Глава одиннадцатая

Первый, кого я вижу, когда открываю глаза, – Артур. Я решаю, что сплю или брежу. Или, может, умерла. Но он действительно здесь: сидит на табурете возле моей кровати. Больше в палате никого нет; Артур глядит на меня жалобно, как на умирающую. Может, я действительно умирала, может, я давно без сознания? Я смотрю на Артура, но сказать ничего не могу и пошевелиться – тоже. Кажется, мне что-то вкололи, чтобы я не чувствовала боли. Артур тоже ничего не говорит, сидит и смотрит на меня не меньше часа. Потом уходит. И я опять засыпаю. Мне снятся странные сны, состоящие из обрывков воспоминаний, которые словно склеили в неправильном порядке. Я говорю с Артуром, потом он вдруг становится Адамом, потом я остаюсь одна и плачу, сползая по стенке в душевой для девочек; Алиса смеется мне в лицо – или это Ната? Лица тех, кого я знаю, мешаются, сливаются в одно. Я сама уже не уверена, что было, а чего не было в реальности. Артур и правда приходил, сидел рядом?

Это безумие заканчивается, когда я поднимаю веки, впуская в себя солнечный свет. Я в белой-белой больничной палате, стены и потолок сияют ярче солнца, так что даже смотреть на них больно. Глаза слишком долго привыкают к свету. Никого нет. Приподнимаюсь на подушках, откидываю одеяло. Я в тоненькой больничной рубашке, левая нога перебинтована. Боли я не чувствую, но только пока не пытаюсь встать, чтобы подойти к окну. Не могу сдержать крик. Дверь тут же, как по сигналу, открывается, и в палату входят двое. Один из них – Бернев. Что ж, увидеть его я ожидала. Но за ним ступает, вперив в меня полный презрения взгляд, моя сестра.

– Ангелина, – пытаюсь сказать я, но из горла вырывается только сдавленный хрип.

– Очнулась, – произносит Бернев без злобы. Как будто он просто врач в обычной больнице и зашел проведать пациентку.

– Где я?

– Все там же. Надеялась, что твой побег завершился удачно?

Я молчу. Раньше я почувствовала бы злость, отчаяние, страх. Но сейчас мне все равно. Не осталось ничего, кроме безразличия.

– Тебя, должно быть, многое интересует. Где твои друзья, что с тобой будет?

– Нет.

– Не обманывай, – Бернев улыбается уголками тонких губ, – я все равно тебе расскажу. Твои друзья действительно сбежали, бросили тебя лежать на земле с простреленным коленом. Все, кроме одного. Кроме того, в перестрелке погибло немало людей и из коммуны, и из нашей охраны. И ради чего?

Он садится на табурет. Ангелина, как телохранитель, стоит за его спиной.

– Нам повезло, что моя племянница рассказала о плане Адама, и мы успели вернуть вас назад. Скажи, на что ты рассчитывала?

– Оказаться подальше отсюда, – выплевываю я. Нет, я все-таки зла. Я в ярости, и больше всего меня бесит собственное бессилие.

– Нет, правда. Что тебе наобещали Агата и ее дружки? Прекрасную жизнь за Стеной? Посмотри, к чему это привело. Погибли Резистенты – до чего бессмысленная потеря!

– Это говорите вы? Вы убиваете Резистентов своими руками! Вы ставите на них опыты!

– Это тебе тоже Агата сказала? Мы исследуем их, это правда. Но убивать – зачем? Это просто бессмыслица. Неужели ты не понимаешь? Резистенты – новая ступень в эволюции человечества. Вирус убивал людей, и они выработали иммунитет, усовершенствовались, нашли свой способ бороться. Каждый из вас – наше будущее. Еще несколько поколений, и все население города может стать резистентным. И тогда люди выйдут из-за стен, чтобы начать новую жизнь.

Каждое его слово – ложь, отравленными иголками впивающаяся в мою кожу. Только вот его яд не действует на меня. Я слишком много знаю, видела все своими глазами.

– Тогда почему вы не дали мне уйти, если этого и хотите?

– Уйти на верную смерть? Людям не выжить за Стеной. Пока.

– То есть вы хотели спасти мне жизнь и потому выстрелили в ногу? Как благородно. Мне стоит вас поблагодарить?

Бернев понимающе качает головой.

– Подумай, Вероника, кто ты и чего хочешь на самом деле. Я вернусь завтра, и мы поговорим как два взрослых человека. Пойдем, Ангелина, ты все видела.

– Нет, я хочу поговорить с ней.

Я бросаю на Лину полный надежды взгляд. Может, она все поняла и теперь хотя бы поможет узнать, что случилось с друзьями?

– Что ж, – Бернев недовольно дергается, но соглашается, – оставайся. Отец будет ждать тебя внизу.

Ангелина смотрит на меня, не отводя взгляда ни на секунду. Вот-вот дыру прожжет. Дверь за Берневым закрывается, и мы остаемся одни.

Губы Ангелины приоткрываются. Оттуда вылетает четыре слова, жестких, как наждак, расцарапывающих мне сердце до зияющих дыр.

– Почему ты убила Нату?

Я понимаю две вещи: во-первых, Ната все-таки мертва. Во-вторых, Лину убедили, что это сделала я.

Я хочу ответить, что нет, это вовсе не я, это кто-то другой выстрелил, а у меня и оружия-то не было. Слова готовы сложиться в предложения, они дрожат на кончике языка, но я не успеваю начать: слезы застилают глаза, и в горле печет так, что говорить невозможно. Я помню Нату испуганной девочкой в тот день, когда нам делали прививку. Помню, как мне хотелось подбодрить ее. И помню, как брала ее за руку. Она не могла умереть. Это бессмыслица, это просто очередная ложь Бернева, убеждаю я себя. Слезы катятся по лицу, шее. Лина смотрит на меня, ничего не говоря. Должно быть, думает, что я притворяюсь.

– Я хотела спасти ее, – выдавливаю я из себя.

– Ты ее пристрелила, – морщится Ангелина, – когда она попыталась задержать тебя.

– Как ты вообще можешь в это верить? – кричу я, захлебываясь в слезах.

– Она была моей подругой. Я считала, что и твоей тоже, – Ангелина тона не повышает, но каждое ее слово ранит глубже, чем если бы она кричала.

Нет смысла убеждать ее. Она не верит, а доказательств у меня нет – их и быть не может. Но я уже в истерике, остановиться невозможно.

– Как ты можешь верить Берневу? Его брат удочерил тебя, чтобы использовать в своих целях! Он собирается сделать тебя донором органов против твоей воли! Он держал моих друзей в клетках и проводил опыты, словно они звери!

Слова льются и льются, но звучат так неубедительно из-за моего срывающегося голоса. Ангелина и не верит.

– Не смей говорить о моих отце и дяде. Думаешь, что я не знаю о донорстве? Я дала согласие. Если это спасет болеющих детей – мне не жалко отдать немного костного мозга, крови или чего угодно другого. Потому что я думаю не только о себе, – добавляет она с отвращением.

– О каких детях ты говоришь? Все это ложь от начала и до конца! Тебя кормят враньем, а ты и рада! Адам попытался донести до тебя правду, а ты за это сдала нас!

Я не замечаю, как вскакиваю с кровати. Я переполнена яростью, она буквально выплескивается из меня. Ангелина быстро выскальзывает из палаты, и я влетаю в закрывшуюся перед носом дверь. Колочу по двери и кричу:

– Это всё вранье! Всё вранье!

Обессиленная, оседаю на пол. Она меня не услышит, мозги ей промыли основательно. Доползаю до кровати, накрываюсь одеялом с головой. Здесь наверняка камеры, а я не хочу, чтобы кто-то видел мои слезы.

Слезы заканчиваются, больше плакать просто нечем. Несколько раз заходит врач, быстро осматривает меня и уходит. Как будто ей страшно находиться со мной в одной палате. Должно быть, они все думают, что это я убила Нату. Кто это сделал на самом деле? Кто мог выстрелить в нее и зачем? Я помню, что рядом с нами не было ни одной живой души, но чья-то пуля все же попала в Нату перед самым взрывом. Могло ли это выйти случайно? Неужели такие случайности бывают? И если так… почему это не могло произойти с кем-нибудь другим – кем угодно! – но не с ней?

О себе даже думать не хочется. Уже не страшно: все и так потеряно. Скорее всего, мне недолго осталось. Могла ли я подумать, что все закончится именно так? Среди сотен вариантов провала был и такой. Я знала, на что иду, когда решила вытащить Нату, Ника и Гарри. Выходит, хотя бы один смог сбежать… Но кого схватили вместе со мной?

В палате за ширмой есть раковина и унитаз. Каждый поход туда – тяжелый путь через бескрайнюю пустыню. Боль в ноге немного успокаивается, если я лежу, но стоит пройтись до туалета и обратно, и я снова вынуждена стонать.

Моя палата всегда надежно запирается. Я пробую дверь после каждого визита врача, но ее ни разу не оставляли открытой. Глупо на это рассчитывать. Но я все равно собираюсь отсюда выйти. Ясно, что сбежать не получится, но я смогу узнать, кто остался в Центре вместе со мной. Проходит день. Вечером меня впервые кормят, делают укол. Я не сопротивляюсь, колено слишком сильно болит. Лекарство снимает боль почти мгновенно, но спустя несколько минут я отключаюсь, не в силах бороться со сном.

Утром приносят завтрак. Порция такая же большая и вкусная, как раньше. Бернев действительно возвращается, уже один.

– А где Ангелина? При ней неудобно правду говорить?

Бернев меня игнорирует. Он вкатывает в палату столик, на котором расположен монитор и какая-то аппаратура. А затем извлекает из кармана маленький приборчик. Я узнаю его: переговорное устройство, как то, которое я несла через пустошь.

– Где оно было? – интересуюсь я.

– В туалете одного из корпусов. Нашли абсолютно случайно.

Если Агата все же смогла сбежать, это уже не имеет значения.

– Сегодня ночью мне удалось наладить связь с мятежниками, называющими себя «коммуной».

Я напрягаюсь.

– Мы побеседовали с их лидером. Знаешь, кто он?

– Брат Агаты.

– Верно. Так вот, он хочет удостовериться, что вы здесь живы. Сейчас я снова с ним свяжусь. Я смог подключить эту старую игрушку к современной аппаратуре.

Бернев принимается что-то нажимать; я даже не слежу за его действиями. Скоро из переговорника слышится треск и шипение. Затем Бернев выводит изображение на монитор.

Я вижу лицо на фоне кирпичной стены. Кирилл – молодой мужчина с темными волосами и бородой; в черных раскосых глазах – отблески дикого огня.

– Доброго дня, Кирилл, – говорит Бернев. Его деланная вежливость даже хуже, чем обычный убийственный тон. Кирилл кивает, поджав губы:

– Я хочу поговорить с девочкой.

– Пожалуйста, – Бернев пожимает плечами, направляя переговорник на меня.

– Как видишь, она в порядке, поправляется. Кивни, если согласна.

Я киваю. Глаза Кирилла по ту сторону экрана рассматривают мое изображение, оценивают; он принимает решение.

– Что ты собираешься с ними делать?

Бернев снова разворачивает переговорник к себе.

– То, что будет необходимо и принесет пользу делу.

– Это не ответ.

– Я не собираюсь давать тебе ответы. Ты пока ни на один мой вопрос не ответил. Все потому, что ты остаешься тем же глупым вздорным мальчишкой, что и шесть лет назад. И ты связался со мной не из-за этого ответа.

– Тут ты прав. Я предлагаю сделку.

– Вот как!

Бернев пододвигает табурет, садится напротив монитора. Своей спиной он почти закрывает мне вид на Кирилла.

– Обмен. Меняем одного абсолютного Резистента на двоих детей, которые остались у тебя.

Бернев чуть слышно смеется:

– И кого ты предлагаешь? Себя? Нет, Кирилл, ты мне здесь даром не нужен. Слишком много с тобой проблем. А если опять сбежишь?

Не позволю меня на кого-то обменять. Откажусь. Вот только я здесь не одна…

– И кого ты хочешь? Мою сестру?

– Разумеется. Она была очень ценна. Пусть она вернется в ЦИР, и можете забирать этих двоих.

– Этого не будет, – выпаливает Кирилл, но через мгновение его лицо исчезает с монитора, и я вижу Агату. Некоторое время изображение трясется и пропадает, словно брат и сестра дерутся за переговорник. Наконец, картинка выравнивается. Передо мной Агата; ее лицо покрыто свежими порезами и ссадинами, под левым глазом – сине-фиолетовый синяк.

– Я вернусь, но за это я хочу не только пленников. Я составлю список необходимых коммуне вещей и лекарств. И я должна убедиться, что они оба невредимы – и Вероника, и Адам.

Адам. Адам. Его имя отражается тысячекратным эхом в моем черепе. Как он может быть здесь? Как вышло, что он не в коммуне? Я своими глазами видела, как он перебрался через ограждение.

– Если хоть один волос упадет с их голов, – продолжает Агата, – сделка будет расторгнута. Ты знаешь, что не сможешь ни найти коммуну, ни как-нибудь ей навредить. У тебя теперь слишком мало Резистентов, чтобы отправить их за Стену.

– Ты способна делать верные выводы, – говорит Бернев, – но только когда речь не о тебе самой. Вы себя переоцениваете. Вам удалось ворваться в Центр только потому, что я не заботился об охране должным образом. Мне и в голову не приходило, что твой брат жив-здоров. Разумеется, повторить это вам не удастся. Но это правда, – я тебя никак не достану, если ты не придешь сама. Но долго ли вы там протянете?

– Коммуна существует уже несколько лет. И не жалуется.

– И сколько же вас там?

– Достаточно, чтобы убить всех разведчиков, которых ты сможешь послать.

– Правда? А мне кажется, что вас там не больше пятидесяти человек, даже считая сбежавших. А оружия – раза в два меньше.

Агата молчит. По лицу невозможно понять, прав Бернев или нет.

– Подумай, что ты делаешь. Собираешься пожертвовать собой ради кучки людей, которым и так скоро конец. Благородно, но глупо. Признаться, я удивлен, что коммуна протянула так долго. Я был уверен, что все мятежники давно мертвы, а они оказались живучими, как тараканы. Но у коммуны нет будущего. Любой ребенок, который у вас родится, может оказаться не резистентным. Он умрет, едва появившись на свет. Но, скорее всего, вы умрете раньше от голода или атак дикарей. Если только не вернетесь в ЦИР. Я могу пообещать, что все ошибки будут забыты. Могу предложить хорошие условия…

– Серьезно? Тебе кажется, что мы снова купимся на твои слова? – снова появляется на мониторе Кирилл. – У нас больше ресурсов и возможностей, чем тебе кажется. И пусть тебя это больше не волнует. Мы забрали тех, кого хотели. Отдай Адама и Веронику, и больше мы никогда не тронем твои лаборатории.

Неужели я имею для них такое значение? Брат Агаты ведь даже не знаком со мной.

– Я согласен, – разводит руками Бернев. – Давайте ваши условия.

– Для начала дай Агате поговорить с пленниками. Она решит, смогут ли они добраться до коммуны.

Переговорник снова обращен ко мне. Я гляжу на Агату, а она – на меня.

– Прошу, не делайте этого, – негромко говорю я. – Вы смогли уйти, не тратьте этот шанс начать все заново.

Агата мягко улыбается и чуть качает головой:

– Я втянула вас с Адамом, мне и вытаскивать. Не переживай за меня, я прожила в Центре шесть лет. Как твое здоровье?

– Мне прострелили ногу, – говорю я, надеясь, что это заставит Агату передумать.

– Это я знаю, – говорит она. – За тобой хорошо присматривают? Всего хватает?

Киваю, глотая слезы. Снова не заметила, когда начала плакать.

– Покажи теперь Адама, – обращается Агата к Берневу. Тот, не прощаясь со мной, выкатывает аппаратуру и запирает дверь.

Я понимаю, что не имею права срывать обмен. Речь не только обо мне и моей жизни, речь еще и об Адаме. Но Бернев все еще не знает, что я – абсолютный Резистент. Может, я смогу заменить ему Агату? Может, если я скажу правду, он и Адама отпустит? Но это слишком рискованно: я могу отрезать путь отсюда для нас обоих. Нужно сделать все правильно.

Предложу свой вариант: вначале Бернев отпускает Адама, затем возвращается Агата, после этого могу уйти я. Но как только Адам будет в безопасности, как только я увижу его лицо на мониторе, то все скажу. Признаюсь, что Агату можно заменить мной. Пусть возьмут анализ крови и удостоверятся, что я – абсолютный Резистент. Это хороший план, так никто больше не пострадает. А я… меня тоже не убьют, ведь я стану ценной. Незаменимой. Останусь здесь, в лаборатории, до конца своих дней, надеясь, что однажды коммуна снова нагрянет в Центр и спасет меня. Стану лабораторной мышью. Может, я еще сотни раз пожалею о своем решении, но оно принято, и пути назад нет.

Действие укола закончилось, боль возвращается с прежней силой. Я понимаю это, когда вылезаю из кровати и ковыляю до двери.

– Откройте! Мне нужно поговорить с Берневым! – кричу я, стуча кулаком по двери. Никто не открывает. Продолжаю стучать и кричать; я знаю, что меня слышат, рано или поздно кто-нибудь не выдержит и придет. Так и происходит: заявляется сам Бернев.

– Отойди к кровати, – слышу я его стальной голос из-за двери.

Он правда боится, что я выскочу? Отхожу и сажусь на кровать, – только тогда он входит.

– Я хочу предложить условия обмена, – начинаю я с ходу. Надеюсь, мой голос звучит достаточно твердо и решительно. – Чтобы обе стороны были уверены…

– Обмен пока откладывается.

– Как? Почему?

Планы снова рушатся на моих глазах. Наверное, если я что-то задумала, то этому суждено провалиться.

– Так сказала Агата.

Агата была полна решимости полчаса назад. Она не могла передумать, если на то не было причины. И если мое состояние ее устроило, то причина остается только одна.

– Что с Адамом? – выдыхаю я.

Бернев молчит. Молчит и уходит, а я пытаюсь вскочить и погнаться за ним, заставить его ответить, стащить с его лица эту маску безразличия, – но заваливаюсь на пол у кровати. Боль рвет ногу на части. Дверь захлопывается.

Адам мертв – моя первая мысль. Адам ранен так сильно, что может не выжить в пути, – вторая. Других вариантов нет. И если Бернев не дает мне ответа, я возьму его сама.

Хватаюсь за раму кровати, вытягиваю себя наверх. Нога совсем плоха. Думаю, рана не слишком серьезная, но она свежая и болит сильнее, чем я могу стерпеть. Устраиваюсь в постели. Дождусь вечера, когда мне снова сделают укол.

Каждая минута тянется вечность. Кричу и не понимаю, почему от воплей не становится легче. Нога ведь совсем не болела, пока я не решила прогуляться по палате. А медикам, похоже, и дела до меня нет: никто не пытается облегчить страдания или хотя бы заткнуть мне рот. Я вспоминаю, как услышала крик Иванны, пробравшись в «Венеру». Здесь к такому привыкли.

Дожидаюсь вечера, ем ужин, который ставят для меня у самого входа. Никто не думает о том, как тяжело проделать путь от кровати до двери с раненой ногой. Аппетита нет, я жду одного – укола, который снимет боль и позволит уснуть.

Спустя час врач входит в комнату. Это уже другая женщина, но лицо у нее такое же напряженное. Она готовится сделать мне укол, медленно-медленно, как будто назло, срезает с ампулы крышку и набирает жидкость в шприц. Я изнываю от боли так, что уже готова вырвать шприц из ее рук и воткнуть себе в ногу.

– Добавьте мне еще один укол, – с трудом выговариваю я, – одного на сутки не хватает.

– Ты преувеличиваешь, – говорит врач, – рана несерьезная, пуля даже кость не повредила. Через несколько дней уколы вообще отменят.

Стискиваю зубы от злости:

– Вам когда-нибудь стреляли в ногу?

Медичка не отвечает. Она заканчивает с уколом и уходит. Да за что они все меня ненавидят? Ладно Бернев, но эту женщину я вообще впервые вижу, а ей доставляет удовольствие наблюдать за тем, как я терплю боль.

После укола я снова становлюсь сонливой; еле успеваю затолкать в себя принесенный ужин. Просыпаюсь не то от кошмара, не то от озноба. Раннее утро. Я тяжело дышу, кожа на ноге так натянута, словно стала мне мала; тело пульсирует от боли. Я понимаю, что действие обезболивающего препарата ослабевает, но никто не придет помочь мне. Сдерживаю желание снять повязку и осмотреть рану. Вылезаю из постели, ковыляю к туалету, цепляясь за стены. Меня бьет озноб, но я вся в поту, как будто лежала под сотней одеял. Отмываюсь над раковиной, как могу. Еще один день, и я здесь загнусь. Но где-то рядом Адам. Возможно, он жив, возможно, страдает, как я. И я должна держаться, чтобы его отсюда вытащить.

За завтраком я игнорирую боль. Когда приносят обед, лежу под простыней, пропитанной моим потом, и едва нахожу силы поесть. А к ужину расплавляюсь, вот-вот начну стекать с кровати. Заявляется первый врач. Осматривает меня, но вместо того, чтобы сделать спасительный укол, уходит. Возвращается с помощником, чтобы измерить мне температуру. Я плохо их различаю, в глазах плывет, и я вижу лишь силуэты, то отдаляющиеся, то приближающиеся.

– Почти сорок, – сообщает помощник. Врач цокает языком.

– Вколи жаропонижающее.

Я почти не чувствую укола. Боли тоже почти не чувствую. Я растворяюсь в белизне палаты и уплываю прочь.

В следующие дни я то выплываю из забытья, то снова тону в нем. Теряю счет завтракам, обедам и ужинам. Когда чувствую силы, тащу свое тело к раковине, отмываюсь, пытаюсь освежить лицо холодной водой. Врачи меняются через день; теперь они ходят ко мне и утром, и вечером, и мне становится легче. Я чувствую, что иду на поправку. Но никаких новостей об Адаме, никаких бесед с Берневым или Линой. Вся моя жизнь – четыре белых стены, крошечное окно, армированная дверь, уколы, таблетки и полные презрения взгляды медиков. Но когда я в сознании, я обдумываю свои решения снова и снова. И я готова.

Утром приходит врач, она одна. Вяло интересуется моим самочувствием, я отвечаю, что все хорошо. И это не совсем ложь: по сравнению с предыдущими днями я в полном порядке. Повязка на ноге свежая, – значит, ее сменили, пока я спала. Может, так даже лучше.

Обхожу палату. Нога отзывается ноющей болью, но эта боль терпима. Я осматриваю каждый угол, каждый закуток, но не нахожу того, что искала. В палате нет абсолютно ничего, кроме кровати, табурета, унитаза с раковиной и меня. Все предусмотрено. Даже занавесок на окнах нет. Дверь на мгновение открывается, на полу появляется тарелка с обедом. Обычная белая стеклянная тарелка.

Кажется, я нашла то, что искала.

Врачи всегда приходят в одно и то же время. В палате нет часов, но я и так знаю, что здесь все по расписанию. Дверь открывается. Ужин. Я голодна, но не ем. Я наготове.

Появляется врач. Это та, которая решила, что я преувеличиваю. Она подходит ближе, бросает быстрый взгляд на мое лицо.

– Выглядишь здоровой, – хмыкает она.

– И что, укола не будет? – интересуюсь я.

– Это последний. Завтра будешь терпеть.

Я вспоминаю все, чему училась на тренировках, о чем говорили тренер и Адам. Нужно уметь выждать момент. Нужно контролировать ситуацию каждым органом чувств. Женщина опускает глаза, чтобы открыть ампулу… Опускает в горлышко ампулы иглу, и шприц медленно наполняется жидкостью… Сейчас.

Я двигаюсь быстрее, чем могла себе представить. Табуретка – грозное оружие, если вложить в удар всю силу, которая еще осталась. Медичка валится с ног, шприц откатывается к стене. Перепрыгиваю ее тело и хватаю шприц, тут же вонзаю его ей в бедро. Она вопит.

– Не преувеличивай, – выплевываю я, забираясь на врача сверху. Возможно, в палате есть камеры. А может, и нет, – ведь никто не заметил, как я, отмывая тарелку, «случайно» разбила ее и спрятала обе половинки под матрасом.

– Карту, – требую я, вытаскивая один из осколков. Угроза превращает медичку в испуганную овечку:

– В нагрудном кармане, – визжит она, зажмуривая глаза. Как будто это ее спасло бы. Я вытаскиваю ключ-карту, поднимаюсь на ноги. Адреналин пока позволяет игнорировать боль.

– Не подниматься, – приказываю я. Скоро она уснет от укола и тогда точно мне не помешает. Но до того времени здесь, наверное, появится сотня охранников. Меня не убьют. Максимум – еще раз в ногу выстрелят.

Открываю дверь и несусь по коридору так быстро, как позволяет рана. Кажется, кожа под повязкой лопается от напряжения, легкие разрывают грудную клетку изнутри. Но я заставляю себя идти. Медлить нельзя; только не сейчас. Открываю картой каждую дверь по пути и заглядываю внутрь. Везде пусто. Наверное, в этих палатах держали Иванну и остальных, но теперь они свободны, лаборатория почти пуста. Если я узнаю, что Адам погиб, то не допущу никакого обмена, и никто в эти стены не вернется.

И вот за третьей дверью я нахожу его.

Адам лежит на кровати, глаза закрыты, от руки тянется трубка капельницы. Грудь медленно поднимается и опускается в такт спокойному дыханию. Адам жив. Я бросаюсь к нему и трясу за плечи, хотя и понимаю, что он без сознания.

– Адам! Адам, очнись!

Я хочу услышать, что он в порядке. Услышать от него. Мне даже кажется, что я вижу, как его глаза шевелятся под опущенными веками. Но он не просыпается. Я продумала свои действия ровно до этого момента. Если окажется, что он умер, думала я, плевать на все, пусть со мной делают, что хотят. Бороться станет не за что. Просто откажусь менять себя на Агату и приму любую участь, которая мне суждена. Но Адам жив, а это значит, что обмен все-таки состоится, когда он поправится. И это значит, что мой план имеет смысл. Я сделаю так, чтобы Адам освободился.

Почему для меня это так важно? Причин много. У меня было достаточно времени в палате-одиночке, чтобы сто раз обдумать их. Причина первая: раз я сама в безвыходном положении, нужно помочь тому, у кого еще есть шанс. Причина вторая: Адам здесь, хотя сбежал на моих глазах. Значит, он вернулся. Зачем? Чтобы помочь мне, конечно. Чертов герой, он ведь всегда таким был. Это теперь кажется очевидным. И если он здесь из-за меня, значит, мне его и спасать. И причина третья, самая весомая в данный момент: я хочу, чтобы Адам был счастлив и свободен. Не из-за чувства вины или отчаяния. Не потому, что нужно вернуть долг. Просто он стал важен для меня, как я важна для него. Не знаю точно, в какой момент я это поняла, но эта мысль не вызывала удивления, от нее сердце не билось чаще, а кровь не приливала к щекам, как у влюбленных дурочек из книг. Я просто поняла это, вот и все.

Из коридора уже доносится топот, так что я вглядываюсь в лицо Адама, пытаясь запечатлеть в памяти его черты. Может, я вижу его в последний раз. Он выглядит умиротворенным и спокойным, как будто просто дремлет, а не отключен наркотиками.

Кто-то врывается в палату, хватает меня за руки, поднимает в воздух, оттаскивает прочь. Для приличия размахиваю ногами, отбиваюсь, но быстро стихаю. Я узнала, что хотела, теперь делайте со мной что угодно! Резкий укол – и я отключаюсь.

В какой момент все пошло под откос? Когда я успела превратить свою жизнь в кошмар? Когда решила сбежать, когда согласилась помочь Агате, когда приехала сюда или вообще когда родилась Резистентом?

Иногда кажется, что всего этого могло бы не быть, не соверши я одну-единственную ошибку. Какую именно? Я возвращаюсь к разным моментам своей жизни, пытаясь понять, что и когда сделала не так. И каждый раз все сводится к одному: все неправильные решения принадлежали не мне. Их сделали за меня. Решение приехать в ЦИР – не мое. Меня заставили. А вот решение спасти Адама принадлежит мне и только мне. И я верю, что это правильно.

– Вероника!

Опять не знаю, сколько времени прошло. Может, я выпала из реальности на пару дней. Я часто моргаю, пытаясь сфокусироваться, но могу различить лишь размытые силуэты. Чье-то лицо то принимает ясные очертания, то снова расплывается, пока я не оставляю тщетных попыток рассмотреть его. В этом нет нужды: голос принадлежит Берневу. Не видеть его лица, хищного носа, холодных глаз – так даже лучше.

– Ты совсем дура? – спрашивает он как-то грустно. Да, пожалуй, так и есть. Я полная дура. Меня саму это расстраивает.

– Зачем ты это сделала?

– Хотела убедиться, что Адам жив, – честно говорю я. Какой же сиплый у меня голос – будто курила без остановки пару дней.

– Убедилась? Он пошел на поправку. Скоро вы оба отправитесь восвояси.

– Дождаться не могу.

– Я тоже.

Я оцениваю свое состояние. Ничего не болит, только гудит в голове после наркотического сна. Четкость зрения потихоньку возвращается. Я действительно могла бы отправиться за Стену, я выдержала бы путь. Но не стану.

– Как будет происходить обмен?

– Как только Агата будет здесь, вы оба уйдете. Все просто.

– Как-то нечестно выходит, – я приподнимаюсь на локтях, – а если вы нас потом не отпустите?

– Ты предлагаешь просто выпустить вас первыми? Тогда у меня гарантий не будет. Твои друзья тоже по правилам не играют.

– Я предлагаю другой вариант, он подойдет всем. Сначала уйдет Адам. Он возьмет лекарства и другие вещи из списка коммуны. Как только он будет на месте, живой и здоровый, Агата придет сюда. И только тогда вы отпустите меня.

– Не боишься, что я тебя никуда не выпущу?

– Нет, не боюсь. От меня здесь слишком много проблем.

Бернев усмехается:

– Соображаешь. Хорошо, сделаем так, как ты сказала. Для меня это значения не имеет.

Это оказалось так просто, что мне даже не верится. Ну, всё. Пути назад нет.

– Когда Адам сможет отправиться в путь?

– Через неделю он будет готов. Пока он доберется до коммуны, а Агата придет сюда, недели две пройдет. Успеешь долечиться. Только Адам вряд ли согласится на твою выдумку.

– Почему?

– Он вернулся за тобой, хотя мог быть уже далеко отсюда. Теперь снова может отказаться идти без тебя.

Странно слышать это. Нет, я и сама догадывалась, что Адам вернулся меня спасти. Но странно слышать это от Бернева. Странно, что такие люди, как Бернев, могут говорить о чувствах и поступках таких людей, как Адам. О любви, дружбе, верности, самопожертвовании.

Бернев поднимается и собирается уходить, но в дверях останавливается:

– Теперь, я надеюсь, без глупостей?

Мне нет смысла снова сбегать из палаты.

– Да.

– Я не буду брать с тебя обещания вести себя хорошо. Ты ведь сама понимаешь: немного оступишься – и пострадает твой друг.

– Адаму вы ничего не сделаете, – выдавливаю я сквозь зубы. Он вздумал мне угрожать после того, как уже отобрал все? Только Адама он не тронет, иначе плакал его обмен.

– Не Адаму. Тому, который к тебе приходит. Артур, кажется.

Я холодею. Казалось, Артур мне приснился, когда я была под действием лекарств. Но он правда был здесь! ЦИР знает его имя и адрес, знает, где его искать…

– Как он сюда попал? – спрашиваю я, пытаясь не выдать ужаса. Выходит плохо.

– Я пригласил его после твоего неудачного побега. Сообщил, что ты ранена, он и примчался. Хорошо, когда есть друг, верно? Ты же не хочешь навредить ему?

– Нет… – с трудом выдыхаю я.

Все это ложь – про обмен и честную сделку. Пока у Бернева есть способ меня контролировать, я не могу и надеяться на свободу. Даже если бы я ушла за Стену, Бернев всегда мог заставить меня вернуться, пригрозив Артуру. И уж его он убил бы без сожаления: жизнь обычного работяги без Резистентности для него ничего не значит.

Хорошо, что я и не планировала уходить. Берневу нужен абсолютный Резистент – он его получит. Так я смогу обезопасить и Агату, и Адама, и Артура. А ведь я невероятно ценный экземпляр! Раз для пересадки органов Берневу подошла Ангелина – подойду и я. Может, я даже ценней, чем Агата. Что же я наделала, на что себя обрекла? Но это лучше, чем жить в коммуне, зная, что Агата спасла мою жизнь ценой своей.

Бернев уходит, я снова одна. Может, в этой палате я и пролежу остаток жизни.