Глава 24
Папиролог
Поезд уже подходил к Мадриду, а отец Бальбоа все еще сомневался в том, что поступает правильно, прибегая к помощи не совсем обычных способностей сеньора Стольцева. На ум священнику пришли строчки из Левита: «И если какая душа обратится к вызывающим мертвых и к волшебникам, чтобы блудно ходить вслед их, то Я обращу лице Мое на ту душу и истреблю ее…»
Громкоговоритель объявил о прибытии в столицу. Священник решительно отбросил прочь сомнения – отступать было уже поздно.
Выйдя из здания вокзала, они взяли такси. По дороге Бальбоа объяснил, что Диего Медина, специалист, к которому им предстоит обратиться за помощью, не относится к числу классических египтологов, каким был покойный Дуарте, а занимается папирологией. Тем не менее он способен читать иероглифы и любезно согласился дать консультацию по этой части.
Священник, сидевший на переднем сиденье, направил прохладную струю кондиционированного воздуха себе в лицо и со смешанным выражением любопытства и брезгливости принялся разглядывать бесконечную толчею на раскаленных зноем улицах столицы.
* * *
Диего Медина оказался низкорослым и круглым как шар. Его жилище не оставляло ровным счетом никаких сомнений насчет профессиональной принадлежности хозяина и смахивало на музей папируса. Аккуратно расставленные вдоль стен стеллажи и любовно обрамленные в багет стеклянные витрины пестрели бесчисленными свитками. Для пущего сходства с запасниками Прадо не хватало только пояснительных табличек и бдительного вахтера. Впрочем, с ролью последнего сеньор Медина прекрасно справился и сам, с порога строго наказав гостям ни к чему не прикасаться.
Заложив ладони за спину от греха подальше, Бальбоа, Вероника и Глеб с интересом осмотрели экспозицию, после чего устроились за колченогим столом, столь ветхим, что он, судя по виду, вполне мог оказаться ровесником экспонатов.
– Какая потрясающая коллекция! – с искренним восхищением сказал Глеб. – Особенно свитки в центральной витрине. Это ведь Papyri Graecae Magicae, если не ошибаюсь?
Взгляд хозяина из скучающего тут же стал внимательным.
– Да, вы совершенно правы. Это действительно ритуальные тексты древнегреческих колонистов, найденные в Египте. Датируются третьим веком нашей эры. А вы, стало быть, тоже занимаетесь папирологией?
– Сеньор Стольцев – историк, археолог, – пояснил Бальбоа. – Специалист по Античности. И весьма именитый.
– Вот как? Мне очень приятно. И чем же папирусный червь вроде меня может помочь коллеге?
Глеб вытащил из кармана лист бумаги и развернул его на столе.
– Вы можете сказать, что здесь изображено?
Медина склонился над рисунком.
– Позвольте полюбопытствовать, а как это к вам попало?
– Зарисовал по памяти, как мог. Не судите строго, я, знаете ли, не Мурильо, – ответил Глеб.
Медина усмехнулся:
– Это я вижу.
– Так что это за пиктограммы? Один мой знакомый предположил, что речь идет об иероглифах.
Папиролог оторвал взгляд от рисунка:
– Знакомый вас не обманул. Так египтяне обозначали самую главную звезду небосвода.
– Солнце? – спросила Вероника.
– Нет, Сириус.
– Сириус? – почти одновременно переспросила троица и дружно переглянулась.
Медина обвел гостей настороженно-сочувственным взглядом – так смотрят на престарелых родственников, когда у тех начинают проявляться первые симптомы старческого маразма.
– Ну да, Сириус. А что вас, собственно, так удивляет?
– Э-э… так, пустяки, – на всякий случай солгала Вероника. – Всего лишь некоторые совпадения. А вы бы не могли рассказать об этих знаках подробнее?
– С удовольствием. Хочу только напомнить о том, что египетские иероглифы одновременно выполняют сразу несколько функций: они могут обозначать как отдельные звуки, так и целые слова, а также играть роль служебных слов.
– Думаю, нас в первую очередь интересует смысл. Давайте начнем со звезды.
– Да, вы абсолютно правы, это пятиконечная фигура уже сама по себе означает звезду вообще и Сириус в частности.
– Вот как? А для чего тогда служат остальные символы?
– Полагаю, для того, чтобы у читающего не возникло никаких сомнений по поводу того, какая именно звезда имелась в виду.
– Ну а вот эта фигура, похожая на заостренную пирамиду?
– Вот таким вытянутым треугольником во времена фараонов исконно обозначали шипы, колючки и любые другие острые предметы. Впрочем, мне доводилось сталкиваться и с куда более современными трактовками, не имеющими ровным счетом никакого отношения к Древнему Египту. Насколько я помню, в эзотерической литературе такую пиктограмму иногда называют обелиском, а наиболее впечатлительные оккультисты даже склонны видеть в ней фаллос и напрямую связывают с Осирисом.
– А сами египтяне такой аналогии не проводили? – уточнил Глеб.
– Насколько я знаю, нет.
– Хорошо. С этим ясно. А что означает полусфера?
Папиролог усмехнулся:
– А вы приглядитесь повнимательнее. Ничего не напоминает?
Гости с готовностью включились в игру и принялись рассуждать.
– Мне видится шляпа, – предположила Вероника.
– А мне – крыша, – возразил Глеб.
Бальбоа прищурился и, почесав подбородок, выдал собственную версию:
– Крыша? Пожалуй. Но не дома, а мира. Полагаю, речь идет о небе. Не так ли, сеньор Медина?
– Да будет вам! – едва сдерживая смех, сказал папиро-лог. – Неужели вы не видите, что это вылитая буханка хлеба?
Священник снова всмотрелся в иероглифы.
– По правде говоря, нет.
– И тем не менее, представьте, по большей части эту пиктограмму использовали именно для обозначения хлеба.
– А еще для чего?
– А еще, например, в качестве краткой формы слова «отец».
Бальбоа оживился:
– Ну вот, видите? Значит, я не зря упомянул про небо. Может, это «отец небесный»?
Медина покачал головой:
– Боюсь, сами египтяне были бы нимало удивлены, услышь они такой перевод.
– А вы в курсе, какова эзотерическая трактовка этого знака? – спросил Глеб.
– Да, то, что вам представлялось шляпкой или крышей, тайные доктрины традиционно связывают с Изидой и ее… э-э… лоном.
– Любопытно. Вы можете сказать об этом иероглифе что-нибудь еще?
– Строго говоря, правильнее трактовать не разрозненные элементы, а всю надпись целиком. Таким образом, речь идет о Сотис – так называли самую яркую звезду небосвода сами египтяне и традиционно ассоциировали ее с Изидой.
Глеб на мгновение задумался.
– Сеньор Медина, вам ведь не хуже меня известно, что греки и римляне частенько заимствовали чужеземных богов? И что храмы, посвященные Изиде, были не только в Афинах и в Риме, но по всему Средиземноморью. В этой связи мне вспомнился один пассаж из Плутарха, где сказано, что греки называют душу Изиды «собакой», то есть kvcqv. Но ведь именно так они называли и Сириус. А существует ли, в свою очередь, какая-то связь между Изидой и собакой?
Медина задумчиво улыбнулся:
– Есть мнение, что некое разрушительное воздействие, которое оказывала на жизнь египтян эта звезда, связывали с повадками волка или дикого пса.
На этом папиролог развел руками и виновато улыбнулся.
– Боюсь, это все, чем я могу вам помочь.
* * *
Попрощавшись с Мединой, они снова взяли такси и направились на вокзал. В машине Бальбоа спросил у Глеба:
– Позвольте полюбопытствовать, с чего это вы так налегли в разговоре на эзотерику?
– Знаете, падре, я вот о чем подумал. Пергамент, который мы нашли у Рамона, датирован четырнадцатым веком, так? В то время смысла иероглифов уже никто не помнил. Но это вовсе не означает, что всякие астрологи да алхимики не пытались найти свое объяснение таинственным пиктограммам.
– То есть вы полагаете, что копаться в древнеегипетской истории нам с вами резона нет?
– Вот именно.
– Ну что ж, в таком случае я знаю, кто будет следующим из тех, к кому мы обратимся за советом.
– Кто же это?
– Специалист по геральдике Марио Ортис.
– По геральдике?
– Ну да. Эмблема, которую вы зарисовали, красовалась на калитке, не так ли?
– Думаете, это герб?
– Похоже. И если я прав, то Ортис именно тот человек, который нам сейчас нужен. Ведь о средневековой символике он знает абсолютно все. Вот только был бы здоров.
– А что с ним такое? – участливо спросила Вероника.
– Возраст, – с грустью в голосе ответил Бальбоа. – Наихудший из всех недугов.
* * *
Поздно вечером, сидя на своем любимом диване перед телевизором с выключенным звуком, Лучко раскладывал по полочкам то, что удалось узнать нового в деле за последнее время. В ходе проверки гостей столицы, прибывших из Испании, было установлено, что через трое суток после приезда Рамона Гонсалеса в Москву рейсом из Мадрида прибыл человек, подозрительно похожий на фоторобот, сделанный со слов Стольцева. Человека звали Алехандро Хиль. Он приехал не один, а в компании некоего Серхио Хиля. Брат?
Если верить компьютеру, оба испанца посетили Россию впервые. Получая визу, и один и другой в графе «Цель визита» указали «Туризм», а также предъявили документ о том, что ими забронированы два номера в гостинце. Однако в отеле эта парочка так и не появилась – бронирование было отменено. Так где же они остановились? Известно только, что через сорок восемь часов после смерти Гонсалеса оба испанских туриста улетели на родину, так что расспросить их, увы, уже не удастся.
Заварив себя чаю, капитан, проникнувшись диетологическими заветами Дедова, вместо сахара бросил в чашку две ложки только что купленной фруктозы. Получилось и несладко, и невкусно.
Затрезвонил телефон. В столь поздний час звонить мог только кто-то из своих. Лучко взглянул на экран. Так и есть, Семеныч.
Прокашлявшись долгим, хриплым кашлем закоренелого курильщика, судмедэксперт, похоже по неосторожности, сплюнул куда-то не туда, потом пару раз чертыхнулся и, некоторое время посопев в трубку – видимо ликвидируя следы своей промашки, – наконец перешел к делу:
– Витя, ты бы заехал на днях. Разговорчик есть.
– На какую тему?
– Касательно Гонсалеса.
