками грудь прикрыла обнажённую. Знать, стыдно. Ну да ничего… Снова плесень сушёную достал с порошком дубовым. Черви своё дело делают. Уже черноту почти всю съели. Теперь за гной принялись. Да и прибавилось их. Знать, множатся. Ну, вывести их после очистки раны – дело нехитрое. Знакомое. Посыпал больное место, порушенное лезвием, снадобьями. Потом снова тело забинтовал, рубаху поправил, понёву с шубой надел. Развёл в воде отвар один из котомки. Дал кружку в руки, знаками показал, мол, пей. Зашипела злючка опять на него, но… выпила послушно. Бросила наземь пустую кружку, за что схлопотала подзатыльник. Не больно, но обидно. Кулак с её голову к носу поднёс, волосы на второй накрутил, аж вскрикнула от боли.

– Ясно?! Не балуй!

– Храбр! Храбр! Князь велит на лодьи всходить! – Отроки за стенкой палатки кричат.

– Слышу.

Оглядел палатку, в которой два месяца прожил. Забросил на спину котомку бабкину со снадобьями да свою с немногими пожитками. Оружие уже на лодью погружено. Только обратный путь теперь не со всеми в трюме, а в клети, на корме устроенной, крохотной. Зато только на них двоих… Ухватил деву рукой, на ноги поставил:

– Пора.

Повёл за собой. Та пошла. Хотя и упиралась. Лодью увидела, задрожала. Кочевники испокон веков воды боятся, ясное дело… Вздохнул, вновь на руки подхватил, да так и внёс по трапу, словно жених новобрачную в свой новый дом.

Протрубил рог, ударили вёсла. Сорок лодий великих в путь вышли. А вернутся ли домой корабли али нет – один Святовид знает.