Глава 22 Бандероль

Догадываясь, что Дуарте в силу возраста мог предпочитать бумажные письма электронным, Рохас послал Маноло Паредеса на почту, с тем чтобы тот проверил список корреспондентов, с которыми переписывался погибший.

Вернувшись с почтамта, сияющий Маноло влетел в кабинет, аж подпрыгивая от возбуждения.

– Пако, ты не поверишь! Вечером накануне своей смерти Дуарте вызывал на дом сотрудника курьерской службы.

– И что с того?

– Старик отправил бандероль.

– Бандероль?

– Ага, экспресс-почтой.

– Ну, отправил, и что с того?

– А ты угадай, кто значится в графе «Получатель».

– Кто же это?

Дабы подчеркнуть торжественность момента, а заодно и растянуть удовольствие, Маноло словно дирижер взмахнул воображаемой палочкой.

– Та-ра-ра!

– Будет тебе, не томи.

– Бандероль была отправлена на имя Гонсалеса.

Подошло время очередного доклада генералу.

– Ну что, леденцы жуешь? – первым делом строго спросил Дед.

– Так точно, жую, – доложил капитан и даже показал язык – зная шефа, он предусмотрительно забросил в рот конфету перед входом в начальственный кабинет.

Генерал – огромная редкость – расплылся в улыбке.

– Это правильно. Новости есть?

Услышав про Толедо, Дед с удовлетворением потер свои ручищи.

– Значит, мы теперь доподлинно знаем, что… э-э… распальцовка, о которой рассказал этот твой экстрасенс Стольцев, оказалась испанской? Очень хорошо. Но при чем здесь Толедо?

– Пока точно не знаем, но убийство, в котором испанские власти обвиняют Гонсалеса, было совершено совсем рядом от этого города. Кстати, Стольцев и вдова Гонсалеса сейчас там. Думаю, все это не случайно.

– К гадалке не ходи! Но скажи-ка мне, капитан, с чего это налетчики за считаные секунды до того, как напасть на свою жертву, стали бы всуе упоминать испанский город?

Следователь заранее подготовился к такому вопросу.

– У меня есть версия на этот счет.

Подперев голову ладонями, Дед удобно устроился за столом в своей излюбленной позе.

– Излагай.

– Во время осмотра квартиры Гонсалеса я, помнится, обратил внимание на одну картину. По словам Стольцева, это была репродукция с пейзажа известного художника. Если я правильно помню, картина называлась «Толедо в грозу».

– И что?

– Вот я и думаю, а что, если те люди, что вломились к Гонсалесу, узнали вид знакомого города?

Дед одобрительно наклонил массивную голову:

– Складно. Продолжай.

– Тогда все встает на свои места. Один из испанцев узнаёт на картинке родной город и сигнализирует другому: «Гляди, братан, это же Толедо!»

– Значит, наши гастролеры, по-твоему, оттуда?

– Думаю, да.

– Ну что ж, в таком случае они предположительно должны были въехать в страну вместе с Гонсалесом или чуть позже. Надо внимательно просмотреть списки пассажиров. Усек?

– Усек.

– А какие новости у Стольцева? Говоришь, он сейчас как раз в тех краях?

– Стольцев прислал мне какой-то странный рисунок, я переправил его Расторгуеву.

– Что за рисунок?

– С виду детская мазня.

– Я про другое. Как рисунок оказался у Стольцева?

– Э-э… я в запарке как-то не уточнил.

– Значит, не уточнил?

Поскольку лицо шефа стало стремительно наливаться красным цветом, капитан счел за благо щелкнуть каблуками.

– Разрешите идти?

– Иди уже, Мегрэ хренов.

Ответив на электронные письма и закончив прочие дела, Глеб постучал в комнату Вероники и предложил ей пообедать. Разговор за едой продолжал крутиться вокруг встречи с Марией Дуарте.

– Никак не пойму, что же имел в виду старик под таинственным «дебесе». А тебе знакомо такое испанское слово?

– Нет. Скорее, смахивает на какое-то сокращение.

Глеб взял листок бумаги и написал: D-B-C.

– А ведь ты абсолютно права. Это же просто три буквы испанского алфавита, которые так и читаются: «де-бе-се».

– Допустим. Но что они означают?

Поломав с минуту голову, Глеб раскрыл ноутбук, ввел предположительную аббревиатуру в поисковик, а затем принялся изучать результат.

Собственно в испанском ничего похожего не оказалось, поэтому компьютер услужливо предложил целую кучу иноязычных вариантов. Впрочем, вероятность того, что умирающий Дуарте свои последние слова сказал по-английски, представлялась бесконечно малой.

– По-моему, ты занимаешься ерундой, – глядя на его потуги, сказала Вероника.

– По-моему тоже, – согласился Глеб и с раздражением щелкнул крышкой ноутбука.

«Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани…» – процитировал про себя псалом Давида отец Бальбоа. Всякий раз, расследуя по заданию архиепископа очередное дело, касающееся интересов Церкви, он старательно укреплял себя в мыслях о том, что не несет никакой ответственности за ту кару, что с Божьей помощью настигнет виновного, ибо это прерогатива небес, а сам он всего лишь инструмент в руках Провидения. Впрочем, пути Господни бывают такими запутанными, что порой не сразу разберешься, кого в итоге наказали и за что.

Падре снова принялся листать свои заметки по поводу каждого из фигурантов по делу об убийстве священников, в который раз пытаясь разгадать, в чьем же прошлом скрыт ключ к разгадке.

Бальбоа начал с Хосе де ла Фуэнте. На первый взгляд в его жизни ничто не настораживало. Учился, как и Бальбоа, в Саламанке, в археологию пошел по стопам отца – Игнасио де ла Фуэнте, ныне все еще здравствующего девяностолетнего старика. По словам прихожан, редко появляющегося на людях де ла Фуэнте-старшего помнят как завзятого фалангиста. Впрочем, какого старика ни возьми, окажется либо оголтелым фалангистом, либо ярым республиканцем. Сам же Бальбоа, с одной стороны, ненавидел фашистов всех мастей, а с другой – так и не смог простить Республике зверств, учиненных над служителями церкви, и поэтому по мере сил старался соблюдать исторический нейтралитет.

Несмотря на отсутствие каких-либо оснований видеть в де ла Фэунте врага Церкви, Бальбоа решил пока не сбрасывать его со счетов и даже дал себе слово прокатиться в Саламанку, где расположен Главный архив испанской гражданской войны, чтобы лично покопаться в прошлом его отца. Мало ли что, а вдруг речь идет о чем-то очень личном?

Подкрепившись ломтиком сочной дыни, падре перешел к вице-мэру Сусанне Чавес. По словам Рохаса, она упорно продолжает давить как на следователя, так и на старшего комиссара Асеведо, с тем чтобы поскорее свернуть расследование. На первый взгляд мотив для такого поведения у госпожи Чавес есть – она радеет о казне фонда и о том, чтобы возможный скандал не распугал и без того малочисленных спонсоров. С другой стороны, вице-мэр как-то уж слишком настойчива. Какую выгоду на самом деле дает ей закрытие дела Дуарте?

Мысли Рохаса снова вернулись к тому, что сообщил Маноло. Что за бандероль послал Дуарте своему будущему убийце? Судя по отметке в реестре, курьер приехал к Дуарте в девять вечера, то есть меньше чем за сутки до запланированной встречи. Почему Дуарте не хотел ждать? И почему Гонсалес, сходив на почту, тут же кинулся убивать старика? Кстати, надо будет установить точное время получения бандероли. Еще не факт, что предполагаемый убийца успел вскрыть ее до того, как отправился в Талаверу.

Была в деле и еще одна странность: судя по тому, что жертва и предполагаемый убийца переписывались, Дуарте знал домашний адрес Гонсалеса. Так почему же свою бандероль он отправил до востребования?

Кроме того, по словам сотрудника почты, отправление весило около ста граммов, так что Гонсалес вполне мог забрать конверт с собой во время визита в Талаверу. Так с какого перепугу Дуарте понадобилась экспресс-почта? И что, черт возьми, было в том конверте?

На ум Рохасу пришли слова вдовы убитого, которая сообщила, что ее муж в последние дни совсем не выходил из дома и даже послал за слесарем, чтобы установить на входную дверь дополнительный замок и цепочку. Дуарте кого-то боялся? Но кого?

Вдова также сообщила полиции, что неизвестные злоумышленники перерезали провода, оставив их без телефона и интернета. А соседи рассказали, что в последние дни видели машину, сутками торчавшую у дома. По описанию, это черная «Тойота-Камри». С какой целью эта машина стояла у дома Дуарте? Старику угрожали? Или за ним кто-то следил? Так он поэтому отправил Гонсалесу загадочную бандероль накануне личной встречи?

Григорий Расторгуев никогда не спешил уходить со службы по окончании трудового дня. И даже возвращаясь домой, он в окружении своих бесчисленных справочников продолжал корпеть над тем, что не успел доделать в рабочем кабинете. Не то чтобы Григорий был законченным трудоголиком, просто никакого другого занятия у него не было, разве что ухаживать за престарелой матерью, да не забывать покормить кошек – неугомонных «сиамских близнецов» Майю и Инку.

Мать Расторгуева, всю жизнь проработавшая в Институте этнологии и антропологии, была абсолютно уверена, что сын в угоду маме пафосно назвал ее любимых питомцев в честь исчезнувших цивилизаций, и обращалась к ним не иначе как к «последним из племени». Сам же Григорий наивно считал, что дал кошкам обычные женские имена.

Поправив глубоко врезавшиеся в переносицу толстенные очки – левый глаз минус девять, правый минус одиннадцать, – Григорий рылся в интернете в слабой надежде на удачу.

Дело в том, что несколько дней назад в Москве-реке нашли утопленницу, юную девушку с точеной фигуркой и волосами до пояса – ни дать ни взять мертвая русалка. Никакой одежды, никаких документов. Единственная ниточка – татуировка в псевдоегипетском стиле. По виду нанесена сосем недавно. Если узнать, где ее сделали, можно попытаться установить личность погибшей.

Просмотрев несколько десятков интернет-страниц, посвященных салонам татуажа, и не найдя ничего похожего, Расторгуев подумал о том, что прежде было бы неплохо понять смысл вытатуированных иероглифов. А вдруг это наведет на след?

Он ввел в поисковик фразу «Классификация иероглифов», и экран тут же услужливо высветил так называемый список Гардинера – таблицы, где известный британский египтолог распределил все известные иероглифы на двадцать шесть основных групп. Каждую группу он закодировал буквой алфавита, а знакам внутри группы дал порядковый номер.

Просмотрев половину таблиц, Григорий убедился в том, что, как он и подозревал, иероглифы на спине у девушки представляли собой бессмысленный набор красивых картинок. Нет, в поимке преступников это вряд ли поможет.

Тут рассеянный взгляд Расторгуева совершенно случайно уперся в иероглиф, проходящий у Гардинера под кодом № 14. Очертания пиктограммы показались эксперту знакомы. Он приблизил свои очки-лупы почти вплотную к экрану. Ну-ка, ну-ка.

В тот вечер Вероника вернулась далеко за полночь. Чуткий нос Глеба уловил в ее дыхании нотки хорошо выдержанного темпранильо.

– Есть будешь?

– Я не голодна. А вот выпила бы с удовольствием.

Откупорив бутылку, Глеб налил обоим по щедрому бокалу.

– Сегодня говорила с Йоськой. Он вполне освоился в Москве. Даже успел подраться с мальчишками в нашем дворе.

– С ним все в порядке?

– О да, Йоська умеет постоять за себя. Это у него от отца. Тот никому не позволял обижать ни себя, ни своих близких. Да и вообще, надо признать, что отцом Рамоша был прекрасным. Он носился с Йоськой больше, чем я, но при этом категорически не позволял его баловать. Теперь я этому очень рада. Парень растет настоящим мужчиной – мудрым, добрым и сильным.

– Ну так уж прямо и мудрым? Я считал, что это качество – функция возраста.

– А вот и нет. Посмотри на меня, скоро седые волосы появятся, а мудрости так и не нажила ни на грамм. Другое дело мой сын. Иногда такое скажет, что я ощущаю себя наивной дурочкой.

– Хочешь сказать, что мудрость у него тоже от Рамона?

– Будет тебе. Мы оба знаем, что голова у Рамона варила не хуже, чем у тебя, это как минимум.

Хотя последнее высказывание и задело Глеба, про себя он был вынужден согласиться – Гонсалес и впрямь обладал недюжинными мозгами.

Снова налив себе вина и отхлебнув для храбрости изрядный глоток, он спросил Веронику о том, о чем последние пятнадцать лет бесчисленное число раз спрашивал сам себя:

– Скажи, почему ты ушла от меня к Рамону? Только не говори, что польстилась на его мозги.

Немного поразмыслив, Вероника тоже подлила себе в бокал и сделала пару больших глотков, будто собираясь с духом.

– Дурак ты, Стольцев. Я ушла от тебя, потому что забеременела.

Бокал чуть не вывалился у Глеба из рук.

– Как это?

– Можно подумать, ты не в курсе того, как это обычно происходит, – с горькой усмешкой ответила Вероника, снова прикладываясь к бокалу.

– Но ты ведь жила тогда со мной!

– Я помню, милый.

– Тогда откуда ты могла знать, что отцом был Рамон, а не я?

– А я и не знала.

– Как это понять?

– Рамон был готов принять меня с чужим ребенком. Я же говорю, он обожал детей. В общем, я решила, что рожать буду уже под фамилией Гонсалес.

– Но почему ты мне тогда ничего не рассказала?

– Это бы ничего не изменило. Я была безумно влюблена и уже приняла все решения.

– В том числе и за меня?

– Извини, так вышло.

– Извини? Это все, что ты можешь сказать?

– Глебушка, я никогда не забуду то хорошее, что у нас с тобой было. Да, очень красивый роман, но заметь, студенческий роман.

– Я оказался для тебя слишком молод?

– Не говори глупостей. Ты был хорош, очень хорош. Кое в чем даже лучше Рамона. Но ухаживание за женщиной – это не одна отдельно взятая дисциплина, а мно-го-бо-рье. И кроме того, у Рамона было огромное преимущество.

– Какое же?

– В отличие от тебя он знал о вашем соперничестве и рвал жилы, чтобы заполучить меня, превращая каждый миг в праздник.

– А я?

– А ты любил меня, как бы это сказать-то… э-э… в повседневном режиме.

– И тебе этого оказалось мало?

– Пожалуйста, не начинай.

– Хм, значит, я проиграл тогда из-за того, что не знал, что являюсь участником некоего забега, и потому пропустил момент финишного спурта?

– Будь другом, оставь эти идиотские сравнения.

Следующую порцию вина они сосредоточенно пили молча. Первым не выдержал Глеб:

– Постой, но ведь Хуану лет десять от силы, так? А расстались мы с тобой, аж…

– Я поняла, к чему ты. Речь, конечно, не о Йоське, он родился пятью годами позже.

– Так что случилось с твоим ребенком? Или, может быть, с нашим?

Вероника печально вздохнула.

– Была молодая, глупая, вот и не уберегла. У меня случился выкидыш. Если бы ты знал, сколько я потом слез пролила, но было уже поздно. – Вероника бросила взгляд на часы. – Что-то заболтались мы с тобой. Спать давно пора.

Несмотря на боль, причиненную разговором, Глебу вдруг страстно захотелось обнять женщину, что когда-то носила под сердцем их общее дитя. Мало того, ему показалось, что Веронике в эту минуту хотелось того же самого. Рывком прижав ее к себе, Глеб зарыл свое лицо в до боли знакомых волосах и… тут же ощутил легкий запах мужского одеколона.

Мгновенно отрезвев, он мягко отстранился, холодно посмотрел в ошалевшие глаза Вероники и, пожелав ей спокойной ночи, по-отечески чмокнул в макушку.

Погруженный в воспоминания Глеб, не мигая, глядел в темноту.

А может, оно и к лучшему, что он в ту пору не знал про беременность Вероники? Иначе боль была бы совершенно нестерпимой. И кто знает, как бы он тогда себя повел. Ведь в том, что Вероника была беременна именно от него, он почти не сомневался. Глеб не мог припомнить такого дня, когда бы они в ту пору не занимались любовью, за исключением разве что их последней ночи – после того, как Вероника объявила ему о разрыве, стало не до ласк. Зато днем ранее она любила Глеба как никогда яростно и неистово. В отличие от него, Вероника знала, что это в последний раз, и, верно, поэтому даже прослезилась в момент кульминации. А он вне себя от счастья самонадеянно посчитал это своей мужской заслугой. Вот придурок!

За дверью раздались шаги, и в комнату без стука вошла Вероника. В свете луны было видно, что она совершенно нагая. Поежившись под струей холодного воздуха, отбрасываемого кондиционером, Вероника зябко потерла свои плечи.

– Я бы что-нибудь на себя накинула, но ты ведь все равно меня разденешь, – сказала она как бы себе в оправдание и шмыгнула под одеяло.