Проснувшись на следующее утро, Томас надеялся, что все это было лишь дурным сном. Он всеми силами цеплялся за эту мысль, хотя в глубине души уже знал, что это не так. Что-то пошло не так.

Первым признаком было то, что рядом с ним лежала Анна, обнимая подушку наманикюренными пальчиками. Обычно спать в его постели было позволено лишь Маргарите. Анна была ее бледной копией: не такая высокая и стройная, а рыжие волосы не лились янтарной рекой, а закручивались в кудряшки. Рот у Анны был получше, и все же с Маргаритой ей было не сравниться. У Томаса застучало в висках: надвигающееся похмелье давало о себе знать. И Маргарита определенно была частью проблемы.

Он перевернулся на живот, зарывшись лицом в подушку в попытке заглушить шум, доносившийся из-за стен его покоев. Там, похоже, кто-то передвигал коробки: шуршание и глухие стуки не давали ему уснуть. Но от подушки в голове застучало еще сильнее, и наконец он отбросил ее в сторону, бормоча проклятия сквозь зубы, звонком вызвал Пайна и натянул на голову покрывало. Уж Пайн-то положит этому конец.

Девчонка забрала Маргариту, вдруг вспомнил он. Девчонка положила глаз на единственное, потерю чего он не смог бы перенести, и забрала именно это. Она забрала Маргариту себе и теперь будет сама каждую ночь ложиться с ней в постель, и… О! Как же раскалывается голова! Когда стражнику удалось вонзить нож в спину девчонки, и она рухнула на пол, он на короткий миг ощутил облегчение, но потом он увидел, как она поднялась на ноги и лишь усилием воли завершила коронацию, истекая кровью.

И все же небольшая надежда оставалась: она потеряла много крови.

Прошло несколько минут, а Пайна все не было. Томас стащил с головы покрывало и позвонил снова, почувствовав, как Анна рядом с ним пошевелилась. Шум, должно быть, и правда был невероятный, раз он разбудил даже Анну – вчера вечером они уговорили три бутылки вина, а она совсем не умела пить.

Похоже, Пайн не придет.

Томас сел и сбросил покрывала, снова ругнувшись. Он столько раз баловал Пайна, одалживая ему на ночь какую-нибудь из своих женщин, но Пайн был не из тех, кто довольствуется тем, что ему дают. Прошлой ночью Пайн дождался, пока хозяин отключится, и сделал то, что хотел: Томас ни капли не сомневался, что застанет его в постели с Софи.

Ему наконец удалось отыскать свой халат в груде одежды в углу, но шелковый пояс запутался в других вещах и выскочил из петель. Томас снова выругался, на этот раз уже громче, и оглянулся на Анну, которая лишь перевернулась на другой бок и спрятала голову под подушку.

Томас запахнул халат, придерживая полы. Как только он найдет Пайна, того ждет серьезный разговор, если не что похуже. Не явился по звонку, по всей комнате раскидано грязное белье… и еще у них несколько дней назад закончился ром. Все разваливалось, да еще в такое неподходящее время. Ему вспомнилось лицо девчонки – круглая физиономия, какую можно увидеть у любой простолюдинки на улицах Нового Лондона. Но зеленые кошачьи глаза были точь-в-точь как его собственные, и их пронзительный взгляд сковал его липким первобытным страхом, будто он насекомое, застрявшее в янтаре.

«Она видит меня насквозь, – беспомощно подумал он. – Она видит все».

Разумеется, всего она видеть не могла. Она могла догадываться, но знать ей было неоткуда. И Торн, всегда готовый к любому повороту событий, наверняка уже приступил к реализации какого-нибудь запасного плана – ему ведь тоже было что терять. Торн никогда не утруждался скрывать свое презрение к Томасу, рассказывая ему лишь то, что ему нужно было знать, чтобы хорошо сыграть свою роль. Но лишь сейчас Томас осознал, как тщательно Торн спланировал все, чтобы защитить себя от любого риска. План был придуман Торном, но исполняли его стражники Томаса. Никто из Бюро переписи не был причастен к нападению на девчонку. На Торна мог указать лишь сам Томас, который теперь наверняка числился главным подозреваемым.

Живот Томаса снова показался наружу – полы были недостаточно широки, чтобы завернуться в халат целиком. Томасу оставалось лишь придерживать полы, прикрывая живот и пах. Полгода назад, когда он заказывал этот халат, он еще не располнел так сильно. Он стал налегать на еду по мере того, как до него доходило, что никому не удается найти и убить девчонку. Даже наемникам Кейдена, которые никогда не упускали добычу.

Томас направился к двери. Пусть даже Пайн не отзывался на звонок, от хорошего окрика он подскочит и примчится со всех ног. Покои Регента были не столь просторными, как Королевское Крыло, и слышимость была хорошая. Томас как-то раз попытался перебраться в Королевское Крыло, но Кэрролл и Булава дали ему решительный отпор, и именно тогда он понял, что стражники Королевы никуда не делись и по-прежнему живут в своих казармах, не оставляя напрасных надежд на то, что однажды Королева появится. Хуже того, они принимали новобранцев.

Булава проник в такие глухие трущобы, куда никто кроме него не решился бы залезть, и нашел там Пэна Олкотта, который так ловко управлялся с мечом, что мог бы поступить в Кейден, но предпочел стать стражником, хотя платили за это вдвое меньше. Томас несколько раз лично пытался переманить Пэна и еще нескольких стражников Королевы, но никто из них не хотел работать на него, и он не мог взять в толк, почему, вплоть до самой коронации девчонки. Она была совсем не похожа на него, да и, если уж на то пошло, на Элиссу тоже.

«Папина дочка», – мрачно подумал Томас. Ему было известно, что Элисса трижды делала аборт. К своим чертовым таблеткам она относилась так же небрежно, как и ко всему остальному. Как это похоже на нее – избавиться от троих детей, зачатых от случайных хлыщей, а потом по внезапной прихоти оставить того, от которого будет больше всего неприятностей.

И все же жизнь Томаса до недавнего времени была вполне комфортабельной. В его покоях хватало места для всех стражников и женщин, а также для нескольких слуг. Когда он только поселился в этой части Цитадели, тут было довольно убого, но он сумел приукрасить помещения, развесив повсюду работы своего любимого художника, Пауэлла.

К тому же Пайн раздобыл какую-то густую золотую краску, которая оказалась отличным дешевым способом придать всему королевский лоск. Перейдя под покровительство Красной Королевы, он начал получать от нее все более ценные подарки, которые теперь украшали его покои: статую обнаженной женщины из чистого серебра, темно-красные бархатные занавески, усыпанный рубинами золотой сервиз. Последний особенно радовал Томаса – до такой степени, что он каждый вечер ел из этой посуды. У него был вполне комфортный образ жизни, и ему нравилось, что все находится на своих местах, в пределах досягаемости.

Однако сейчас свет ослепил его, как только Томас открыл дверь. Рассматривая собственную гостиную сквозь прищуренные веки, он поразился.

В первую очередь в глаза ему бросился золотой сервиз, который небрежно складывал в дубовый ящик слуга в белой дворцовой форме. Дворцовую прислугу никогда не пускали в личные покои Регента – умыкнут все, что не прибито. Но сейчас один из них был здесь и суетливо сваливал блюдца в ящик с грохотом, от которого Томаса передернуло.

Потом он заметил и другие перемены. Красные бархатные шторы исчезли со своего места на восточной стене. Окна были широко распахнуты, и сквозь них в комнату лился солнечный свет. Обе золотые статуи, украшавшие дальние углы комнаты, тоже пропали.

Да вы только гляньте! В северной части комнаты в угол были свалены бочонков двадцать пива, а рядом с ними – бесчисленные ящики мортийского вина. Еще один дворцовый слуга составлял в ряд бутылки виски (некоторые были весьма ценными – Томас приобрел их на ежегодном Фестивале виски, который проводился в июле на улицах Нового Лондона). Рядом с бочонками стояла тележка, предназначение которой было очевидным: они собирались увезти все его запасы спиртного.

Томас поплотнее запахнул халат, полы которого так и норовили расползтись в стороны, обнажив его торс, и набросился на слугу, занимавшегося сервизом:

– Какого черта ты делаешь?

Слуга, не глядя на Томаса, указал большим пальцем через плечо. Томас посмотрел туда и с упавшим сердцем узнал Корина, который стоял позади груды бочонков и делал пометки на листке бумаги. Серого форменного плаща на нем не было, но был ему и не нужен. Дворцовые слуги и так безропотно его слушались.

– Эй! Стражник! – окликнул Томас. Он хотел было прищелкнуть пальцами для пущего эффекта, но побоялся, что халат распахнется. – Что тут происходит?

Корин спрятал ручку и бумагу в карман.

– Приказ Королевы. Все эти вещи – собственность Короны и будут сегодня же увезены.

– Что значит собственность Короны? Это моя собственность. Я сам их купил.

– Тогда не надо было хранить их в Цитадели. Все, что хранится в Цитадели, может быть конфисковано Короной.

– Но я не… – Томас лихорадочно размышлял: наверняка должно быть какое-то исключение для королевской семьи. Он никогда толком не изучал законы Тирлинга, даже когда был ребенком и ему полагалось учиться. Государственные дела совсем его не интересовали. Но, черт побери, Элисса тоже не училась как следует, а ей-то предстояло стать Королевой. Он посмотрел по сторонам в поисках какого-нибудь аргумента, и его взгляд снова упал на сваленный в ящик сервиз.

– А это! Это подарок!

– Подарок от кого?

Томас захлопнул рот. Халат его снова стал расползаться, и он потуже запахнул полы, с мукой осознавая, что Корин мог увидеть его пухлый белый живот.

– За вами остаются личные вещи – одежда, обувь и любое оружие, какое у вас имеется, – сообщил Корин, чьи голубые глаза сохраняли возмутительное бесстрастие. – Но выделять средства на ваши нужды Корона больше не будет.

– И на что же мне тогда жить?

– Согласно приказу Королевы, у вас есть месяц на то, чтобы покинуть Цитадель.

– А как же мои женщины?

Лицо Корина сохраняло подчеркнуто деловое выражение, но Томас чувствовал, как от стражника на него волнами исходит презрение.

– Ваши женщины вольны делать все, что им угодно. Они могут оставить себе одежду, но их драгоценности уже были конфискованы. Если кто-то из них захочет поехать с вами, мы не станем препятствовать.

Томас в ярости уставился на него, пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить, что без него эти женщины провели бы свою жизнь в полной нищете и что все они добровольно приняли свою роль, ну, за исключением Маргариты, но у нее просто был сложный характер. Но солнце светило слишком ярко, мешая ему думать. Когда он в последний раз открывал эти шторы? Должно быть, несколько лет назад. Свет заливал комнату, превращая ее из серой в белую и обнажая трещины, которые так и не были заделаны, пятна на ковре, и даже бубновый валет, который одиноко валялся в углу, будто шлюпка, выброшенная на берег водами Океана Господнего.

– Я никогда не бил их, – сообщил он Корину. – Ни разу.

– Похвально.

– Сэр! – окликнул Корина дворцовый слуга. – Мы готовы грузить спиртное.

– Приступайте! – Корин кивнул в сторону Регента. – Еще вопросы есть? – Он отвернулся, не дожидаясь ответа, и принялся заколачивать один из ящиков.

– Где Пайн?

– Если вы имеете в виду своего слугу, то я давненько его не видел. Должно быть, у него нашлись другие дела.

– Да, – ответил Томас, кивнув. – Да, я утром послал его на рынок.

Корин что-то уклончиво пробормотал.

– А где сейчас мои женщины?

– Понятия не имею. Они не слишком хорошо восприняли потерю своих драгоценностей.

Томас поморщился – ну разумеется. Он провел рукой по волосам, забыв на секунду о халате, и тот немедленно распахнулся. Он рывком запахнул его. Кто-то из дворцовых слуг хихикнул, но, когда Томас оглянулся, они все занимались своими делами.

– Я навещу Королеву, как только у меня выдастся время, – сказал он Корину. – Возможно, через несколько дней.

– Возможно.

Томас замешкался, пытаясь понять, содержали ли эти слова какую-то угрозу, потом повернулся и побрел в сторону женских покоев. Петра и Лили, вероятно, захотят уйти – они были самыми непокорными после Маргариты. Но остальные наверняка поедут с ним. Разумеется, придется где-нибудь раздобыть деньги. У него было много друзей среди дворян, и они скорее всего помогут ему, и даже Красная Королева, возможно, согласится содержать его, рассчитывая, что он вскоре вернется на трон. Обращаться к ней, конечно, страшно, но он сумеет это сделать, если потребуется.

Пол гостиной в женской половине был усеян остатками еды и бумажками. Шкафы стояли настежь открытыми, с вывернутыми ящиками, повсюду валялась одежда. Как давно Корин приступил к делу? Должно быть, он пришел сюда рано утром – может, даже вскоре после того, как Томас лег спать.

«Его впустил Пайн, – догадался Томас. – Пайн предал меня».

В женских покоях он нашел только Анну. Она, похоже, успела встать, пока он разговаривал с Корином, потому что сейчас она была почти полностью одета, а ее курчавые рыжие волосы были уложены в аккуратную прическу. Если женщины, которым требовалось два часа на сборы, могли при необходимости одеваться во мгновение ока, так какого же черта они делали остальные два часа?

– А где остальные? – спросил он.

Анна пожала плечами, закинула руки за спину и ловкими умелыми движениями начала шнуровать платье. Еще одно откровение, сильнее разозлившее Томаса: зачем же он платил всем этим камеристкам, если она была вполне способна сама зашнуровать собственное платье!

– Что это значит?

– Это значит, что я никого из них не видела. – Анна достала сундук и принялась складывать вещи.

– Что ты делаешь?

– Собираюсь. Но все мои драгоценности куда-то делись.

– Их забрали, – медленно проговорил Томас. – Королева забрала их. – Он уселся на ближайший диван, уставившись на нее. – Куда ты собралась? Вам всем некуда больше идти.

– Конечно, есть. – Она повернулась к Томасу, и он заметил в ее глазах ту же тень презрения, что и у Корина. В его памяти всплыл какой-то образ, но он отогнал его прочь – он чувствовал, что это что-то из детства, а среди его детских воспоминаний было мало хороших.

– И куда же ты пойдешь?

– К лорду Перкинсу. Он сделал мне деловое предложение еще несколько месяцев назад.

Вот это предательство! Томас играл в покер с лордом Перкинсом, раз в месяц приглашал его на обед. Этот старик годился Анне в отцы.

– Что еще за предложение?

– Это касается только меня и его.

– Остальные тоже туда отправились?

– Не к Перкинсу. – В голосе Анны зазвучала горделивая нотка. – Он позвал только меня.

– Это временно. Через несколько месяцев я снова буду на троне. Тогда вы все сможете вернуться.

Анна смерила его таким взглядом, будто перед ней был таракан. Назойливое воспоминание все же всплыло на поверхность. Томас сопротивлялся, но оно его захватило. Именно так смотрела на него его мать. Томас и Элисса учились вместе, и учеба тяжело давалась обоим, но сестра понимала больше, так что она продолжала заниматься с гувернанткой после того, как Томас на двенадцатом году просто сдался. Некоторое время мама пыталась говорить с ним о политике, о государственных делах, об отношениях с Мортмином. Но Томас никогда не мог понять вещи, в которых от него требовалось интуитивное понимание, и это выражение в глазах матери становилось все отчетливее. В конце концов разговоры прекратились, и после этого Томас крайне редко видел маму. Ему позволили заниматься тем, к чему он стремился все это время: полдня спать, а потом отправляться в Кишку, кутить. Прошло много лет с тех пор, как кто-то позволял себе смотреть на него с подобным презрением, но сейчас он увидел его снова и чувствовал себя таким же ничтожным, как в детстве.

– Ты правда не понимаешь, да? – спросила Анна. – Она освободила рабов, Томас. Может, ты и вернешься на трон, а может, и нет. Этого я знать не могу. Но никто из нас не вернется к тебе.

– Но ведь вы не были рабынями! У вас было все самое лучшее! Я обращался с вами, как с благородными дамами. Вам никогда не приходилось работать.

Брови Анны взмыли еще выше, лицо ее помрачнело, а в голосе зазвучала сталь.

– Не приходилось работать?! А когда Пайн будил меня в три часа утра, сообщая, что ты готов меня принять, и я шла в твои покои, чтобы ублажать Петру тебе на потеху?

– Но я же платил тебе, – прошептал Регент.

– Не мне, а моим родителям. Ты заплатил моим родителям кругленькую сумму, когда мне было четырнадцать, и я была слишком юна, чтобы соображать, что к чему.

– Но я платил за твою еду, за твою одежду. Хорошую одежду! И дарил тебе драгоценности!

Теперь она смотрела сквозь него. Этот взгляд ему тоже был знаком: так смотрела на него Королева Арла Справедливая последние десять лет своей жизни, и никакие слова не могли заставить ее снова его увидеть. Он стал невидимкой.

– Тебе стоило бы уехать из Тирлинга, – заметила Анна. – Здесь для тебя небезопасно.

– Что ты имеешь в виду?

– Булава теперь капитан ее стражи. Корин сказал.

– И что?

– Ты пытался убить ее. Я бы на твоем месте убралась из страны.

– Это все временно. – Почему никто, кроме него, этого не понимает? Девчонка уже умудрилась настроить против себя и Торна, и Мортмин. Когда поставка не прибудет в Демин, сложно даже вообразить, что случится.

Никто не видел Красную Королеву в ярости, но в ее молчании всегда чувствовался надвигающийся конец света. В памяти Томаса вдруг всплыла картина, пугающая своей реалистичностью: Цитадель в окружении мортийских ястребов, которые снуют повсюду и пикируют на многочисленные башенки, ни на секунду не прекращая охоту.

– Ее голова будет вздернута на стене Демина к концу месяца.

Анна пожала плечами.

– Тебе виднее.

Она пересекла комнату и достала из комода еще одну груду платьев, потом подобрала с пола расческу. Пока он наблюдал за ее спокойными будничными движениями, до Томаса наконец дошел смысл вывороченных ящиков: они все покинули его, они забрали свои вещи! Его грязно использовали.

Возможно, Анна была права. Пожалуй, он мог бы поехать в Мортмин и кинуться в ноги Красной Королеве, моля о пощаде. Она с тем же успехом может отдать его палачу, но попробовать стоит. Но как ему уехать из Цитадели? Там ведь Ловкач, который, кажется, знал все наперед. Каменные стены служили плохой защитой, ибо Ловкач мог проникать в Цитадель, словно призрак. Если Томас попытается пересечь границу с Мортмином, Ловкач наверняка об этом прознает. Томас знал это как свои пять пальцев. Сколько бы стражников он ни взял с собой, однажды ночью он проснется и увидит над собой эту кошмарную маску.

И то при условии, что у него вообще остались стражники. Больше половины полегло при покушении на девчонку. Никто пока не пришел, чтобы его арестовать, что казалось невообразимой удачей. Возможно, они решили, что стражники задумали покушение без его участия. Но теперь, вспоминая полное безразличие в голосе Корина, Томас понял, что дело было вовсе не в этом. Возможно, они все знали, им просто было наплевать.

Анна защелкнула застежки на своем сундуке и посмотрелась в зеркало. Без украшений она казалась Томасу не до конца одетой, но сама она, похоже, осталась довольна своим видом. Заправив за ухо выбившийся локон, она улыбнулась, схватила сундук и повернулась к нему. Глаза ее, казалось, пронизывали его насквозь, и Томас удивился, почему раньше никогда не обращал на них внимания. Они были теплого яркого голубого цвета.

– Я никогда не бил тебя, – напомнил он. – Ни единого раза.

Анна улыбнулась дружелюбной воскресной улыбкой, которая не могла скрыть нечто неприятное, таившееся в уголках рта.

– Одежда, драгоценности, еда и золото – и ты думаешь, что заплатил сполна. Но это не так, Томас, и даже не близко к тому. Но, думаю, ты еще заплатишь.

Отец Тайлер провел рукой по книжной полке, вышел из тесной, аскетично обставленной комнаты и, шаркая, побрел по коридору. Он вот уже семь или восемь лет страдал от артрита в левом бедре, но не болезнь заставляла его сейчас медлить, отсрочить неизбежное. Его призвали, когда он только сел за обед, состоявший из простой курятины, разваренной до полного отсутствия вкуса. Тайлер никогда особенно не интересовался едой, но в последние два дня он поглощал пищу исключительно по привычке, ощущая во рту лишь привкус пыли.

Сначала он ликовал: ему выпала роль в одном из величайших событий своего времени. В жизни Тайлера было мало примечательных событий. Он вырос в крестьянской семье в Альмонтской долине. Помимо него у отца было еще шестеро детей. Когда ему исполнилось восемь, отец отдал его священнику в счет десятины. Тайлер не был этим особенно расстроен – в их семье еды на всех не хватало.

Приходской священник, отец Алан, был добрым человеком. Ему нужен был помощник, поскольку он сильно страдал от подагры. Он научил Тайлера читать и подарил ему первую Библию. К тринадцати годам Тайлер помогал отцу Алану писать проповеди. Приход был небольшой, семей тридцать, но священник не успевал уделять внимание всем. По мере того как подагра старика обострялась, Тайлер стал все чаще совершать за него обходы, посещая дома прихожан и выслушивая их печали. Когда кто-то из тех, кто был слишком стар или болен, чтобы дойти до церкви, хотел исповедаться, Тайлер принимал исповедь, хотя еще не был рукоположен в сан. Он понимал, что технически это грех, но считал, что Господь не стал бы возражать, особенно когда дело касалось умирающих.

Когда отца Алана повысили и вызвали в Новый Лондон, он взял Тайлера с собой, и тот завершил учебу в Арвате, а в семнадцать лет принял сан. Ему могли бы дать свой приход, но его наставники к тому моменту уже поняли, что Тайлер не был создан для работы с людьми. Он куда больше интересовался исследованиями, любил возиться с бумагой и чернилами, поэтому его сделали одним из тридцати счетоводов Арвата, поручив ему учет десятины и оброка из близлежащих приходов. Работа была спокойная: иногда кто-нибудь из кардиналов пытался преуменьшить приходские доходы ради собственной выгоды, и тогда около месяца царило оживление, но по большей части будни счетовода протекали тихо, и у Тайлера оставалось полно времени на чтение. Жизнь в Арвате текла размеренно, спокойно и неумолимо приближаясь к финалу… но четыре дня назад все изменилось.

Он провел коронацию, в ужасе гадая, что за причудливый поворот судьбы привел Булаву к нему на порог. Тайлер был набожным человеком, аскетом и искренне верил в величие деяний Господа, которые позволили человечеству пережить Переселение, но выступать перед большой аудиторией он не умел. Он перестал читать проповеди десятки лет назад и с каждым годом все больше отдалялся от мира, углубляясь в книги, в прошлое. При выборе священника для проведения коронации выбор Его Святейшества пал бы на него в последнюю очередь, но Булава постучался в дверь именно к нему, и Тайлер последовал за ним.

«Я – часть великого Божьего замысла» – эта мысль появилась из ниоткуда и так же стремительно унеслась прочь. Он знал историю тирских монархов в мельчайших деталях, поскольку много времени провел за изучением хроник. Династия Рэйли была в каком-то смысле подвержена тем же порокам, что и правители Европы времен до Переселения. Слишком много родственных браков, слишком мало образования. Слишком мало понимания того, что человечество склонно повторять собственные ошибки снова и снова, будто роковую молитву, и вследствие этого – невнимание к изучению истории. Но отец Тайлер знал, что история – это все. Будущее – это всего лишь старые беды в ожидании подходящего времени, чтобы случиться вновь.

К моменту коронации он еще не слышал рассказов о том, что случилось на лужайке перед Цитаделью: ценой его уединения служила прискорбная неосведомленность о текущих событиях. Но в последующие дни другие священники не давали ему покоя. Они постоянно стучались к нему с просьбами прояснить какой-нибудь вопрос теологии или истории, и никто не уходил, не услышав рассказа о коронации. В обмен они поведали Тайлеру об освобождении рабов и сожжении клеток.

В то утро к нему пришел отец Уайд, только что закончивший раздавать хлеб нищим на ступенях Арвата. По словам Уайда, попрошайки называли ее Истинной Королевой. Как будто она была женской версией Короля Артура, легенды о котором бытовали задолго до Переселения. Люди верили, что придет королева, которая спасет страну от невзгод и возвестит начало Золотого века. Тайлеру было известно – пожалуй, лучше, чем кому-либо, – что в Тирлинге не было монарха, хотя бы отдаленно напоминающего Истинную Королеву с самых истоков Тирской династии. Когда Джонатан Тир скончался, не оставив после себя наследника, престол перешел к династии Рэйли, и с тех пор правление было в лучшем случае посредственным, с отдельными светлыми моментами, но по большей части одним сплошным отчаянием. История об Истинной Королеве была не более чем сказочкой, утешением для матерей, потерявших своих детей. И все же слова Уайда заставили сердце Тайлера биться чаще, и он был вынужден повернуться к окну, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Он не знал, что сказать Его Святейшеству. Королева отказалась присягнуть на верность Церкви, и даже Тайлеру было известно, как важен этот обет. Регент, несмотря на полное отсутствие моральных устоев, всегда оставался под жестким контролем Его Святейшества, жертвуя Церкви крупные суммы денег. Он даже позволил построить отдельную часовню внутри Цитадели. Случись в городе объявиться странствующему проповеднику, желающему познакомить отзывчивую публику с древним учением Лютера, как он немедленно исчезал, да так, что никто о нем больше никогда не слышал. Тайлер был проницательным человеком и прекрасно сознавал все недостатки Церкви. Он все больше и больше отдалялся от мира, любил Господа всем сердцем и мечтал однажды тихо скончаться в своей крошечной комнатушке в окружении книг. Но теперь он необъяснимым образом оказался втянут в гущу мирской жизни.

Сердце Тайлера бешено колотилось в тесной грудной клетке, пока он с трудом взбирался по гигантской мраморной лестнице, ведущей в приемную Его Святейшества. И причиной тому была не только немощь, но и страх. До сего дня его личное общение с Его Святейшеством ограничивалось несколькими поздравительными словами в день, когда Тайлера рукоположили в сан. Как давно это было? Лет пятьдесят назад. С тех пор патриарх состарился, как и сам Тайлер. Ему шел уже сотый год. Его одолевали болезни: пневмония, горячки, расстройство пищеварения, из-за которого он, по слухам, был вынужден отказаться от мяса. Но, несмотря на дряхлую плоть, ум Его Святейшества оставался острым: он на протяжении многих лет столь умело манипулировал Регентом, что над Арватом теперь высился шпиль из чистого золота – роскошь, неслыханная со времен Переселения. Даже кадарцы с их несметными подземными сокровищами не удостаивали свои храмы таких почестей.

Тайлер тряхнул головой. Его Святейшество был идолопоклонником. Возможно, все они были таковы. Когда девушка отказалась принести обет, Тайлер принял немедленное решение – пожалуй, первое за всю свою жизнь. Тирлингу не нужна была Королева, верная Церкви и всей ее жадности. Тирлингу нужна была просто королева.

У дверей в приемную стояли двое прислужников. Несмотря на сбритые волосы и брови, их отличал тот же пронырливый вид, что и все окружение Его Святейшества. Оба неприятно усмехнулись, открывая перед ним двери, и смысл их усмешки легко читался: «Тебе несдобровать».

«Я и сам это знаю, – подумал Тайлер. – Лучше, чем кто-либо».

Он переступил порог, стараясь смотреть в пол со всей возможной скромностью. Поговаривали, что Его Святейшество бывал не в духе, когда люди не выказывали должного перед ним трепета. К тому же Тайлеру не хотелось озираться по сторонам: он в любой момент мог закрыть глаза и увидеть перед собой этот зал в мельчайших подробностях, равно как и услышать крики отца Сета. Стены и пол приемной были сделаны из тщательно отполированного водой камня, который, казалось, сиял в исходящем из потолочных отверстий солнечном свете. В зале было очень жарко, поскольку отверстия в потолке были застеклены. Говорили, что после многочисленных приступов пневмонии Его Святейшество предпочитал находиться в теплых помещениях. Его дубовый трон стоял на возвышении в центре зала, но Тайлер остановился у края помоста и ждал, по-прежнему не поднимая глаз.

– А, Тайлер, это ты. Подойди сюда.

Тайлер взобрался по ступеням, машинально потянулся к протянутой руке Его Святейшества, приложился губами к рубиновому перстню, после чего отступил назад, опустившись на колени на второй ступени. Левое бедро немедленно отозвалось пронзительной болью – стояние на коленях всегда обостряло артрит.

Подняв глаза, Тайлер ощутил легкий прилив жалости. Его Святейшество некогда был статным мужчиной средних лет, но сейчас одна его рука безвольно свисала после перенесенного несколько лет назад инсульта, а лицо перекосилось – правая сторона обвисла, как парус в безветренную погоду. В последние месяцы по Арвату ходили слухи, что Его Святейшество умирает, и теперь Тайлер подумал, что это правда. Кожа его была прозрачна, словно пергамент, и сквозь лысину на макушке просвечивал череп. Он не столько постарел, сколько съежился, и теперь, утопая в складках своей белой бархатной рясы, казался не больше ребенка. Он смотрел на Тайлера благожелательно, но это выражение тут же заставило священника насторожиться, и жалость его растворилась, будто сахар.

Опасения Тайлера оправдались – подле Его Святейшества стоял кардинал Андерс, величественно возвышаясь в своем просторном облачении из алого шелка. Краска, произведенная в Тирлинге, была скверного качества, поэтому сутаны кардиналов когда-то были почти рыжими, но одеяние Андерса было настоящего красного цвета – истинный признак того, что Церковь, как и многие другие, закупала краски из Калле на черном рынке Мортмина. Тайлер поймал себя на том, что вновь думает об отце Сете и о той страшной ночи в приемной зале, и заставил себя прогнать это воспоминание. Никто из священников никогда не говорил о той ночи, по крайней мере, не в присутствии Тайлера, и он прекрасно понимал, почему: некоторые вещи настолько ужасны, что стараешься запереть их в дальнем уголке своего разума, куда не проникают свет и звуки. Но они все равно стучатся, стараясь вырваться наружу в самое неподходящее время.

Присутствие кардинала Андерса на этой встрече не сулило ничего хорошего. Ему было сорок три года – на двадцать с лишним лет меньше, чем Тайлеру. Он попал в Арват в шестилетнем возрасте: родители его были глубоко верующими людьми и с малолетства готовили его в священники. Сообразительный и беспринципный, Андерс поднялся по иерархической лестнице с необычайной скоростью. К двадцати одному году он стал самым молодым священником, пробившимся в епархию Нового Лондона, а всего через несколько лет получил чин кардинала. За все эти годы лицо его, казалось, нисколько не изменилось: оно было словно высечено из дерева, с тяжелыми чертами, шрамами от подростковых прыщей и глазами столь черными, что Тайлер не мог отличить радужку от зрачка. Смотреть на Андерса было все равно что глазеть на тирский дуб.

Тайлер встречал на своем пути священников жадных, продажных и даже имеющих скрытые сексуальные пристрастия, которые претили Церкви и карались анафемой. Но каждый раз, глядя на это деревянное лицо будущего главы Арвата, которое с равным безразличием взирало бы на деяния Господа и происки дьявола, Тайлер вспоминал слова Джованни Медичи, сказанные при восшествии на престол папы римского из рода Борджиа: «Спасайтесь, мы попали в пасть волка».

– Чем я могу служить вам, Ваше Святейшество?

Его Святейшество усмехнулся.

– Думаешь, я призвал тебя сюда ради твоих исключительных познаний в истории, Тайлер? Что ж, это не так. В последнее время ты оказался вовлечен в необычайные события.

Тайлер кивнул, презирая самого себя за услужливый и подобострастный тон.

– Меня позвал Лазарь по прозвищу Булава, Ваше Святейшество. Он дал понять, что я нужен им немедленно, в противном случае я бы послал за другим священником.

– Визит Булавы, бесспорно, способен внушить страх, – мягко ответил Его Святейшество. – И что ты скажешь о нашей новой Королеве?

– Я уверен, что в Тирлинге не осталось ни единого человека, кто бы не слышал эту историю, Ваше Святейшество.

– Я осведомлен о событиях коронации, Тайлер. Я слышал эту историю из множества источников. Теперь я хочу услышать ее от тебя.

Тайлер повторил слова Королевы, наблюдая, как мрачнеет лицо Его Святейшества. Он откинулся на спинку трона, смерив Тайлера испытующим взглядом.

– Она отказалась принести обет.

– Отказалась.

– И все же ты взял на себя смелость завершить коронацию.

– Это была беспрецедентная ситуация, Ваше Высокопреосвященство. Я не знал, что еще сделать. Ведь на этот счет нет никаких правил… не было времени… мне показалось, что так будет лучше для королевства.

– Твоя первостепенная забота – не благо королевства, а благо Церкви Господней, – ответил Андерс. – Благо государства и его народа – забота правителя.

Тайлер пораженно уставился на него. Это заявление почти в точности повторяло слова Королевы, сказанные во время коронации, но при этом смысл их был настолько иным, будто они были сказаны на другом языке. Его Святейшество не вызывал у Тайлера ни симпатии, ни доверия, но тот, по крайней мере, представлял собой предсказуемую смесь религии и практичности. С этим человеком можно было иметь дело. Кардинал Андерс же был человеком совсем иного сорта. Тайлер неожиданно осознал, что искренне боялся Андерса. Боялся того, на что тот может быть способен, оказавшись свободным от всяких ограничений. Его Святейшество был лишь слабой помехой на пути Андерса – помехой, которая скоро будет устранена.

– Я знаю это, Ваше Высокопреосвященство, но у меня не было времени размышлять, и нужно было сделать выбор…

Двое старших священников некоторое время пристально смотрели на него. Затем Его Святейшество пожал плечами и улыбнулся так широко, что Тайлеру захотелось отползти вниз по ступенькам.

– Что ж, значит, иначе было нельзя. Весьма прискорбно, что ты оказался втянут в подобную ситуацию.

– Да, Ваше Святейшество, – ответил Тайлер, выжидая удара, который должен был последовать за этой улыбкой. Бедро его разболелось не на шутку – казалось, артриту причиняли удовольствие его мучения. Он хотел было попросить позволения встать, но передумал. Демонстрировать слабость в присутствии этих двоих было бы ошибкой.

– Королеве потребуется придворный священник, Тайлер. Отец Тимпаний служил при Регенте, она отнесется к нему с недоверием, и будет совершенно права.

– Да, Ваше Святейшество.

– В силу твоей роли в ее коронации логичный выбор падет на тебя.

Это утверждение Тайлеру ничего не говорило. Он ждал продолжения, которое и прояснит весь смысл сказанного.

– Она будет доверять тебе, Тайлер, – продолжил Его Святейшество. – Во всяком случае, больше, чем любому другому из нас, потому что ты короновал ее, хоть она и не принесла обет.

– Но не угодно ли Церкви назначить на эту роль кого-то другого? Кого-то более искушенного в мирской жизни?

И снова ответил Андерс.

– Все мы здесь люди Господа, святой отец. Преданность Богу и Церкви намного важнее, чем понимание деяний кесаревых.

Тайлер опустил взгляд на свои сандалии, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, вызванная происходящим вокруг него кошмаром. Он ждал порицания, даже временного изменения своих обязанностей – священников, совершивших небольшой проступок, бывало, ссылали на кухню, мыть посуду и выносить мусор. Но для священника, чьим единственным желанием было оставаться в своей келье наедине с книгами и мыслями, назначение ко двору казалось бесконечно суровым наказанием. Пожалуй, худшим из того, что могло с ним случиться.

– Нам нужны глаза и уши при дворе, Тайлер, – продолжал Его Святейшество, не меняя обманчиво мягкого тона. – Она не дала обет, и это подвергает Церковь Господнюю величайшей опасности при ее правлении.

– Да, Ваше Святейшество.

– Вот и хорошо. Будешь регулярно докладывать мне лично.

Лично Его Святейшеству? А как же Андерс? Бритоголовые мальчишки у дверей были лишь пешками, на самом же деле посредником между Его Святейшеством и остальной Церковью был Андерс. Почему же не докладывать ему?

Простой ответ нашелся сам собой: Его Святейшество не доверял Андерсу. Он сам выбрал его себе в преемники, но не доверял ему. «Я угодил в змеиное гнездо, – горестно подумалось Тайлеру, – Господь оставил меня в беде».

– О чем мне следует докладывать, Ваше Святейшество?

– Обо всех событиях в Цитадели, имеющих отношение к Церкви.

– Но, Ваше Святейшество, она все поймет! Она совсем не глупа.

Глаза Его Святейшества впились в него.

– Твоя верность Церкви будет оцениваться по степени подробности твоих отчетов. Это ясно?

Тайлеру было ясно. Он станет шпионом. Он снова с тоской подумал о своей келье, полках с книгами. Затем его мысль совершила бешеный поворот, и он услышал крики Сета, увидел огонь, отблеск стали, лицо кардинала, забрызганное кровью, которую он не утруждался вытереть.

– Тайлер? Тебе ясно?

Тайлер отрешенно кивнул, думая про себя: «Я – часть великого Божьего замысла».

– Вот и хорошо, – мягко сказал Его Святейшество.

Жавель, закутанный в серый плащ, крался по каменным ступеням. Если кто-то его увидит, то примет за стражника Королевы, на что и был расчет. Много лет назад, на заре своей карьеры, он и в самом деле пытался поступить в королевскую стражу, но его не приняли, направив в Стражу Ворот. Но серый плащ до сих пор владел его воображением – каждый раз, когда кто-то уступал ему дорогу или коротко кланялся, Жавель чувствовал себя выше и сильнее. Конечно, это был самообман, но все лучше, чем ничего.

Спустившись, он оказался в узком переулке, где над его головой поднималась завеса тумана, и продолжил свой путь, держа ладонь на рукояти кинжала. Уличные фонари в этой части Кишки были разбиты много лет назад, и лунный свет, рассеянный туманом, окутывал переулок голубоватым свечением, в котором было еще сложнее различить потенциального противника. Денег у Жавеля с собой не было, но местные головорезы не удосужатся проверить это, прежде чем напасть на него, и скорее всего сразу пырнут ножом под ребра на всякий случай.

Из темного дверного проема на него зарычали собаки. Они, возможно, выдали его присутствие, но Жавель не чувствовал страха – лишь настороженность. Он давно служил в Страже Ворот, но, как и большинство его товарищей, никогда не бывал в Цитадели дальше сторожевой будки. Цитадель оставалась для него загадкой. Кишка была его естественной средой – лабиринт гулких темных проулков и лазеек, которые он знал как свои пять пальцев. Весь квартал располагался в низине, между двух холмов. Здесь всегда собирался туман и люди, которым было что скрывать. Каждый, у кого было хоть что-то ценное, держал собаку.

Дверь «Тупика» была покрыта облупившейся краской. Жавель подошел к ней и огляделся, чтобы удостовериться, что за ним нет хвоста. Но, похоже, серый плащ вновь сослужил свою службу. Никто не хотел доставлять неприятности королевскому стражнику, в особенности теперь, когда беднота провозгласила новую Королеву своей героиней. Даже Жавелю, который никогда особо не интересовался настроениями народных масс, это преображение казалось из ряда вон выходящим. Эпидемия добропорядочности охватила весь город (ну, за исключением Кишки), не пощадив почти никого.

Но у Жавеля, как оказалось, был иммунитет. Сейчас жители города напоминали ему заурядных пьяниц, таких же, как он сам. Опьяненные, они наслаждались течением длинной, сулящей забвение ночи, не заботясь о том, что ждет их наутро. Они скоро протрезвеют, но еще раньше мортийская армия мобилизует свои силы – литейные цеха работают без остановки, производя сталь, солдаты готовы к наступлению. Мысли о Мортмине вернули Жавеля к воспоминаниям об Элли и о том, как длинные светлые волосы скрыли ее лицо прежде, чем она исчезла из вида.

Каждый день ему вспоминались какие-нибудь черты Элли, каждая из которых внезапно появлялась в памяти и впивалась в самое сердце, не отпуская. Сегодня это были волосы Элли – поток светлых прядей, что в искусственном свете напоминали янтарь, а на солнце – золото. Жавель взялся за ручку двери паба, пальцы его дрожали. Внутри, что не может не радовать, его ждет виски, но вместе с ним и Арлен Торн.

«Тупик» был заведением для горьких пьяниц – крошечная хибара без окон, с половицами, настолько пропитавшимися пивом, что внутри всегда пахло как в кадке с дрожжами. Этот паб не входил в число любимых питейных заведений Жавеля, но сегодня у него не было выбора. Все мало-мальски приличные пабы Нового Лондона закрывались в час ночи. Кишка была единственным местом в столице, где можно было пить до рассвета. Несмотря на это, в пабе было почти пусто – на часах было около четырех утра, и даже поденщики уже разбрелись по домам. В такое время бодрствовали лишь самые распоследние пьяницы да те, кого ждали по-настоящему темные дела. Жавель подозревал, что попадает в обе категории. На него навалилось ощущение обреченности, предчувствие было столь мрачным, что от него невозможно было отделаться.

Записку от Арлена Торна Жавель получил в полночь, как раз когда сдавал смену, и ее содержание ничего ему не говорило. Торн по праву считался типом слишком скользким и хитрым, чтобы написать что-то компрометирующее. Отказаться от приглашения не представлялось возможным: когда Торн требует вашего присутствия, вы приходите. У Жавеля больше не было родных, чтобы отправить их в Мортмин, но он был не склонен недооценивать способность этого человека придумать что-нибудь в равной степени неприятное. В памяти Жавеля вновь мелькнули золотистые волосы Элли. С того самого дня на лужайке у Цитадели ему казалось, что в мире не хватит виски, чтобы он смог утопить свои воспоминания о ней.

«И все же я готов попробовать, – горестно подумал он, испытывая ненависть к самому себе. – Каждый день я готов пробовать снова и снова».

Торн сидел за столом в углу, прислонившись сразу к двум стенкам, и что-то потягивал из кружки, наверняка воду. Всем было известно, что Торн не пьет спиртного. На заре его карьеры это доставляло ему одни неприятности: трезвость в сочетании с худощавой фигурой и тонкими чертами лица делала его излюбленной жертвой регентовских отрядов по борьбе с мужеложством. Торн не раз терпел от них побои, прежде чем начал продвигаться по служебной лестнице. Интересно, жив ли сейчас хоть кто-нибудь из его обидчиков? Жавель в этом сильно сомневался.

Вил, которому несколько раз приходилось иметь дела с Торном напрямую, говорил, что тот не пьет по очевидной причине: ему не нравится терять контроль, пусть на долю секунды. Жавель полагал, что это объяснение справедливо: в пабе было почти пусто, но Торн, скользнув по нему взглядом, продолжил осматривать помещение, отмечая про себя количество присутствующих, тех, кто мог заметить его и то, что Распорядитель переписи встречается со стражником Ворот, и тех, кого эта информация может заинтересовать.

Рядом с Торном сидела женщина, Бренна. Жавель тут же ее узнал. Ее кожа была такой молочно-белой и полупрозрачной, что под нею были видны вены. Возраст ее определить было невозможно, а лицо ее обрамляла завеса редеющих светлых волос. Многие в городе были наслышаны о ней, но редко видели – она могла выходить из дома только в темноте.

«Темные делишки», – подумал Жавель, заказывая две порции виски у бара. Вторая была для удовольствия, а первая – абсолютно необходима для того, чтобы заставить себя сесть за стол. Торн собственной рукой вытащил бумажку с именем Элли при жеребьевке, такое сложно забыть. Когда бармен подал его заказ, Жавель залпом опрокинул в себя первую порцию. Подняв второй стакан, он уставился на барную стойку, стараясь потянуть время.

Неподалеку сидела стареющая путана в прозрачной белой блузе. У нее были светлые, наверняка крашеные волосы. Она откинулась на барную стойку, изогнувшись, как акробатка, неестественно выпятив грудь, и деловито посмотрела на Жавеля.

– Страж Королевы, да?

Жавель коротко кивнул.

– За пятерку по-быстрому, за десять – полный набор.

Жавель закрыл глаза. Однажды, года три назад, он ходил к проститутке, но у него ничего не вышло, и в итоге он разрыдался у нее на груди. Женщина была очень добра и отнеслась к нему с большим пониманием, но Жавель чувствовал, что оно было показным, поверхностным и что она хочет поскорее избавиться от него и заняться следующим клиентом. Он вполне понимал ее. Жалость жалостью, а работа работой.

– Нет, спасибо, – сказал он ей.

Проститутка пожала плечами, глубоко вздохнула и развернулась, выпятив грудь в сторону еще двух мужчин, вошедших в паб.

– Тебе же хуже.

– Жавель, – раздался низкий елейный голос Торна. – Присаживайся сюда.

Жавель взял свой стакан, пересек помещение и сел. Торн подался вперед, скрестив свои длинные худые руки. В нем было что-то паучье: каждый раз, как Жавель видел Торна, ему казалось, что у того слишком много конечностей и все они слишком длинные. Он отвел глаза и заметил, что женщина, Бренна, смотрит на него в упор невидящим взглядом, хотя ходила молва, что она совершенно слепа. Глаза у нее были типичного для альбиносов розоватого оттенка. Если бы Жавеля попросили угадать, какую женщину Торн выбрал бы себе в невольницы, он описал бы именно такой типаж: угрюмая, слепая и зависимая. На мгновение он задумался о том, какие услуги женщина оказывала Торну в обмен на его покровительство, но предпочел не углубляться в этот вопрос. Поговаривали, что она была с Торном всю жизнь, следуя за ним с самого детства в Кишке, и что она – единственное создание на всем божьем свете, к которому тот питает какую-то привязанность. Но все это была чушь собачья, байка, придуманная каким-то глупым сказочником, которому хотелось добавить романтики даже в образ Торна.

– Ей не нравится, когда на нее пялятся.

Жавель поспешно отвел взгляд и встретился глазами с Торном.

– Ты страж Ворот, Жавель.

– Верно.

– Доволен ты своей работой?

– Вполне.

– Правда?

– Это честный труд, – ответил Жавель, стараясь, чтобы это не прозвучало лицемерно. Немногие в Тирлинге могли бы назвать работу Торна честной, но то была редкая часть людей, которым не приходилось видеть, как золотистые волосы их жен исчезают за Пиковым холмом.

– Твою жену отправили в Мортмин шесть лет назад.

Хорошо, что он сказал «твою жену». Определенно, очень хорошо. Если бы Жавель услышал имя Элли из уст Торна, он бы накинулся на него, наплевав на его положение.

– Моя жена вас не касается.

– Меня касается любой груз, покидающий королевство. – Глаза Торна задержались на сжатом кулаке Жавеля, и его улыбка стала шире. Люди, подобные Торну, обладали природным даром замечать то, что от них пытались скрыть. Стражник искоса глянул на Бренну, не в силах отгородиться от шальных мыслей о той жизни, которую она вела. Торн потянулся к своей кружке с водой, и Жавель с болезненным интересом наблюдал за ним.

– Моя жена не была вещью.

– Она была грузом, – снисходительно ответил Торн. – Большинство людей – груз и вполне довольны своим положением. А я доволен тем, что занимаюсь отправкой этого груза.

В голове Жавеля завертелась мысль, становившаяся все более привлекательной по мере того, как виски растекалось по венам. Жавель не понимал, почему не подумал об этом раньше. У каждого стражника Ворот были при себе короткий меч и нож. Сейчас нож торчал у него за поясом, неудобно впиваясь в ребра с левой стороны. Жавель был не слишком умелым воином, но обладал очень быстрой реакцией. Если сейчас выхватить нож, он мог бы отсечь Торну ту самую руку, что потянулась левее, а не правее, и тем самым изменила всю его жизнь. Лишив Торна рабочей руки, он нанес бы тому существенный урон: по слухам, Торн и сам обладал неплохой реакцией, но он пришел сюда без охраны. Он определенно не считал Жавеля угрозой для себя.

Жавель схватил второй стакан и осушил его одним жадным глотком, мысленно прикидывая расстояние между рукой Торна и своим ножом. Еще несколько минут назад он боялся Торна, но теперь любая кара казалась ничтожной в сравнении с тем, что он мог совершить. Конечно, Бюро переписи без Торна не распадется, слишком хорошо налажена его работа, но такая потеря станет тяжелым ударом. Торн управляет своими подчиненными с помощью страха, а этот механизм действует только вертикально, сверху вниз. У Жавеля не было времени перехватить нож рабочей рукой – придется действовать левой и надеяться на лучшее. Он переводил взгляд со своей руки на ладонь Торна, оценивая расстояние.

– Не успеешь.

Жавель поднял глаза и увидел, что тот снова улыбается своей холодной улыбкой.

– А если и успеешь, все равно умрешь.

Жавель обескураженно посмотрел на него. Сидевшая подле Торна женщина издала высокий визгливый смешок, напоминавший лязг ржавых дверных петель.

– Я подмешал в твой напиток яд, стражник. Если не получишь от меня противоядие в течение десяти минут, подохнешь в муках.

Жавель посмотрел на свой пустой стакан. Мог ли Торн что-то подсыпать туда? Мог, пока Жавель пялился на проклятую альбиноску. В Тирлинге было полным-полно разнообразнейших ядов, действующих как медленно, так и быстро, но способен ли Торн на такое? Конечно, способен. Он истязал пятилетнюю девочку на глазах у ее родителей, так что понятие о недопустимых поступках было для него бесконечно далекой областью, куда он не удосуживался заглянуть. К тому же он не лгал: достаточно было одного взгляда в его ледяные голубые глаза, чтобы понять, что он говорил правду. Жавель заметил, что альбиноска с обожанием взирает на Торна, не сводя с него своих розоватых глаз.

– Знаешь, что самое неприятное в моей работе? – спросил Торн. – Никто не понимает, что это всего лишь бизнес. На моей памяти люди раз пятнадцать пытались напасть на поставку где-нибудь на пути от Нового Лондона к мортийской границе. Обычно это происходило сразу за Критой, где на много миль вокруг нет ничего, кроме бескрайних полей, и в пшенице можно укрыть целую армию. И, знаешь ли, десять раз мне удавалось их просто отговорить. Это было несложно, так что я даже не стал их наказывать.

– Ну конечно, – пробормотал Жавель. Сердце тревожно заколотилось в груди, и ему показалось, что в животе, где-то чуть ниже пупка, что-то сжалось. Ему не удалось убедить себя, что это ощущение – лишь плод воображения, но и в обратное тоже не верилось. Он мог бы напасть на Торна прямо сейчас, прежде чем яд сделает свое дело. Но Торн был готов к нападению, у него не было форы.

– Я правда их не наказывал, – продолжал Торн. – Я просто объяснял им ситуацию и отпускал на все четыре стороны. Потому что это всего лишь бизнес. Они поступали дурно, но не причиняли вреда моим клеткам, лишь распугивали лошадей, а это легко исправить. Поставка задерживалась не больше чем на пять-десять минут. Я не наказываю людей за ошибки, во всяком случае, в первый раз.

– А как же остальные пять раз?

В глазах Торна загорелось неприятное самодовольство, и Жавель ощутил в желудке спазм, напоминавший острое несварение. Пока это причиняло лишь дискомфорт, но он чувствовал, что ему может стать намного хуже, и очень быстро.

– Остальные не захотели разговаривать. Я посмотрел этим людям в глаза и понял, что могу сколько угодно разглагольствовать, но они все равно попытаются напасть. Некоторые не понимают или не хотят понимать, что они проиграли.

Жавель возненавидел себя за этот вопрос, но не смог удержаться:

– И что вы с ними сделали?

– Сделал их наглядным примером, – ответил Торн. – Некоторые не умеют просчитывать наперед, но наглядный пример всегда работает. Конечно, я сожалею, что пришлось так поступить…

«Да уж конечно, жалеешь ты, ублюдок, – подумал Жавель. – Так уж и жалеешь».

– Но это действительно было необходимо. Ты бы удивился, узнав, как быстро люди усвоили мой урок. Вот, взять, к примеру тебя.

Медленный терпеливый тон Торна был невыносим. Жавелю казалось, что он снова оказался в классной комнате, по которой ни разу не скучал с того момента, как в двенадцать лет сбежал из дома. Он посмотрел на женщину, обнаружил, что ее невидящий взор обращен прямо на него, и быстро отвел глаза.

– Ты вбил себе в голову, что можешь выхватить свой нож и одолеть меня. Можно подумать, я не был готов к этому еще вчера. И даже позавчера. Как будто я не был готов к этому со дня своего рождения.

Жавелю вспомнился слух, который он однажды слышал: мать Торна была проституткой в Кишке и продала его работорговцу, когда ему было всего несколько часов от роду. Живот снова скрутило, на этот раз сильнее, будто кто-то резко просунул пальцы в его пупок, схватил внутренности и крепко сжал. Он откинулся назад, медленно дыша и стараясь вернуться мыслями к своему плану, но боль перекрывала навеянную виски отвагу. Жавель всегда боялся боли, как дитя.

– Так что, Жавель, вопрос такой: будешь ли ты пытаться на меня напасть или же хочешь поговорить о деле?

– Поговорить о деле, – выдохнул Жавель. Мысли о ноже оставили его. Теперь он мог думать лишь о противоядии. Он сам удивился, до чего сильно все еще хотел жить.

– Отлично. Поговорим о твоей жене.

– Что с ней?

– Она жива.

– Чушь! – огрызнулся Жавель.

– Нет, это правда. Она жива и хорошо устроилась в Мортмине, – Торн склонил голову набок, уточнив: – Относительно хорошо.

Жавель скривился.

– Откуда тебе знать?

– Я просто знаю. Я даже знаю, где она.

– Где?

– Э, зачем же мне открывать все карты? Тебя это на данный момент не касается. Тебе достаточно знать, что мне достоверно известно, где она, и более того, я могу вернуть ее.

Жавель ошеломленно посмотрел на него. Откуда-то из глубин его памяти вспыло кое-что, о чем ему совсем не хотелось вспоминать: день рождения Элли, лет девять или десять назад. Она мельком упомянула, что хотела бы получить в подарок кросны, поэтому он пошел в лавку со всякими женскими штуками и прикупил парочку, что показались ему вполне качественными и приемлемыми по цене. Элли выглядела очень довольной, но в последующие месяцы кросны валялись на дне ее швейной корзины. Жавель ни разу не видел, чтобы она ткала, но был слишком озадачен и обижен, чтобы спрашивать, в чем дело. Но затем, спустя полгода после дня рождения, Элли достала их и начала споро мастерить шапки, перчатки и шарфы, а потом свитеры и даже одеяла. Жалованье Жавеля было небольшим, но его всегда хватало на то, чтобы покупать пряжу для жены, и к тому времени, как выпал ее жребий, она сама делала большую часть их зимней одежды, которая была теплой и удобной.

После того как Элли увезли в Мортмин, Жавель все никак не мог заставить себя убрать ее вещи: швейная корзина по-прежнему стояла у камина, а на кроснах болталась незаконченная шапка. Ему нравилось смотреть на эту корзину, полную заготовок: казалось, что Элли просто уехала погостить к родителям и скоро вернется. Порой, особенно сильно напившись, он садился у камина и ставил корзину себе на колени. Он никогда никому не признался бы, что это помогало ему заснуть.

И все же то, как она вела себя в эти полгода, было совсем не характерно для Элли, которая сама признавалась, что даже маленькой девчонкой ей не терпелось добраться до новых вещей, как только они попадали в дом. После того как Элли увезли, Жавель нанял женщину, которая стала обстирывать его и убирать дом. Через несколько недель он взял швейную корзину и показал служанке кросны, спросив, что с ними не так. Тут он и узнал, что это были вовсе не кросны, а вязальные спицы. Ткачество и вязание были совершенно разными видами рукоделия, это было известно даже Жавелю, хотя объяснить разницу он бы не смог.

А Элли, которая обыкновенно без стеснения сообщала ему, когда он делал что-то не так, в тот раз не сказала ни слова и полгода тайком училась вязать. Жавель жалел о многом, что было связано с Элли, и каждый день добавлял ему новых терзаний, но, что было самым странным, больше всего он раскаивался в том, что он так и не узнал секрет кросен до ее отправки в Мортмин. Порой, просыпаясь утром в их кровати (всегда на своей стороне, потому что спать на стороне Элли было все равно что пытаться дышать под водой), Жавель думал, что отдал бы что угодно, лишь бы она узнала, что он все понял про вязальные спицы. Ему казалось жизненно важным то, чтобы она узнала это.

– Откуда мне знать, что ты правда можешь вернуть ее?

– Я могу, – ответил Торн. – И я сделаю это.

Желудок Жавеля в очередной раз скрутило, и он согнулся пополам, пытаясь как можно сильнее сжать брюшные мышцы, однако это не прекратило боль ни на секунду. В конце концов спазм ослаб, сжимавший его внутренности кулак разжался, и Жавель, подняв глаза, поймал на себе взгляд Торна, который смотрел на него совершенно бесстрастно.

– Тебе следовало бы верить мне, Жавель. Я не бросаю слов на ветер.

Жавель принялся размышлять над этим, держа руку на животе на случай нового приступа боли. Город полнился слухами о Торне. Некоторые походили на правду, другие были весьма сомнительны, но стражнику и впрямь никогда не доводилось слышать, чтобы Торн нарушал свое слово. В конце концов, у человека с репутацией обманщика прибыльного дела не получится. Сидевшая рядом с Торном альбиноска вдруг быстро и часто задышала, будто ей не хватало воздуха. Она прикрыла глаза, словно в экстазе, подняла руку и принялась теребить сосок сквозь тонкую ткань своей розовой рубашки.

– Потерпи, дорогуша, – пробормотал Торн. – Мы уже почти закончили.

Женщина утихомирилась и снова сложила руки на коленях. Жавель содрогнулся.

– Чего ты хочешь?

Торн одобрительно кивнул.

– Мне нужно пронести кое-что в Цитадель. Мне нужен человек у Крепостных Ворот, который не стал бы задавать лишних вопросов.

– Когда?

– Когда я скажу.

Жавель посмотрел на него, начиная понимать, что к чему. Новая судорога скрутила его внутренности, и он пробормотал, задыхаясь:

– Ты собираешься убить Королеву.

Торн молча посмотрел на него, сохраняя бесстрастное выражение. Стражник подумал о видении, которое явилось ему на лужайке перед Цитаделью: высокая женщина с короной на голове, внезапно показавшаяся сильнее и старше своих лет.

Королеву все же короновали. Вил, всегда узнававший все первым, рассказал товарищам, что во время коронации Регент попытался убить ее, но его план не сработал. Проезжая по улицам в сумерках, в обычной вечерней какофонии закрывающихся лавок, окликов, болтовни и сплетен, Жавель слышал, что ее называют Истинной Королевой. Ему было незнакомо это выражение, но сомнений быть не могло: это имя принадлежало той высокой величественной женщине, которую он видел на крепостной лужайке и которой пока вообще не было на свете.

«Но ведь это возможно, – подумалось Жавелю. – Однажды она могла бы ею стать». И хотя он ни разу не был в церкви и даже перестал верить в бога с тех пор, как Элли отправили в Мортмин, он внезапно ощутил, как над его головой навис рок. Роковое проклятие и история застыли над ним, словно две руки, готовые раздавить его своей хваткой. Убийц Джонатана Тира так и не поймали, но их страницы были самыми черными в истории Тирлинга. Кем бы они ни были, Жавель не сомневался, что они обрекли себя на вечные муки за свои преступления. Но он не мог высказать все эти страхи Торну, поэтому лишь произнес:

– Она Королева. Нельзя убивать Королеву.

– Нет никаких доказательств того, что она действительно Королева, Жавель. Это всего лишь девчонка, у которой есть шрам от ожога и сапфировый кулон.

Но тут Торн отвел глаза, и Жавеля внезапно настигло озарение: Торн тоже видел эту высокую величавую женщину. Он видел ее и перепугался так сильно, что решился затеять это дело. Никогда еще Торн не был так сильно похож на паука: он словно вылез из своего угла, чтобы починить паутину, и готовился вновь спрятаться в свою темную щель, чтобы плести свои замыслы и с бесконечным зловещим терпением ждать подрагивания нити, возвещающего о том, что в его сеть угодило очередное беспомощное создание.

Жавель оглядел «Тупик», словно видел его в первый раз: половицы с глубоко въевшейся грязью, заляпанные дешевым свечным салом стены, проститутка, отчаянно улыбавшаяся каждому входящему, хозяин, который, казалось, никогда не смотрел на посетителей, но магическим образом возникал из ниоткуда, как только кто-нибудь набедокурит, держа в руке тяжелую дубинку. Больше всего его поразил смешанный запах пива и виски, густой, как туман, висящий в воздухе. Жавель любил и ненавидел этот запах. Он понял, что именно из-за этого смешанного чувства выбор Торна пал на него. Жавель был слаб, Торн чуял это. Должно быть, запах слабости был ему так же приятен, как запах виски самому Жавелю.

«Вот она, его темная щель, – наконец осознал стражник. – Прямо здесь». Его снова согнуло пополам: казалось, в его желудке проснулся какой-то злобный зверек и начал раздирать его плоть когтями и зубами, острыми, словно иглы. Жавелю казалось, что он идет по канату и внизу под ним – бесконечная чернота. Что он увидит, падая в бездну?

– А что, если твой план провалится? – выдохнул он. – Какие у меня гарантии?

– Никаких, – ответил Торн. – Но волноваться не о чем. Только глупец складывает все яйца в одну корзину. У меня же корзин много. Если один план не сработает, попробуем другой и в конце концов преуспеем.

Торн извлек из-за пазухи пузырек с жидкостью янтарного цвета и предложил его Жавелю, который протянул руку, но ухватил лишь воздух.

– По моим подсчетам, у тебя осталась пара минут, прежде чем станет слишком поздно пить это. Итак, стражник, у меня к тебе только один вопрос: соображаешь, что к чему?

«Мне не победить», – подумал Жавель, судорожно хватаясь за живот. И разве не было в этой мысли какого-то гадкого, предательского утешения? Ведь если победить невозможно, то в этом нет твоей вины – какой бы путь ты ни выбрал.