Голиаф

Наверное, я мог бы сейчас заявить, будто всегда подозревал, что наш мир – дешевый низкопробный обман, дрянное прикрытие для того, что глубже, таинственнее и страннее, и что некоторым образом я уже знал правду. Но мир, по-моему, всегда был таким. И даже теперь, когда правду я знаю – и ты узнаешь тоже, любовь моя, раз уж ты это читаешь, – мир по-прежнему представляется мне дешевой низкопробной подделкой. Другой мир и низкопробность другая, но все равно.

Они говорят: «Вот правда». И я отвечаю: «Вся правда?». И они говорят: «Ну, отчасти. То есть по большей части. Насколько мы знаем».

Итак. Был 1977 год, и для меня самым близким знакомством с компьютерами стала покупка хорошего дорогущего калькулятора, но я потерял инструкцию и больше не знал, что он умеет. Я складывал, вычитал, умножал и делил, тихо радовался, что не нужно вычислять синусы, косинусы, тангенсы, функции и все прочее, что высчитывает этот агрегат, потому что в военно-воздушные силы меня не взяли и я устроился скромным бухгалтером в склад-магазин уцененных ковров в Эджвере – Северный Лондон, самая верхушка Северной линии. Я старательно делал вид, будто мне не больно смотреть на пролетающие в вышине самолеты; будто мне плевать, что есть мир, куда мне закрыли путь мои габариты. Царапал себе циферки в большом гроссбухе по системе двойной записи. Я сидел за столом в глубине складского ангара, и вдруг мир начал плавиться и растекаться.

Честное слово. Как будто все, что меня окружало, – стены и потолок, рулоны ковров и умеренно-эротический календарь «Новостей со всего света», – было из воска и побежало, закапало, сливаясь, потекло ручейками. Я видел соседние дома, и небо, и облака, и дорогу за ними, а потом и они расплылись и утекли – и осталась одна чернота.

Я стоял в луже растекшейся реальности, посреди странного, вязкого красочного нечто, которое тихо плескалось у меня под ногами, не покрывая коричневых кожаных ботинок. (У меня ноги – как обувные коробки. Обувь мне шьют на заказ. Стоит целое состояние.) Лужа светилась диковинным светом.

Будь я книжным персонажем, я б не поверил своим глазам, решил, что меня накачали наркотиками или что мне это снится. А в жизни… черт… все было по-настоящему, и я долго смотрел в черноту, а потом, когда ничего больше не произошло, зашагал вперед, разбрызгивая жидкий мир, крича: «Кто-нибудь! Отзовитесь!»

Что-то сверкнуло во тьме передо мной.

– Эй, приятель, – раздался голос. Голос с американским акцентом, хотя интонация странная.

– Привет, – сказал я.

Свет замерцал, а потом принял облик элегантно одетого мужчины в роговых очках с толстыми стеклами.

– А ты настоящий гигант, – сказал он. – Ты в курсе?

Ну еще бы. Мне только-только исполнилось девятнадцать, а ростом я был под семь футов. У меня пальцы размером с бананы. Меня боятся дети. Вряд ли я доживу до сорока: такие, как я, умирают рано.

Я спросил:

– Что происходит? Вы знаете, что происходит?

– Вражеский снаряд попал в центральный процессор, – ответил он. – Двести тысяч человек, подключенных параллельно, разорвало на куски. Разумеется, у нас есть зеркала, оглянуться не успеешь, как все восстановим. Ты тут в свободном полете на пару наносекунд, пока мы Лондон переподключаем.

– Вы что, боги? – спросил я. По-моему, он нес какую-то ахинею.

– Да. Нет. Не совсем, – сказал он. – Не в том смысле, в каком понимаешь ты.

А потом мир дернулся, и я опять шел на работу в то утро, наливал себе чай и переживал самое долгое и самое странное дежавю за всю жизнь. Двадцать минут заранее знал, что́ сейчас скажут и сделают остальные. А потом все прошло, и время опять потекло, как всегда, – секунда за секундой, одна после другой, как им, собственно, и положено.

Проходили часы, дни и годы.

Меня уволили из магазина ковров, и я устроился бухгалтером в фирму, торговавшую счетными машинами. Женился на девушке по имени Сандра, с которой познакомился в бассейне, и у нас родилось двое детей – нормальные дети нормальных размеров, – и мне казалось, что нашу семью ничто не разрушит, но ошибся: жена ушла от меня и забрала детей. Мне было под тридцать, наступил 1986 год. Я устроился в магазинчик на Тоттенхэм-Корт-роуд, где торговали компьютерами, – как выяснилось, мне это удается.

Мне нравились компьютеры.

Мне нравилось, как они работают. Прекрасное было время. Помню нашу самую первую партию АТ с жестким диском на 40 мегабайт… Да, в то время я был впечатлительный.

Я по-прежнему жил в Эджвере и ездил на работу по Северной линии. И вот как-то вечером по дороге домой – мы только что проехали Юстон, и половина вагона вышла – я рассматривал пассажиров поверх «Ивнинг Стандард», думал, кто они такие, кто они на самом деле, внутри: стройная чернокожая девушка, рьяно строчившая в блокноте, миниатюрная старушка в зеленой бархатной шляпке, девочка с собакой, бородатый мужик в тюрбане…

Поезд остановился в тоннеле.

Ну, это мне так показалось: я решил, что поезд остановился в тоннеле. Стало очень тихо.

А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла.

А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А я рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они на самом деле, внутри, и поезд остановился в тоннеле, и стало очень тихо.

А потом поезд дернуло так резко, что я подумал – в нас врезался другой поезд.

А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А потом поезд остановился в тоннеле, и стало…

(«Восстановительные работы уже ведутся», – прошептал голос у меня в голове.)

На этот раз, когда поезд замедлился перед Юстоном, я заподозрил, что схожу с ума: я как будто попал в видеозапись, которую гоняют рывками вперед-назад. Я понимал, что творится, но ничего, ничегошеньки не мог изменить, не мог вырваться из этой петли.

Чернокожая девушка, сидевшая рядом, сунула мне листок из блокнота. На листке было написано: МЫ ВСЕ УМЕРЛИ?

Я пожал плечами. Я не знал. Нормальное объяснение, не хуже любого другого.

Весь мир медленно побелел.

У меня под ногами не было пола, над головой тоже ничего, никакого ощущения ни пространства, ни времени. Я был в каком-то белом месте. И не один.

– Опять ты? – сказал человек в роговых очках с толстыми стеклами и дорогом элегантном костюме – может, «Армани». – Гигант. Мы же только что виделись.

– Это вряд ли, – сказал я.

– Полчаса назад. Когда в центральный процессор снаряд попал.

– В магазине ковров? Это было давно. Полжизни прошло.

– Тридцать семь минут назад. С тех пор мы работаем в ускоренном режиме, ставим «заплаты» где можем и пытаемся все наладить.

– Кто запустил снаряд? – спросил я. – Русские? Иранцы?

– Инопланетяне, – ответил он.

– Это что, шутка?

– Да вроде нет. Мы уже триста лет засылаем зонды в космос. Похоже, кто-то нас отследил. Мы узнали, когда ударил первый снаряд. На ликвидацию последствий ушло больше двадцати минут. Поэтому мы и включили ускоренный режим обработки данных. У тебя не было ощущения, что последние десять лет пролетели как одно мгновение?

– Да, пожалуй.

– Теперь ты знаешь, почему. Мы работаем в ускоренном режиме, пытаясь поддерживать реальность в привычном виде, пока основная нагрузка лежит на сопроцессоре.

– И что вы намерены делать?

– Контратаковать. Уничтожим их базу. Но, боюсь, это займет какое-то время. У нас нет подходящих машин. Их еще надо построить.

Окружающая белизна пошла пятнами, расплылась темно-розовым и тускло-красным. Я открыл глаза. В первый раз. Взгляд задохнулся. Чересчур это было мощно.

Ну, в общем. Резкий мир, завороченный, странный, темный, за гранью вероятного. Бессмыслица какая-то. Полная бессмыслица. Реальность – и ночной кошмар. Так продолжалось секунд тридцать, и каждая ледяная секунда была как маленькая вечность.

А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла…

Я разговорился с чернокожей девушкой, сидевшей рядом. Ее звали Сьюзен. Через пару недель она переехала ко мне.

Время шло, время летело. Вероятно, я стал чувствительным к ходу времени. Может, я просто знал, что́ искать – или есть что искать, хоть и не знал, что именно.

Зря я однажды ночью немножко рассказал Сьюзен – о том, как оно мне представлялось, как все вокруг нереально. Что мы просто болтаемся в пустоте, подключенные к единой цепи, – элементы процессора или дешевых схем памяти в некоем гигантском компьютере размером с мир, нас кормят коллективной галлюцинацией, чтобы мы были довольны, и мы как будто общаемся, о чем-то мечтаем и при этом используем ту малую часть мозга, которую не задействовали они – кто бы ни были эти они – для обработки цифровых данных и хранения информации.

– Мы – память, – сказал я ей. – Просто память.

– Ты сам в это не веришь, – сказала она, и ее голос подрагивал. – Это все выдумки.

Когда мы занимались любовью, ей хотелось, чтобы я был с нею груб, но я не решался. Я не знал, насколько силен, и всегда был неуклюжим. Я не хотел сделать ей больно.

Я не хотел делать ей больно и поэтому перестал делиться с ней мыслями, попытался зацеловать их, сделать вид, что это шутка, просто неудачная…

Но это было уже не важно. В выходные она ушла от меня.

Мне очень ее не хватало, мне было тоскливо и больно. Но жизнь продолжалась.

Дежавю появлялось все чаще. Мгновения запинались, сбивались и повторялись. Иногда повторялись целые утра. Однажды потерялся день. Время как будто распадалось.

А потом я проснулся однажды утром, и снова был 1975 год, мне опять шестнадцать, я после адского дня в школе смылся и отправился на призывной пункт ВВС рядом с арабской закусочной на Чэпел-роуд.

– А ты большой парень, – сказал офицер на призывном пункте. Я думал, он американец, но он сказал, что канадец. Он носил большие роговые очки.

– Да, – сказал я.

– И ты хочешь летать?

– Больше всего на свете. – Я как будто смутно вспомнил мир, в котором забыл, что хотел летать, и это было странно – все равно что забыть свое имя.

– Хорошо, – сказал человек в роговых очках. – Пожалуй, придется нарушить правила. Но ты оглянуться не успеешь, как взлетишь.

Так и произошло.

Следующие несколько лет промчались, как в ускоренной съемке. Я словно провел все эти годы в самолетах различных моделей, втискиваясь в крошечные кабины, где мне всегда было тесно, и переключая тумблеры, слишком мелкие для моих пальцев.

Мне дали допуск к работе с закрытыми материалами, потом допуск к работе с секретными материалами, по сравнению с которым первый допуск – просто ерунда, а в итоге – допуск к работе с совершенно секретными материалами, какого не было даже у премьер-министра, и к тому времени я уже пилотировал летающие тарелки и другие летательные аппараты, которые передвигались без каких-либо видимых средств поддержки.

Я познакомился с девушкой по имени Сандра, а потом мы поженились, потому что женатые сотрудники жили в семейном квартале неподалеку от Дартмура, в славненьких домиках на две квартиры. Детей у нас не было: меня предупредили, что, вероятно, радиоактивное облучение выжгло мне все гонады, и я рассудил, что, если учесть обстоятельства, не стоит заводить детей – не хочется плодить чудовищ.

В 1985 году ко мне пришел человек в роговых очках.

Жена уехала к маме. У нас не все ладилось, и она решила недельку пожить без меня, чтобы «вздохнуть свободно». Сказала, что я действую ей на нервы. Но если я кому и действовал на нервы, то только себе самому. Я как будто все время знал, что должно произойти. И не я один: похоже, все знали. Мы словно ходили во сне, как лунатики, в десятый, двадцатый, а то и в сотый раз.

Мне хотелось все рассказать Сандре, но я откуда-то знал, что лучше не надо: что если заговорю, я ее потеряю. Впрочем, похоже, я все равно ее терял. В общем, я сидел в гостиной, смотрел «Трубу»по Четвертому каналу, пил чай и всячески жалел себя.

Человек в роговых очках вошел как к себе домой. И посмотрел на часы.

– Ага, – сказал он. – Пора отправляться. Полетишь на «ПЛ-47». Последней модификации.

Даже людям с допуском к совершенно секретным данным не полагалось знать о «ПЛ-47». Я раз десять летал на прототипах. Она с виду похожа на чайную чашку, а летает, как корабль из «Звездных войн».

– Наверное, надо оставить записку Сандре? – спросил я.

– Не надо, – сухо ответил он. – А сейчас садись на пол и дыши. Ровно и глубоко. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

У меня и мысли не было возразить ему или не подчиниться. Я сел на пол и начал дышать, медленно, вдох, и выдох, и выдох, и вдох, и…

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Резь. Мне в жизни не было так больно. Я задыхался.

Вдох.

Выдох.

Я кричал, но я слышал свой голос, и это был никакой не крик. Я слышал только тихий булькающий стон.

Вдох.

Выдох.

Как будто рождаешься. Плохо, неприятно. Дыхание провело меня через эту боль, через клубящуюся темноту, через бульканье в легких. Я открыл глаза. Я лежал на металлическом диске диаметром футов восемь. Я был голым и мокрым, а вокруг тянулись провода. Они шевелились, отодвигались от меня, будто напуганные черви или потревоженные разноцветные змеи.

Я посмотрел на свое тело. Ни единого волоска, ни единого шрама, ни единой морщинки. Интересно, сколько же мне лет, если по-настоящему? Восемнадцать? Двадцать? Не поймешь.

В металлический диск был вмонтирован стеклянный экран. Экран замерцал и ожил. Оттуда на меня смотрел человек в роговых очках.

– Ты что-нибудь помнишь? – спросил он. – Сейчас ты должен помнить практически все.

– Да, наверное, – сказал я.

– Полетишь на «ПЛ-47». Первый аппарат готов. Пришлось вернуться к истокам, модифицировать некоторые заводы. Но мы его сделали. Завтра будут еще. Но сейчас у нас только один аппарат.

– То есть если я не справлюсь, у вас будет замена.

– Если доживем до завтра, – сказал он. – Очередная бомбардировка началась пятнадцать минут назад. Почти вся Австралия уничтожена. И у нас есть основания предположить, что это лишь пробный удар перед настоящей атакой.

– А что они сбрасывают? Атомные бомбы?

– Камни.

– Камни?

– Ну да. Камни. Астероиды. Крупные. Мы опасаемся, что завтра, если мы не капитулируем, они обрушат на нас Луну.

– Это что, шутка?

– Если бы. – Экран погас.

Металлический диск плыл сквозь сплетение проводов, сквозь мир спящих голых людей. Внизу высились остроконечные башни микросхем и силиконовые шпили, излучавшие мягкий свет.

«ПЛ-47» ждал меня на вершине металлической горы. По нему деловито сновали крошечные металлические крабы: чистили и проверяли все болты и заклепки.

Я вошел на негнущихся ногах, одеревеневших от многолетнего бездействия. Сел в пилотское кресло – какое счастье, оно было сделано под меня. Точно под мои габариты. Я пристегнулся. Пальцы знали, что делать. По рукам поползли кабели. Я почувствовал, как что-то воткнулось сзади в шею, а еще что-то вошло в копчик.

Восприятие мгновенно расширилось. Угол обзора развернулся до 360 градусов, вверх и вниз. Я стал кораблем, и в то же время я был пилотом в кабине и активировал коды запуска.

– Удачи, – сказал человек в роговых очках на крошечном экране слева.

– Спасибо. Можно один вопрос?

– Почему бы и нет?

– Почему я?

– Ну, – сказал он, – если вкратце, тебя для этого и сконструировали. Мы внесли некоторые усовершенствования в базовую модель. Ты крупнее обычного человека. И гораздо быстрее. У тебя выше скорость реакции.

– Наоборот. Я большой, но неуклюжий.

– Это в мире, – сказал он. – А я говорю про реальную жизнь.

И я взлетел.

Я не видел инопланетян, если они вообще есть, но я видел их корабль. Похоже на колонию плесени или на водоросли: гигантский сгусток тускло мерцавшей органики, движущийся по орбите вокруг Луны. Такие штуки растут на гнилых деревяшках, полузатопленных в морской воде. Он был размером с Тасманию.

Липкие щупальца длиной в две сотни миль тащили за собой астероиды разных размеров. Я вспомнил медузу под названием «португальский кораблик» – странное существо из четырех нераздельных организмов, мнящих себя единым целым.

Они принялись швырять в меня камни, когда я приблизился тысяч на двести миль.

Пока я раздумывал, что это я такое делаю, мои пальцы набрали код запуска боевых ракет, нацеленных на это летающее ядро. Я спасал не тот мир, который знал. Этот мир был иллюзорен, последовательность единиц и нулей. Если я что-то сейчас и спасаю, то спасаю кошмар…

Но если убить кошмар, вместе с ним умрет и греза.

Была одна девушка, Сьюзен – я вспомнил ее по какой-то давнишней призрачной жизни. Интересно, она еще жива? (Когда это было? Пару часов назад? Пару жизней?) Как я понимаю, она висит где-то, опутанная проводами, без единого волоска на теле, и не помнит о несчастном великане с приступами паранойи.

Я был так близко, что различал складки на коже космического существа. Астероиды стали меньше, но удары ложились прицельнее. Я вилял, и увертывался, и от них убегал. Краем сознания восхищался экономичностью монстра: не надо покупать или разрабатывать дорогостоящую взрывчатку, ни тебе лазеров, ни ядерных бомб. Старая добрая кинетическая энергия: большие камни.

Попади такой камешек в мой корабль, я бы умер в ту же секунду. Проще некуда.

Единственный способ избежать удара – лететь быстрее снарядов. Так что я маневрировал.

Ядро смотрело на меня. Оно все было – один сплошной глаз. Точно говорю.

Я запустил свою ракету с расстояния меньше ста ярдов, развернулся и помчался прочь.

Когда эта штука взорвалась, я еще не покинул пределы радиуса действия взрывной волны. Похоже на ослепительный фейерверк – красиво, хоть и жутко. А потом не осталось ничего, кроме бледного следа сверкающей пыли…

– Есть! – заорал я. – Получилось! Черт, у меня получилось!

Экран замерцал. На меня уставились очки в роговой оправе. Теперь за ними не было лица. Только схематичное подобие участия и интереса, как в небрежно прорисованном комиксе.

– У тебя получилось, – согласился он.

– Так, и где мне сажать эту штуку? – спросил я.

Он на мгновение замялся, а потом сказал:

– Тебе не придется ее сажать. Аппарат не рассчитан на возвращение. Это излишняя функция, в ней не было необходимости. Нам не нужны дополнительные расходы.

– И что мне делать? Я только что спас Землю. И теперь я тут умру от удушья?

Он кивнул:

– Примерно так. Да.

Свет в кабине померк. Индикаторы на пульте отключались один за другим. Угол обзора сузился до обычного. Остался лишь я, пристегнутый к креслу посреди пустоты, внутри летающей чайной чашки.

– И сколько мне осталось?

– Идет отключение всех систем, но у тебя минимум два часа. Мы не будем откачивать оставшийся воздух. Это было бы негуманно.

– В том мире, который я знаю, мне бы дали медаль.

– Разумеется, мы благодарны.

– А что, нельзя выразить свою благодарность как-то ощутимее?

– Боюсь, что нет. Ты элемент одноразового использования. Деталь. Когда в осином гнезде умирает отдельная особь, рой не скорбит о потере. Возвращать тебя было бы неразумно и неэффективно.

– И вам не нужно, чтобы на Землю вернулся корабль, оснащенный мощнейшим оружием, которое можно использовать против вас?

– Ты сам все понял.

Экран погас – со мной даже не попрощались. «Не пытайтесь перенастраивать свой телевизор, – подумал я. – Неисправность в самой реальности».

Когда воздуха остается на два часа, начинаешь пронзительно осознавать каждый вдох. Вдох. Задержка дыхания. Выдох. Задержка дыхания. Вдох. Задержка дыхания. Выдох. Задержка дыхания…

Я сидел в полутьме, пристегнутый к креслу, и ждал, и думал. А потом я сказал:

– Эй, меня кто-нибудь слышит?

Миг. Экран замигал узорами.

– Да?

– У меня есть одна просьба. Послушайте. Вы… люди, машины, или кто вы там… все-таки вы кое-что мне должны. Правильно? В смысле, я всех вас спас.

– Продолжай.

– У меня есть еще два часа, так?

– Пятьдесят семь минут.

– Можно меня подключить обратно… к реальному миру? К другому. К моему?

– Э… Не знаю. Сейчас уточним. – И экран снова погас.

Я сидел и дышал – вдох, и выдох, и вдох, и выдох. Мне было очень спокойно. Если б не то обстоятельство, что мне оставалось жить меньше часа, мне было просто великолепно.

Экран вновь зажегся. Ни картинки, ни разноцветных узоров, ничего. Просто слабое мерцание. И голос, то ли у меня в голове, то ли снаружи, сказал:

– Договорились.

Шею пронзило болью. Потом была темнота.

А потом вот это.

1984-й год, пятнадцать лет назад. Я снова занялся компьютерами. У меня свой компьютерный магазин на Тоттенхэм-Корт-роуд. И сейчас, когда мир приближается к новому тысячелетию, я пишу эти строки. На сей раз я женился на Сьюзен. Искал ее месяца два. У нас есть сын.

Мне под сорок. Обычно такие, как я, не доживают до сорока. Сердце останавливается. Когда ты это прочтешь, меня уже не будет в живых. Ты будешь знать точно. Увидишь, как опускают в яму гроб, куда поместились бы два человека нормального роста.

Но знай, Сьюзен, хорошая моя: мой настоящий гроб вращается по орбите вокруг Луны. Похож на летающую чайную чашку. Они вернули мне мир и тебя – ненадолго. В последний раз, когда я сказал тебе правду – тебе или кому-то похожему на тебя, ту правду, которую я знал, ты от меня ушла. Может, это была не ты, и тот я был не я, но я не хочу рисковать снова. Поэтому я запишу все, что знаю, и когда меня не станет, тебе отдадут этот рассказ вместе с прочими бумагами. До свидания, Сьюзен.

Да, они бессердечные, бесчувственные, компьютеризированные мерзавцы, пиявки, присосавшиеся к разуму человечества – того, что осталось от человечества. Но я все равно им благодарен.

Я скоро умру. Но последние двадцать минут – это были лучшие годы моей жизни.