Книга: Солдат всегда солдат. Хроника страсти
Назад: 4
Дальше: Часть четвертая

5

Про себя я называю эту историю «Печальной повестью», а не «Трагедией дома Эшбернамов» по той простой причине, что все закончилось скверно, а потока событий, увлекавшего всех и вся к быстрой и неотвратимой развязке, не было. И трагически-высокого в этой истории тоже ничего нет. Нет ни кары, ни судьбы. Есть два благородных человека — а Эдвард и Леонора, по моему убеждению, люди благородные, — итак, есть две благородные натуры, их бросили в жизнь, как спускают на воду корабли-смертники, начиненные взрывчаткой, и вот они начинают сеять вокруг себя несчастья, боль, сердечную муку и смерть. И сами при этом разрушаются. Почему? С какой стати? Какой урок и кому должны они преподать? Нет ответа. Полный мрак.
В этой истории нет даже злодея. Ведь нельзя же считать злодеем мистера Бейзила, мужа той дамы, которая дальше взялась утешать — и небезуспешно — несчастного Эдварда. Скользкий, неряшливый, туповатый тип — Эдварду он не причинил никакого зла. Верно, он частенько одалживался у нашего героя, пока они служили в одном гарнизоне в Бирме, но трудно представить, зачем ему нужны были довольно большие суммы — ведь никаких особых пороков за ним не водилось. Была у него одна страстишка — собирал лошадиные мундштуки, от древних до новейших, — но даже эта страсть не настолько его увлекала, чтобы, скажем, возжаждать приобрести мундштук скакуна Чингисхана (не знаю, впрочем, был ли у Чингисхана скакун). Поэтому не надо думать, что речь идет о баснословных суммах: за те пять лет, пока длилась связь Эдварда с миссис Бейзил, ее муж получил самое большее тысячу фунтов. Да у Эдварда больше, наверное, и не было: Леонора позаботилась о том, чтоб он не мог больше сорить деньгами. Фунтов пятьсот в год она ему положила на menus plaisirs вроде полковой подписки и щегольских штучек для своих солдат. Ей и этих денег было жалко. Она бы лучше потратила их на собственный гардероб или на выплату по закладной. И все же, справедливости ради, надо было бросить Эдварду кость — она это прекрасно понимала: ведь под ее руководством недвижимость приносила три тысячи годовых, и она рассчитывала в скором времени восстановить прежний доход в пять тысяч фунтов в год, но при этом недвижимость фактически, если не юридически, по-прежнему принадлежала Эдварду. Конечно, ей пришлось много поработать, чтобы добиться такого решения вопроса.
Не знаю, правильно ли я понял финансовую подоплеку этого дела. Я неплохо считаю, но иногда все еще путаю фунты с долларами и поэтому могу ошибиться с суммой. В общем, положение сводилось к следующему. В бытность Эдварда поместье Брэншоу, при надежном опытном управляющем и без скидок на аренду, без школьной и прочей благотворительности, приносило в год около пяти тысяч. Чистыми выходило примерно четыре. (Я считаю в фунтах, а не долларах.) Шалости Эдварда с испанской Кармен уменьшили годовой доход с пяти тысяч до трех — это по максимуму, без налогов. Леонора поставила цель поднять прибыль снова до пяти.
Что и говорить — не шибко опытна она была для такого дела: согласитесь, двадцать четыре — возраст невеликий. Естественно, она бралась за все с рвением, хотя, будь она постарше и поопытней, она наверняка смягчила бы свой максимализм. А так она без раздумий приперла Эдварда к стене. Она назначила ему встречу в лондонском отеле. Ей бы заметить, что он буквально приполз туда, поджав хвост, после своих приключений в Монте-Карло. Так она еще на его робкие попытки промямлить что-то в свое оправдание и высказать ей свое нежное отношение тут же отрубила:
«Мы почти разорены. Вы дадите мне возможность попробовать исправить положение? Если нет — я ухожу в Хендон и буду жить с вдовьей части имущества». (Хендон — это женский монастырь, куда она иногда «удалялась», как принято говорить у католиков.)
И крыть Эдварду было нечем — абсолютно нечем. Он не знал, сколько денег, по его выражению, он «просадил» за игорным столом. Около четверти миллиона: если не изменяет память. Он не знал, известно ли ей о Ла Дольчиквите или же она поверила, что он катался на яхте, а может, проводил время в Монте-Карло. Он молчал, и ему хотелось только одного: забраться поглубже в нору и отсидеться. Леонора не пыталась его разговорить и сама лишних слов тоже не тратила.
Я плохо представляю себе английское законодательство, поэтому не возьмусь описать детально, как они его, то есть Эдварда, повязали. Знаю лишь, что два дня спустя, не поставив его в известность, — если не считать двух фраз, которые Леонора сказала ему при встрече, — она и его адвокат получили попечительское право (так это, по-моему, называется) на всю собственность Эдварда. Это означало конец Эдварда-землевладельца, хозяина, отца, пекущегося о своих детях — крестьянах. Он оказался вне игры.
А в распоряжении Леоноры оказались три тысячи годового дохода. Она быстро нашла Эдварду занятие, посоветовав ему получить перевод в одну из частей своего гарнизона, стоявшего в Бирме (опять-таки, если это так называется на армейском языке). Сама она в течение недели разбирала дела со старым управляющим Эдварда и закончила тем, что недвусмысленно дала ему понять, что из поместья нужно выжимать все до последнего пенса. Перед их отъездом в Индию она сдала Брэншоу в аренду сроком на семь лет за тысячу фунтов в год. Она продала два портрета кисти Ван Дейка и кое-что из фамильного серебра, выручив за все одиннадцать тысяч фунтов, и еще двадцать девять тысяч она получила по закладной. Вот эта, большая, сумма ушла доброхотам-кредиторам Эдварда в Монте-Карло. Ее-то она во что бы то ни стало хотела отыграть. Бог с ними, с портретами Ван Дейка и столовым серебром, — все это нужно лишь для того, чтоб распустить хвост, не более того. И только когда Эдвард два дня подряд проплакал над исчезновением дорогих для него реликвий, она пожалела, что поторопилась. Но даже это ее ничему не научило — муж еще больше потерял в ее глазах. Ей было невдомек, что, сдав Брэншоу в аренду посторонним, она оскорбила его физически, запятнала его честь — для него это было равносильно тому, как если бы принадлежавшая ему женщина пошла на панель. Вот насколько ему было плохо. А разве ей было легче, когда она узнала об испанской танцовщице?
Так что она пошла до конца. Восемь лет они пробыли в Индии, и все это время она требовала, чтобы они жили на заработанные средства, то есть на его капитанское жалованье плюс доплату за службу на передовой. Со своей стороны, она платила ему пятьсот фунтов в год, чтоб ему было на что «распустить хвост», как она выражалась. Она полагала, что поступает с ним честно.
В каком-то смысле она действительно поступала с ним честно, вот только честь они понимали по-разному. Она всегда покупала ему дорогие вещи, а себе отказывала. Например, те чемоданы из свиной кожи, — помните? Так вот, оказывается, это не Эдвард их себе купил, — это Леонора о нем позаботилась. Он всегда одевался опрятно, но незаметно, неброско. Она этого не понимала, точнее, не хотела понять, и затеяла всю эту историю с экстравагантными чемоданами из свиной кожи, чтоб вознаградить его за то, что он навел ее на мысль о сделке, на которой она заработала тысячу с лишним фунтов. Сама она тоже предпочитала держаться незаметно. Когда они ездили отдыхать в местечко Симла — если не ошибаюсь, летом там прохладно и очень оживленно, — так вот, когда они там отдыхали, именно Леонора заставляла Эдварда, как бы сказали американцы, крутиться тысячедолларовой призовой лошадкой и бить копытом от счастья. Сама же при этом оставалась «в тени». А что? И для здоровья полезно, и недорого.
Видимо, для здоровья Эдварда это было тоже неплохо, раз крутил он в основном с миссис Бейзил, милой, душевной женщиной. По-моему, она была его любовницей, впрочем, Эдвард никогда об этом не рассказывал. Просто я догадываюсь, что у них все было очень романтично, в высшей степени достойно — во всяком случае, для Эдварда. Видимо, она была добра и нежна с ним, откликалась на все его желания. Нет, бесхребетной она не была — просто поставила своей обязанностью идти Эдварду навстречу. А это означало, если я правильно понимаю, что в течение пяти лет он вел долгие задушевные беседы с ней вдвоем и иногда «грешил». Причем всякий раз, «согрешив», Эдвард долго каялся и в очередной раз одалживал майору пятьдесят фунтов. А миссис Бейзил, судя по всему, это грехом не считала — ведь она поступала так из жалости и любви.
Видите ли, Леоноре и Эдварду нужны были темы для разговора. Нельзя жить с человеком и все время молчать — хотя у кого-то это, возможно, получается, например, у жителей Северной Англии или американского штата Мэн. И чтобы снять неловкое молчание, Леонора придумала веселенькое занятие: давать Эдварду просматривать бухгалтерские отчеты по его поместью и затем вместе их обсуждать. Однако обсуждения не получалось — Эдвард вежливо отбояривался. Так, наверно, шло бы и дальше, если б не старик Мамфорд — тот фермер, что не платил за аренду. Это он заставил Эдварда броситься в объятия миссис Бейзил. Она наткнулась на Эдварда в сумерки, гуляя по саду в Бирме, среди индийских экзотических цветов и растений. Наткнулась в тот момент, когда он рубил всю эту экзотику под корень, размахивая шашкой и ругаясь последними словами.
Оказалось, что пожилого господина по имени Мамфорд прогнали с его фермы и выделили ему бесплатно крошечный флигелек по соседству, назначив еженедельный пенсион в десять шиллингов от благотворительного общества фермеров и добавив еще семь шиллингов от щедрот попечительского совета Эшбернамов. Эдвард только что установил это по бухгалтерскому отчету, который Леонора оставила в его гардеробной. Он пришел вечером со службы и на ходу, еще не сняв мундира, взял бумаги и начал читать. Вот почему у него в руках оказалась шашка. Леонора-то считала, что она расщедрилась, позволив старику Мамфорду поселиться даром во флигеле, да еще назначив ему еженедельный пенсион в семь шиллингов. В общем, миссис Бейзил была потрясена, увидев Эдварда в таком состоянии в тот вечер. Она сразу же в него влюбилась и какое-то время была от него без ума, а он потянулся к ней с тем же глубоким чувством, ища сострадания и восхищения. Так они встретились в бирманском саду — смеркалось, и под ногами у них лежали порубленные шашкой цветы, источая аромат и вечернюю свежесть. Поначалу они, скорей всего, тщательно скрывали свою связь, хотя бог весть сколько часов провела миссис Бейзил вместе с Эдвардом, склоняясь над бухгалтерскими отчетами управляющего поместьем, — думаю, что немало. У Эдварда в сарае со снаряжением для верховой езды на стене висела огромная карта его владений — так вот, миссис Бейзил знала ее назубок. К тому же майор Бейзил, похоже, не препятствовал. Да и кто станет препятствовать в богом забытых армейских гарнизонах?
Так бы и тянулось до бесконечности, если бы майора не повысили — он получил звание полковника и двойное жалованье за прежний и новый чин — во время перегруппировки войск как раз накануне южноафриканской кампании. Он получил новое назначение, и миссис Бейзил должна была ехать с ним — не могла же она остаться с Эдвардом? Тем более что Эдварду светило назначение в Трансвааль. Быть убитым на поле сражения — чем не лучший исход? Однако Леонора воспротивилась. Ей рассказывали жуткие истории о пьянках, которые устраивали в трансваальской степи гусары во время военных действий, когда дорогущее шампанское — пять золотых за бутылку — лилось рекой, и все такое. И потом, ее больше устраивало точно знать, куда идут мужнины карманные денежки. Впрочем, Эдварду было все равно. Особым героизмом он не отличался, так что не все ли равно — быть сраженным снайперской пулей в горах на северо-западе или пасть от выстрела какого-нибудь старика в цилиндре, стерегущего свой участок? Я буквально повторяю его слова. Но слова словами, а он весьма отличился тогда в период военных операций. Недаром получил D. S. О. и звание майора с двойным жалованьем.
Леонору же его армейская карьера совершенно не интересовала. Его героические поступки ее просто бесили. В очередной раз они разругались после того, как во время перехода через Суэцкий канал Эдвард второй раз спас солдата, смытого волной за борт. Первый раз, когда это случилось, Леонора стерпела и даже поздравила его. Но переход был ужасный, у новобранцев, похоже, развился суицидальный синдром — постоянно кого-то смывало за борт. Леонору это бесило: неужели Эдвард собирается каждые десять минут прыгать за борт, спасая очередного недоумка? Ее беспокоило, выводило ее из себя, ей действовало на нервы, когда на палубе раздавался крик «Человек за бортом!» Судно сразу останавливалось, начиналась суета и беготня. А Эдвард — упрямец — почему-то не соглашался пообещать ей никогда впредь этого не делать. Но, слава богу, когда они вошли в Персидский залив, стало прохладнее, и падения за борт прекратились. Видите ли, Леонора почему-то решила, что Эдвард пытается покончить с собой, и поэтому, когда он наотрез отказался пообещать ей больше не прыгать за борт, ей показалось, что ее худшие подозрения оправдались. Вообще-то ее не должно было быть на военном корабле. Как она туда пробралась (с целью экономии, как она говорила), одному богу известно.
Так вот, перед самой отправкой в другой гарнизон майор Бейзил раскрыл интимную связь своей жены с Эдвардом. Почему так получилось, — то ли он был матерым шантажистом, то ли случай подыграл, — сказать трудно. Может, и раньше знал, может, нет. В общем, нашел он какие-то письма, вещественные доказательства. И Эдварду пришлось одним махом выложить триста фунтов. Как это устроилось, я не знаю. Мне даже трудно представить, каким образом шантажист может заявить свои права. И, наверное, есть какие-то способы спасти лицо. Я представляю, как майор сует под нос Эдварду злосчастные письма, грозя убить соперника, тот объясняет, что письма совершенно невинные и только воспаленное воображение может обнаружить в них какой-то криминал. Майор соглашается и тут же заявляет: «Послушайте, старина, я на мели. Не одолжите мне три сотни?» Наверное, так и было. А потом из года в год, по осени, приходит от майора письмо о том, что он на мели и просит Эдварда одолжить ему три сотни.
Отъезд миссис Бейзил стал для Эдварда ударом. Ему действительно было хорошо с ней, и он еще долго вспоминал ее с чувством преданности. А миссис Бейзил его очень любила и продолжала надеяться на то, что они когда-то соединятся. Кстати, намедни Леонора получила от нее очень достойное и трогательное письмо, где она просит сообщить ей подробности смерти Эдварда: она прочитала некролог в индийской газете. Судя по всему, очень милая женщина…
Так вот, вскоре после истории с майором Эшбернамы перебрались в местечко — или это область? — Читрал: я не силен по части географии Британской Индии. К тому времени это была образцовая супружеская пара: наедине они между собой не разговаривали вообще. Леонора уже больше не показывала ему отчеты по управлению поместьем. Он думал, что она хочет скрыть от него какие-то огромные барыши, которые получила и продолжает получать. Но постепенно, не сразу, спустя пять-шесть лет, до нее дошло, что Эдвард потому отказывается обсуждать с ней бухгалтерские отчеты, что ему просто больно осознавать, что он остался не у дел. А она пыталась подсластить пилюлю. И вот в Читрале появилась бедная дорогая малышка Мейзи Мейден…
Из всех увлечений Эдварда это было самое беспокойное. Тогда он впервые усомнился в собственной твердости. Прежде с ним этого не случалось. Эскапада с Дольчиквитой вспоминалась ему как короткое помешательство, вроде водобоязни. В его отношениях с миссис Бейзил не было, по его представлениям, серьезного нравственного изъяна. Муж не вмешивался; они искренне любили друг друга; жена его была к нему очень жестока, да и вообще давно ему не жена. Ему казалось, что миссис Бейзил его единомышленница, духовная половина, разлученная с ним несправедливой судьбой, — и так далее, в подобном же сентиментальном духе.
И вот, сидя за очередным длинным посланием к миссис Бейзил, — а писал он ей каждую неделю, — он заметил за собой странное чувство неуемного беспокойства. Он не находил себе места из-за того, что целый день не видел Мейзи Мейден. Он поймал себя на мысли, что с нетерпением смотрит на дверь; он вдруг ощутил острую неприязнь к ее юному мужу и отметил, что это состояние у него уже не первый раз и может длиться часами. Он обнаружил, что встает засветло, и все ради того, чтобы успеть утром на прогулку с Мейзи Мейден. Он заметил за собой, что использует разговорные словечки и даже выделяет их голосом — точь-в-точь как Мейзи Мейден. Как вы понимаете, осознал он это, уже когда дело зашло слишком далеко, и ему не оставалось ничего другого, так плыть по течению. Он похудел; глаза ввалились; его лихорадило. В общем, пропал, по его выражению.
И вот в один убийственно жаркий день он слышит, как Леонора обращается к нему с вопросом:
«Я думаю, может, нам взять с собой в Европу миссис Мейден и довезти ее до Наухайма?»
Вообще-то он не собирался ни о чем таком разговаривать с Леонорой. Он просто стоял, листая иллюстрированный журнал, коротая время перед обедом. Обед подали на двадцать минут позднее, чем обычно, иначе Эшбернамы не находились бы наедине друг с другом так долго. Нет, у него не было ни малейшего желания обсуждать с ней этот вопрос. Он стоял столбом, мучаясь страхом, тоской, покрываясь потом; его колотил озноб при одной мысли, что через месяц они возвращаются в Англию, а миссис Мейден остается здесь умирать. И вдруг — такое.
В полумраке комнаты было слышно, как шелестят подвешенные опахала. Леонора неподвижно полулежала в плетеном шезлонге, обессилев от жары; оба замерли. И он, и она чувствовали себя в ту минуту совершенно разбитыми, больными, хотя каждый по-своему…
И вдруг он слышит, как Леонора, не дождавшись ответа, сама отвечает на свой вопрос:
«Думаю, да. Кстати, я сегодня пообещала Чарли Мейдену, что мы так и сделаем. Я могла бы взять на себя ее расходы, он сказал, что подумает».
У Эдварда чуть не вырвалось «Слава богу!», но он вовремя осекся. Насколько Леонора осведомлена о его сердечных делах с Мейзи, миссис Бейзил, с той же Дольчиквитой, он не знал. Для него это была полная загадка. Он не исключал, что Леонора решила взять в свои руки не только его финансовые дела, но и дела интимные, а это уже было слишком: он возненавидел ее — и, как ни странно, зауважал.
Дело в том, что Леонора, получалось, не напрасно взяла в свои руки его имущественные дела. Подробности своих денежных операций она впервые поведала ему за неделю до их нынешнего разговора. Оказывается, она заработала двадцать две тысячи фунтов на сдаче земли в аренду, и еще семь — на временных постояльцах, которых, по договору, она пустила в поместье жить за ремонт. Кроме того, удачно вкладывая — с помощью Эдварда — деньги в акции, она заработала еще шесть или семь тысяч, которые, в свою очередь, принесут хорошие проценты. По всем закладным она расплатилась, так что за исключением двух Ван Дейков и части фамильного серебра, они ничего не потеряли относительно того времени, когда на их горизонте появилась Дольчиквита и, как прожорливая саранча, едва не разорила их подчистую. Леонора могла гордиться своим достижением. Она разложила перед Эдвардом цифры, он молча смотрел.
Тогда она сказала: «Я думаю, тебе пора покинуть армию и нам вместе вернуться в Брэншоу. Если мы здесь останемся хоть ненадолго, мы потеряем здоровье».
Эдвард по-прежнему молчал.
«Я давно ждала этого дня», — проговорила она беспомощно.
Тут только он нашелся: «Ты совершила настоящий подвиг. Ты потрясающая женщина». Говоря это, он думал о Мейзи Мейден: ведь если возвращаться в Брэншоу, значит, они должны расстаться. Эта мысль была неотвязной. Конечно, им нужно возвращаться домой: Леоноре нельзя больше оставаться в этом гнилом месте.
Леонора добавила: «Я надеюсь, ты понимаешь, что распоряжаться всеми доходами будешь отныне ты сам. Это примерно пять тысяч в год».
Она-то надеялась, что такая радужная перспектива и то обстоятельство, что она стала возможна исключительно благодаря ее трудам, вызовут в нем теплый отклик. Не тут-то было: мыслями он был далеко — с Мейзи Мейден, с которой его скоро разлучат. Он уже видел горы, что их разделяют, — синие вершины, моря, солнечные равнины. Вслух он обронил:
«Да, ты очень щедра». Двусмысленная фраза — она так и не решила, благодарность это или издевка.
Разговор этот состоялся неделю назад.
И все последующие дни он взвинчивал себя, представляя, как вскоре лягут между ним и Мейзи высокие горы, необъятные моря, залитые солнцем равнины. Его трясло от этой мысли душными ночами, бросало то в жар, то в холод. Утро не приносило облегчения: тот же жар, та же мука. Ни минуты покоя; внутри у него все переворачивалось; постоянная сухость в горле и, как ему казалось, зловонный запах изо рта.
От Леоноры он старался скрыть свое состояние. Рапорт об увольнении он подал: через месяц им уезжать. Он считал своим долгом поддержать жену, а поддержать он ее мог одним-единственным способом: как можно быстрее сняться с места. Он исполнял свой долг.
Самым ужасным в их отношениях в то время было то, что любое движение Леоноры он встречал в штыки. Она предложила ему снова занять положение хозяина в доме — он воспринял это предложение с желчной злобой: ну да, дутый король, связанный по рукам и ногам. Он решил, что так она собирается разлучить его с Мейзи Мейден. Лежа бессонными ночами, он исходил злобой, так что к утру, казалось, все темные и потайные места в комнате наполняла ненависть. Поэтому и на известие о том, что Леонора предложила мужу Мейзи отпустить свою жену вместе с ними в Европу, он машинально ответил ненавистью — все, что она ни делала, он встречал в штыки. В то время ему казалось, что она жестока в каждом своем поступке, даже если сам поступок по случайности вроде бы и неплох… В общем, ситуация накалилась до предела.
Но вот с океана повеяло прохладой, и ненависть его как рукой сняло. Вернулись былая гордость за жену и уважение к ней. Его самолюбие приятно тешила мысль о том, что он скоро снова будет распоряжаться большими деньгами и что благодаря достатку сможет наслаждаться обществом Мейзи Мейден. Эти факты убеждали его в том, что жена его поступила мудро, настаивая на том, что им следует поэкономить и поджаться. Он расслабился. Временами, идя по палубе с чашечкой горячего бульона для Мейзи Мейден, он даже чувствовал себя безоблачно счастливым. Как-то вечером, стоя рядом с Леонорой на палубе, опершись на перила, он вдруг воскликнул:
«Клянусь богом, ты самая замечательная женщина на свете. Жаль, что мы иногда ссоримся».
Она ничего не ответила, повернулась и пошла в свою каюту. Но с тех пор она гораздо меньше жаловалась на недомогание.

 

Ну а теперь пора, по-моему, выслушать сторону Леоноры…
Это гораздо труднее. Ведь хотя она казалась внешне твердой, на самом деле решения свои меняла очень часто. Она с детства усвоила: надо уметь молчать. Этому ее научили в семье и в школе. А порой ей так хотелось заговорить, признавалась она мне. И каждый раз она со стыдом вспоминала о своей слабости. Из этого можно сделать вывод, что ей ничего так в жизни не хотелось, как держать язык за зубами — со всеми, с Эдвардом, с женщинами, в которых он был влюблен. Она стала бы себя презирать, если бы вызвала его на откровенный разговор случайно оброненным словом.
Они ведь не жили, как муж и жена, с тех самых пор, как он изменил ей с Ла Дольчиквитой. Не потому, что она настаивала на этом из принципа. Нет, я думаю, ей запретили ее духовники. Сама же она определила для себя, что он обязательно к ней вернется, хотя бы духовно. Она до конца не понимала, чего хочет, — возможно, она не понимала себя. А может, как раз понимала.
Порой ей казалось, он почти к ней вернулся; иногда она была на волосок от физической близости с ним. Но точно так же ей хотелось порой уступить искушению и разоблачить миссис Бейзил перед ее мужем, или рассказать все юному супругу Мейзи Мейден. В такие минуты она желала навести на всех ужас и вызвать публичный скандал. Ведь она ясно видела, как крепнет его страсть сначала к одной, потом к другой женщине: стоило только приглядеться и навострить уши чуть искуснее, чем это делает кошка, когда следит за сидящей на ветке птичкой. Тут не могло быть ошибки: только влюбленные так напряженно смотрят на дверь или ворота дома; только любовники так удовлетворены и безмятежны после интимного свидания.
Порой она воображала больше, чем происходило на самом деле. Одно время она возомнила, что у Эдварда сразу несколько интрижек — с двумя, а то и тремя женщинами. И тогда он представлялся ей гением распущенности, а она самой себе — мученицей. Она дает ему полную свободу; ради упрочения его капиталов готова сидеть на воде и хлебе; отказывает себе во всех женских удовольствиях — платьях, драгоценностях; даже приятельниц у нее нет, поскольку дружба тоже накладна для семейного бюджета.
И вместе с тем она не могла не признать, что миссис Бейзил и Мейзи Мейден — прелестные женщины. Даже самые недоверчивые представительницы женского пола, от придирчивого взгляда которых ничто не укроется, отметили бы, что миссис Бейзил очень хорошо относится к Эдварду, а общение с миссис Мейден действует на него просто благотворно. Ей же это казалось чудовищным и несправедливым поворотом судьбы. Необъяснимо! Почему, задавала она себе один и тот же вопрос, в душе ее мужа никогда не находило отклика все то доброе, что она для него делала, — почему он это ни во что не ставил? Какой бес вселился в него и не давал ему открыться ей так же, как отрывался он миссис Бейзил? Ведь не такие уж они с ней разные. Да, верно, та высокая, темноволосая, у нее нежный грустный голос, в котором слышится бесконечное сострадание ко всему живому, созданному Творцом, — не важно, слуга ли это с опахалом или цветы на ветке. Зато в начитанности она явно уступает Леоноре — по части ученых книг, точно. А романы Леонора в расчет не берет — пустое это занятие. В остальном разница между ними не велика, думала Леонора: обе честные, правдивые, в общем, женщины как женщины. Для мужчины все женщины одинаковы спустя три месяца совместной жизни, полагала она, сама не зная почему. В душе она надеялась, что скоро сострадание наскучит, нежный грустный голос разонравится, высокий волнующий силуэт примелькается и перестанет вызывать ощущение, что ты углубляешься в заповедный лес. Но этот момент все никак не наступал: Эдвард по-прежнему вился вокруг миссис Бейзил — это было выше понимания Леоноры. Когда же они расстались, Эдвард продолжал писать ей длинные письма, и снова Леонора задавала себе вопрос: «Почему?» Вообще, у нее началась тяжелая полоса в жизни после того, как они расстались — Эдвард и миссис Бейзил.
В то время у нее насчет Эдварда сложилась теория «нравственного уродства». Каждую минуту она подозревала в нем желание совратить первую встречную женщину. В тот год они опять отдыхали в Симле, и против обыкновения она не держалась в тени из-за боязни оставить его наедине со служанкой: вдруг совратит? Она подозревала его в беспорядочных связях с местными женщинами, с евразийками. Не спускала с него глаз во время танцев…
Для себя она объясняла это тем, что панически боялась скандалов. Не дай бог, Эдвард попадет в историю с чьей-нибудь незамужней дочерью и отец закатит сцену. Или заведет интрижку с женой какой-нибудь влиятельной персоны. Но на самом деле, как признавалась она себе позднее, она просто надеялась на то, что рана после разлуки с миссис Бейзил затянется и он вернется к ней. Надеясь и веря, она мучилась ревностью и страхом — вдруг Эдвард действительно превратится в нравственного урода и привыкнет не пропускать ни одной юбки.
Поэтому она сама себе удивилась, когда поняла, что рада появлению Мейзи Мейден. Значит, не мужей и скандалов она боялась, раз начала всевозможными способами усыплять бдительность мужа Мейзи. Делая вид, что полностью доверяет Эдварду, она гасила возможные подозрения Мейдена. Для нее это был сущий ад. Но ради Эдварда и его улыбки, которая пропала после отъезда миссис Бейзил, она была готова на все. Она надеялась, что если, с ее помощью, к нему вернется улыбка, то, может быть, вернется когда-нибудь и он сам — чувство благодарности и ответной любви сделают свое дело. В ту пору Эдвард казался ей ловцом легких мимолетных наслаждений. Она понимала, почему он мог увлечься Мейзи: в ней было что-то неотразимо притягательное.
Хорошенькая, юная, хохотушка, легкая на подъем, несмотря на больное сердце, — вот какая была Мейзи. Ее невозможно было не любить, и Леонора к ней сильно привязалась, причем симпатия была взаимной. Она решила, что без труда справится с новым увлечением мужа. Она была уверена в Мейзи — та никогда не пойдет на супружескую измену: а если повезти их обоих в Наухайм, то Эдварду быстро приестся ее милое воркованье и его утомит ее восторженность. Решено: она снимает осаду — Эдварду можно доверять. Она ни минуты не сомневалась в том, что Мейзи без ума от Эдварда. Леоноре приходилось выслушивать ее восторги, напоминавшие болтовню барышень, влюбленных в школьного учителя рисования. Мейзи все время поддразнивала своего мужа: почему он не подражает их майору, который так великолепно одевается, ездит верхом, стреляет, играет в поло? Даже в чтении сентиментальных стишков ему нет равных. А Мейдена и не надо было убеждать в достоинствах Эдварда: он им и так восхищался и обожал. Жене он полностью доверял. В супружеской преданности Эдварда не сомневался. И вот, взвесив все «за» и «против», Леонора решила, что, пока Мейзи будет лечиться от сердечной болезни, она успеет надоесть Эдварду и он вернется к ней, к своей Леоноре. В ней жила призрачная неотвязная надежда на то, что, перепробовав прочие женские типы, он обратится к ней. Чем она хуже других? Разве не найдет она отклика в его сердце? Ей казалось, что после всего пережитого она лучше его понимает, терпимее относится к его тщеславию, надо только дать ему почувствовать себя счастливым — и тогда в нем проснется любовь к ней.
Но тут появилась Флоренс, и все рассыпалось…
Назад: 4
Дальше: Часть четвертая