Существуют различные мнения относительно того, что составляет фундаментальные принципы фрейдовской психологии. Попытка ли сделать психологию естественной наукой, приписать наши чувства и стремления в конечном счете «инстинктивным» источникам? Расширение ли концепции сексуальности, встретившей столь сильное моральное неприятие? Убеждение ли во всеобщей значимости эдипова комплекса? Допущение ли о том, что структура личности подразделяется на Оно, Я и Сверх-Я? Или же представление о том, что сформированные в детстве образцы поведения повторяются в течение жизни, и есть надежда на эффективное лечение посредством воскрешения детских переживаний?

Несомненно, все это — важные составляющие фрейдовской психологии. Однако каждый вправе самостоятельно решать, отводить ли им центральное место во всей системе или же рассматривать их как периферические теоретические построения. Как будет показано в дальнейшем, все эти теоретические построения открыты для критики и должны рассматриваться не столько как основа психоанализа, сколько как историческое наследие.

Каковы же тогда конструктивные и — смею предсказать — нетленные ценности, которыми Фрейд обогатил психологию и психиатрию? Выскажем общее утверждение: со времени фундаментальных открытий Фрейда никому не удалось создать нечто существенное в области психологии и психотерапии, не используя эти открытия в качестве ориентира для наблюдений и размышлений; если они отвергались, значение новых разработок соответственно снижалось.

Одна из трудностей в представлении основных концептуальных положений заключается в том, что они зачастую соединяются со спорными доктринами. Тем самым, чтобы выделить суть концепции, нужно очистить ее от определенных теоретических предпосылок. Поэтому то, что могло бы показаться популярным изложением, на самом деле является целенаправленной попыткой прояснить первоосновы.

Наиболее фундаментальными и важными открытиями Фрейда я считаю учение о том, что психические процессы строго детерминированы, что действия и чувства могут определяться бессознательными мотивами и что побуждающие нас мотивы представляют собой эмоциональные силы. Так как эти учения взаимосвязаны, можно более или менее произвольно начинать с любого из них. Все же мне представляется, что мнение о бессознательной мотивации при тщательном рассмотрении заслуживает первого места. Оно относится к тем концепциям, которые, будучи общепринятыми, тем не менее, не до конца поняты, если говорить об их предпосылках. Вероятно, человеку, которому не довелось пережить открытия внутри себя установок или целей, о которых он и не подозревал, трудно осознать эту концепцию.

Критики психоанализа утверждают, что на самом деле мы никогда не раскрываем материал, который был бы полностью бессознателен для пациента, что пациент ощущал его существование, не зная лишь о том, насколько он важен и какое воздействие оказывает на его жизнь. Для прояснения этой проблемы давайте вспомним, что в действительности имеет место, когда раскрывается установка, бывшая до сих пор бессознательной. Возьмем типичный пример: на основе наблюдений, сделанных в рамках аналитической ситуации, пациенту говорят, что он, по-видимому, испытывает принуждение никогда не совершать каких-либо ошибок, должен всегда быть правым и знать все лучше всех, скрывая все эти стремления за ширмой рационального скептицизма. Когда пациент осознает, что данное предположение может иметь под собой основания, он может вспомнить, что во время чтения детективных романов его всегда завораживала безошибочность наблюдений и заключений искусного детектива; что в средней школе он был крайне честолюбив; что он не силен в дискуссиях и легко уступает мнениям других людей, но потом часами может размышлять о тех вещах, кoтoрые ему следовало бы сказать; что однажды, ошибившись в расписании движения поездов, он всерьез расстроился; что он всегда ощущает внутренний запрет высказывать или писать что-либо, в чем не до конца уверен, и именно поэтому его работа не столь продуктивна, как могла бы быть; что он чувствителен к любой критике; что он часто сомневался в собственных умственных способностях; что его охватывала смертельная усталость, если он не мог сразу понять трюки, увиденные на представлении фокусника.

Что пациент осознавал и чего не осознавал? Временами он осознавал ту притягательность, которую имела для него его «правота», но он ни в малейшей степени не осознавал того важного воздействия, которое эта установка оказывала на его жизнь. Он относился к ней как к несущественной частности. Он также не осознавал, что определенные его реакции и внутренние запреты были некоторым образом с нею связаны; и, конечно же, он не знал, почему ему нужно всегда быть правым. Это означает, что пациент абсолютно не отдавал себе отчета в том, что было здесь наиболее важным,

Возражения против концепции бессознательной мотивации чересчур формальны Осознание установки включает в себя не только знание о ее существовании, но также знание о ее силе и влиянии, знание о ее последствиях и функциях. Если все это отсутствует, можно утверждать, что данная установка является бессознательной, пусть даже временами какие-то проблески понимания и могли достигать сознания. Еще одно возражение, будто мы никогда не обнаруживаем какие-либо подлинно бессознательные наклонности, во многих случаях опровергается фактами. Рассмотрим, например, пациента, который на сознательном уровне относится ко всем подряд с симпатией. Наше утверждение, что он не любит этих людей, а лишь ощущает себя обязанным так чувствовать, может сразу же попасть в цель; пациент подтвердит, что всегда смутно это осознавал, но не осмеливался признать. Даже более смелое предположение, что его преобладающим чувством по отношению к другим является презрение, может не про извести на него впечатление абсолютно нового откровения: он знал, что временами презирает других, не осознавая, однако, глубину и меру своих чувств. Но когда мы скажем, наконец, что его презрение развилось из склонности унижать других, это заключение покажется ему абсолютно неприемлемым.

Значение фрейдовской концепции бессознательной мотивации связано не с самим по себе утверждением факта существования бессознательных процессов, но с двумя частными аспектами его теории. Один из них заключается в том, что вытеснение стремлений за пределы сознания или недопущение их до сознания не препятствует их существованию и эффективному воздействию. Это означает, например, что мы можем быть раздражены или угнетены, не зная почему; что мы можем принимать наши наиболее важные решения, не зная истинных мотивов; что наши интересы, наши убеждения, наши привязанности могут определяться силами, которых мы не знаем. Другой аспект, если отделить его от определенных теоретических предпосылок, заключается в том, что бессознательные мотивы остаются бессознательными потому, что мы не хотим их осознавать. В такой сжатой общей формуле последняя доктрина содержит ключ как к практическому, так и к теоретическому пониманию психических феноменов. Она подразумевает, что если мы попытаемся выявить бессознательные мотивы, то должны будем выдержать борьбу, потому что на карту поставлен некий наш интерес. Такова кратко сформулированная концепция «сопротивления», которая имеет первостепенную ценность для терапии. Различия в точках зрения относительно природы тех интересов, которые преграждают влечениям путь к осознанию, являются менее важными.

Лишь после того как Фрейд распознал бессознательные процессы и следствие их воздействия, он смог прийти к другому фундаментальному убеждению, которое оказалось наиболее конструктивным: к рабочей гипотезе о том, что психические процессы столь же строго детерминированы, как и физические. Эта гипотеза позволила заняться рассмотрением психических проявлений, которые до этого времени считались случайными, бессмысленными или загадочными; сновидениями, фантазиями, ошибками повседневной жизни. Она побудила отважиться на психологическое истолкование феноменов, которые до этого времени приписывались органическим стимулам — например, психических причин сновидений страха, психических последствий мастурбации, психических детерминантов истерии, психических корней функциональных заболеваний, психических факторов истощения вследствие работы. Эта гипотеза дала возможность конструктивного подхода к явлениям, которые до этого приписывались внешним факторам и вследствие этого даже не вызывали психологического интереса: к психическим факторам несчастных случаев, к психической динамике формирования и сохранения определенных привычек, к психическому пониманию повторения жизненных событий, ранее приписываемых судьбе.

Важность обращения Фрейда к этому кругу проблем заключается не в их решении — например, проблема навязчивого повторения явно далека от удовлетворительного решения, — а в том, что он сделал их доступными для понимания. Фактически учение о детерминированности психических процессов является одной из предпосылок, без которых мы не смогли бы сделать ни одного шага в нашей ежедневной аналитической работе. Без него у нас не было бы надежды понять ни одну из реакций пациента. Кроме того, оно позволяет осознать наличие пробелов в нашем понимании ситуации пациента и поднять вопросы, ведущие к более полному проникновению в ее жизнь. Мы можем обнаружить, например, что у пациента с экзальтированными фантазиями о собственной значимости и с последующими интенсивными враждебными реакциями по отношению к окружающему миру, якобы не признающему его значимости, развивается чувство нереальности. Мы обнаруживаем, что чувство нереальности развивается во время таких враждебных реакций, и можем в порядке рабочей гипотезы предположить, что это чувство нереальности представляют собой бегство в фантазию и полное обесценивание невыносимой реальной ситуации. Однако когда мы сосредоточиваем свое внимание на учении о том, что психические процессы детерминированы, мы можем догадаться, что некоторый специфический фактор или комбинация факторов по-прежнему остаются недоступными для нас, так как мы видим других пациентов со сходной в целом структурой, у которых чувство нереальности не развивается.

То же самое относится к оценке количественных факторов. Если, например, незначительная провокация, такая, как слегка раздражительный тон, ведет к значительному повышению тревоги пациента, диспропорция между причиной и следствием порождает в уме аналитика вопросы типа: раз легкое и недолгое раздражение с нашей стороны вызывает столь интенсивную тревогу, то, возможно, пациент ощущает базальную неуверенность по поводу нашего отношения к нему? Что обусловливает такую степень неуверенности? Почему наше отношение столь для него значимо? Возможно, он ощущает себя абсолютно зависимым от нас, а если это так, то почему? Присутствует ли столь же сильная неуверенность во всех его взаимоотношениях или имеются особые факторы, которые усилили ее по отношению к нам? Короче говоря, рабочая гипотеза, что психические процессы строго детерминированы, дает нам определенное направление пути исследования и побуждает глубже проникнуть в психологические связи.

Третий фундаментальный принцип психоаналитического мышления, отчасти подразумеваемый в уже упомянутых двух других, получил название динамической концепции личности. Более точно — это общее предположение о том, что мотивация наших отношений и поведения кроется в эмоциональных силах, и специфическое предположение, что для того, чтобы понять любую личностную структуру, мы должны прийти к осознанию эмоциональных побуждений конфликтного характера.

Что касается общего предположения, едва ли необходимо указывать на его конструктивную ценность и безграничное превосходство над психологическими теориями, имеющими дело с рациональными мотивациями, условными рефлексами и формированием привычек. Согласно Фрейду, эти движущие силы являются инстинктивными по своей природе: сексуальными или деструктивными. Если, однако, мы отвергнем эти теоретические аспекты и вместо «либидо» подставим эмоциональные влечения, импульсы, потребности или страсти, мы увидим саму суть этого предположения и сможем оценить его значимость в достижении понимания личности.

Более специфическое предположение о важности внутренних конфликтов стало ключом к пониманию неврозов. Спорной частью этого открытия остается вопрос о том, какие стороны вовлечены в конфликт. По Фрейду, конфликты возникают между «влечениями» и Я. Его теория влечений оказалась переплетена с его концепцией конфликтов, и эта комбинация подверглась яростной критике. Я также считаю инстинктивистскую ориентацию Фрейда одной из величайших помех в развитии психоанализа. Однако в результате полемики акцент был смещен с наиболее важной части этой концепции — центральной роли конфликтов — на ее спорную часть теорию влечений. Сейчас нецелесообразно подробно объяснять, почему я считаю эту концепцию фундаментально важной, но на протяжении всей книги будет подробно показано, что даже при отказе от всей теории влечений несомненным останется тот факт, что неврозы по своей сути являются результатом конфликтов. Фрейд сумел это увидеть, несмотря на препятствовавшие ему теоретические предпосылки — вот доказательство его глубочайшей проницательности.

Фрейд не только открыл важность бессознательных процессов в формировании характера и неврозов, но очень многому научил нас относительно динамики этих процессов. Недопущение в сознание аффекта или импульса Фрейд назвал вытеснением. Процесс вытеснения можно сравнить со страусиной политикой: вытесненный аффект или импульс является столь же действенным, как и ранее, но мы «притворяемся», что он не существует. Единственное различие между вытеснением и притворством в его обычном понимании заключается в том, что в первом случае мы субъективно убеждены, что данным импульсом не обладаем. Если влечение сколь-нибудь существенно, простого вытеснения обычно недостаточно для того, чтобы удержать его в скрытом состоянии. Для этой цели необходимы иные защитные механизмы. Среди этих двух групп защит можно произвести грубое разделение: первые вызывают изменение в самом влечении, вторые изменяют только его направление.

Строго говоря, лишь первая группа защит в полной мере заслуживает названия вытеснения, потому что они приводят к тому, что определенный аффект или импульс не осознаются. Двумя главными разновидностями защиты, которые вызывают такой результат, являются реактивные образования и проекции. Реактивные образования могут иметь компенсаторный характер. Так, существующая в реальности жестокость может компенсироваться, принимая облик чрезмерной доброты. Тенденция эксплуатировать других, если она вытеснена, может привести в результате к позиции чрезмерной скромности в требованиях или к нерешительности, если надо о чем-либо попросить. Вытесненная враждебность может быть скрыта за безразличием; вытесненное желание любви — за беззаботностью.

Тот же самый результат достигается через проекцию аффекта на других. Процесс проекции по существу не отличается от тенденции наивно утверждать, что другие чувствуют или реагируют тем же самым образом, что и мы. Иногда проекция может сводиться именно к этому. Если пациент, например, презирает себя за то, что он запутался во всевозможных конфликтах, он не может не предполагать, что аналитик презирает его сходным образом. То есть здесь проекция отнюдь не связана с бессознательными процессами. Но вера в то, что какое-либо побуждение или чувство существует у другого человека, может использоваться для того, чтобы отрицать его существование у себя. Такое смещение предоставляет много преимуществ. Если, например, желание мужа иметь внебрачные любовные связи проецируется на жену, то он не только предотвратит осознание этого побуждения, но в результате такого смещения может почувствовать себя выше жены и право разряжать на ней в форме подозрений и упреков разного рода враждебные аффекты, которые в противном случае были бы необоснованны.

Вследствие всех этих преимуществ подобная защита встречается весьма часто. Единственное, что следует добавить, — это не критика данной концепции, а предостережение не интерпретировать все как проекцию, не имея тому свидетельств, а также пожелание быть особенно внимательными в поисках факторов, которые проецируются. Если, например, пациент твердо верит, что аналитик его не любит, это чувство может быть проекцией нелюбви пациента к аналитику, но может быть также проекцией его нелюбви к самому себе. Наконец, это может вообще не являться проекцией, а служить, по сути оправданием пациента в том, что он не вступает в контакт с аналитиком эмоционально, полагая, что это угрожает его независимости.

Другая группа защит оставляет само побуждение неизменным, но изменяет его направленность. В этой группе защит вытесняется не сам аффект, а его связь с определенным лицом или ситуацией. Эмоция отделяется от данного человека или ситуации одним из нескольких способов, наиболее важными из которых являются следующие. Во-первых, аффект, связанный с одним человеком, может быть смещен на другого. Это крайне распространенное явление в случае гнева. Причиной смещения обычно является страх или зависимость от человека, по отношению к которому ощущаете гнев; причина может также лежать в смутном осознании того, что гнев не обоснован. Соответственно, гнев может быть смещен на лиц, которых индивид не боится, такие как дети или горничная, от которых он не зависит, таких, как свойственники или сослуживцы, или на лиц, по отношению к которым выражение гнева может быть подведено под законную основу, как в случае смещения гнева жены с мужа на обсчитавшего ее официанта. Если индивид раздражен на самого себя, его раздражение может также излиться на любого находящегося поблизости человека.

Во-вторых, аффект в отношении того или иного человека может быть смещен н вещи, животных, действия, ситуации. Общеизвестным примером является поиск причины для гнева в мухе на стене. Гнев также может смещаться с человека, которым он дорожит на идеи или действия. Здесь также оправдывается тот принцип, что психические процессы детерминированы, потому что выбор объекта, на который смещается аффект, строго детерминирован. Если, например, жена считает, что она полностью предана своему мужу, но реально существующую неприязнь смещает на род его занятий, может выясниться, что фактором, определяющим смещение неприязни с мужа н род его занятий, является ее стремление целиком обладать своим мужем.

В-третьих, аффект, связанный с другим лицом, может быть направлен на самого себя. Известный пример такого рода — когда упреки в адрес других людей переходя в самообвинения. Ценность этой концепции заключается в том, что Фрейд выяви основную во многих неврозах проблему, проистекающую из наблюдения, что зачастую существует очевидная связь между неспособностью людей выражать критик; упреки или негодование и их склонностью винить себя.

В-четвертых, аффект, связанный с определенным лицом или ситуацией, может быть крайне смутным и расплывчатым. Гнев, направленный на себя или других, может, например, проявляться в виде общего диффузного состояния раздражительности. Тревожность, связанная с определенной дилеммой, может проявляться в виде ему ной тревоги без какого-либо конкретного содержания.

Здесь же следует рассмотреть и вопрос о том, как могут разряжаться аффекты, не допускаемые к осознанию. Фрейд видит четыре способа.

Во-первых, все вышеназванные защитные меры, хотя и не должны допускают осознания аффекта или его реального смысла и направленности, тем не менее позволяют ему проявиться, пусть даже и окольным путем. Сверхопекающая мать например, может через чрезмерную опеку разряжать значительное количество враждебности. Если враждебность проецируется на кого-то, собственная враждебность индивида может разряжаться в ответ на мнимую враждебность других людей. Если аффект просто смещен, он тем не менее может разряжаться, пусть даже и не в том направлении.

Во-вторых, вытесненные чувства или влечения могут быть выражены, если им придать рациональную формулировку, или, более конкретно, как это выразил Эрих Фромм, если они смогут предстать в социально приемлемых формах [Доклад Эриха Фромма в: Studien uber Autoritat und Faroilie, под ред. Макса Хоркгеймера (1936)]. Тенденция обладать или доминировать может быть выражена в терминах любви; личные амбиции — в терминах преданности делу; склонность к дискредитации — в терминах разумного скептицизма; враждебная агрессия — в терминах долга говорить правду. Хотя в примитивных формах процесс рационализации всегда был известен, Фрейд не только показал его размах и ту ловкость, с которой он используется, но и научил нас постоянно обращать на него внимание с целью раскрытия бессознательных влечений в процессе терапии.

В этом отношении важно знать, что рационализация используется также с целью сохранения и оправдания защитных позиций. Неспособность обвинять кого-либо или защищать собственные интересы может проявляться в сознании как разновидность заботы о чувствах других людей или как умение понимать людей. Нежелание признавать какие-либо бессознательные силы внутри себя может быть рационализировано как протест против греховного неверия в свободу воли. Неспособность индивида достигать того, чего он хочет, может представать как бескорыстие; ипохондрический страх — как обязанность заботиться о себе.

Ценность данной концепции не уменьшается оттого, что в практическом применении она часто используется неверно. Нельзя выдвигать обвинения против хорошего скальпеля на том основании, что им могут выполнять неудачные операции. Однако следует понимать, что пользоваться концепцией рационализации означает работать с опасным орудием. Не следует без доказательств считать ту или иную установку или убеждение рационализацией чего-то другого. Рационализация имеет место в том случае, если реальными движущими силами являются мотивы, отличные от тех, которые выдвигаются на сознательном уровне. Если, например, кто-либо не соглашается на трудную, но хорошо оплачиваемую работу, потому что соответствующее положение заставило бы его пойти на компромиссы со своими убеждениями, то возможно, его убеждения действительно столь глубоки, что их защита становится для него более важной, чем финансовая выгода или престиж. Возможно также, что главным мотивом его решения являются не его убеждения, хотя они и существуют, а страх, что он не справится должным образом со своими обязанностями на этом посту, или что он подвергнется критике и нападкам. В последнем случае он согласился бы на эту должность, несмотря на необходимые компромиссы, если бы не его страхи. Конечно, возможны самые разные вариации в сравнительной весомости двух видов мотивации. Мы можем говорить о рационализации лишь тогда, когда в действительности более сильной мотивацией являются страхи. Например, зная о том, что когда-то этот же человек, не колеблясь, пошел на компромисс, мы вправе не доверять сознательной мотивации.

В-третьих, вытесненное чувство или мысль могут находить выражение в непреднамеренном поведении. Фрейд указал на такие проявления в разработках относительно психологии остроумия и ошибочных действий в обыденной жизни; эти данные, хотя и спорные во многих деталях, стали важным источником психоаналитической информации. Чувства и установки могут также неумышленно выражаться в интонации и жестах, в том, что человек говорит или делает, не осознавая смысла этого. Подобные наблюдения также составляют ценную часть психоаналитической терапии.

В-четвертых, наконец, вытесненные желания или страхи могут вновь проявиться в сновидениях и фантазиях. Вытесненный импульс мести может переживаться в t видениях; превосходство над кем-то, в котором человек не осмеливается себе признаться, может быть реализовано в сновидениях. Эта концепция, вероятно, окажется даже более плодотворной, чем была до сих пор, особенно если мы расширим ее, распространив не только на конкретные сновидения и фантазии, но и на бессознательные иллюзии. С точки зрения терапии их выявление важно потому, что очень часто и то что описывается как нежелание пациента выздороветь, является его нежеланием отказаться от своих иллюзий.

Так как я более не вернусь к фрейдовской теории сновидений, я воспользуюсь данной возможностью, чтобы отметить то, что считаю ее главной ценностью. Оставляя в стороне из многие частные особенности сновидений, которые Фрейд научил нас понимать, я считаю наиболее важным его вкладом в эту область рабочую гипотезу о том, что сновидения являются выражением тенденций к исполнению желания. Сновидение часто ключ к пониманию существующей динамики, если, поняв скрытое содержание сна, смотреть то, какую тенденцию выражает сновидение и какая лежащая в его основе потребность сделала необходимым выражение этой особой тенденции.

Допустим в качестве упрощенного примера, что содержанием сновидения нацист та является образ аналитика как невежественного, самонадеянного и уродливого человека. Предположение, что в сновидениях выражаются основные тенденции человека, показывает нам, во-первых, что это сновидение содержит дискредитирующую тенденцию в противоположность, например, выражаемому пациентом мнению, и во-вторых, что мы должны искать ту действительную потребность, которая вынуждает пациента дискредитировать аналитика. Этот вопрос, в свою очередь, может привести к пониманию того, что пациент почувствовал себя униженным какими-то словами аналитика, или что ему показалось, будто его превосходство находится под угрозой и он сумел его восстановить, принизив аналитика. Понимание такой последовательности реакций может привести далее к вопросу о том, является ли это типичным способом реагирования пациента. В неврозах наиболее важной функцией сновидений является попытка либо устранить тревогу, либо найти компромиссное решение конфликта, неразрешимого в реальной жизни. Если такая попытка терпит неудачу может последовать сновидение страха.

Теория сновидений Фрейда часто оспаривалась. Мне представляется, однако, что в таких полемических спорах часто смешивались два аспекта: принцип, в соответствие с которым должны делаться интерпретации, и фактические интерпретации, к которым приходят. Фрейд дал нам методологический подход, по необходимости формальный Фактические результаты, к которым приходят на основе этих принципов, полностью зависят от того, какие влечения, реакции, конфликты сочтены у индивида главными Следовательно, один и тот же принцип может быть основой разных интерпретации но эти различия не лишают сам принцип законной силы.

Другой фундаментальный вклад Фрейда заключается в открытии им пути к пониманию природы невротической тревоги и той роли, которую она играет в неврозах. Так как это будет обсуждаться позднее, здесь достаточно простого упоминания.

По той же самой причине я буду краткой по поводу открытий Фрейда, касающихся влияния детских переживаний. Спорные аспекты этих открытий связаны главный образом с тремя допущениями: что унаследованный набор реакций является более важным, чем воздействие окружающей среды; что наибольшее влияние оказывают сексуальные переживания; что более поздние переживания в значительной степени представляют собой повторение переживаний детства. Даже если отбросить эти спорные моменты, все же суть открытий Фрейда сохраняется: характер и неврозы определяются ранними переживаниями в такой степени, о которой прежде не могли и думать. Нет надобности указывать на то революционное влияние, которое оказало это открытие не только на психиатрию, но также на воспитание и этнологию.

Причина, по которой к числу спорных моментов относится и повышенное внимание Фрейда к сексуальным переживаниям, будет тщательно рассматриваться далее. Однако несмотря на все возражения против фрейдовской оценки сексуальности, не следует забывать, что Фрейд действительно расчистил путь для реального рассмотрения сексуальных проблем и для понимания их смысла и значимости.

Не менее важно то, что Фрейд дал нам фундаментальные методологические средства для терапии. Главные представления, которые способствовали развитию психоаналитической терапии, — представления о переносе, сопротивлении и методе свободных ассоциаций.

Концепция переноса — очищенная от теоретически спорных моментов, связанных с вопросом о том, действительно ли перенос является, но сути, повторением детских установок, — утверждает, что наблюдение, понимание и обсуждение эмоциональных реакций пациента на психоаналитическую ситуацию представляют собой наиболее прямые способы постижения структуры его характера и, следовательно, его затруднений. Она стала наиболее могущественным и поистине незаменимым орудием аналитической терапии. Я полагаю, что, независимо от ее ценности для терапии, будущее психоанализа во многом зависит от более точного и более глубокого понимания реакций пациента. Это убеждение основывается на предположении, что квинтэссенция всей психологии человека состоит в понимании процессов, происходящих в человеческих отношениях. Отношения между пациентом и психоаналитиком, которые являются одной из форм человеческих отношений, предоставляют нам неслыханные возможности для понимания этих процессов. Следовательно, более точное и глубокое понимание этих отношений представляет собой наибольший вклад в психологию, который может внести психоанализ.

Под сопротивлением подразумевается энергия, с которой индивид защищает вытесненные чувства или мысли от их интеграции в сознательное восприятие. Эта концепция, как упоминалось ранее, основана на нашем знании, что у пациента есть веские причины не осознавать определенные влечения. То, что имеются спорные вопросы и, по моему мнению, неверные представления относительно природы этих интересов, не умаляет фундаментальную важность признания их существования. Была проделана большая работа по исследованию тех способов, которыми пациент защищает свои установки; как он борется, идет на попятную, уклоняется от данной темы; и чем более мы способны разобраться в многочисленных индивидуальных формах такого противоборства, тем более быстрой и эффективной станет психоаналитическая терапия.

Специфическим фактором в психоанализе, который делает возможным точное наблюдение, является обязанность пациента выражать все, что он думает или чувствует, невзирая на какое-либо интеллектуальное или эмоциональное противодействие рабочий принцип, используемый в этом фундаментальном правиле психоаналитической терапии, заключается в том, что существует непрерывность мыслей и чувств, даже если она не очевидна. Это заставляет аналитика быть крайне внимательным к той последовательности, в которой возникают мысли и чувства, и дает ему возможность постепенно делать пробные заключения относительно тенденций или реакций, которые служат причиной проявляемых пациентом чувств. Представление о свободных ассоциациях, используемое в терапии, принадлежит к тем аналитическим концепциям, потенциальная ценность которых далеко еще не исчерпана. По моему опыту, чем более углубляется наше знание о возможных психических реакциях, связях и возможных формах выражения, тем более ценной оказывается данная концепция.

Наблюдение за содержанием и последовательностью ассоциаций пациента в сочетании с общим наблюдением за его поведением — жестами, интонациями и т. п. — позволяет делать заключения о лежащих в их основе процессах. Если эти заключение в форме более или менее предположительных толкований сообщаются пациенту, они в свою очередь, дают начало новым ассоциациям, подтверждающим или не подтверждающим предположения аналитика, расширяя их благодаря выявлению новых аспектов или сужая, сводя к более специфическим состояниям и в целом обнаруживая эмоциональные реакции на эти толкования.

Критики отвергают этот метод, аргументируя тем, что данные толкования являются произвольными, что ассоциации, следующие за толкованием, являются спровоцированными и вызванными воздействием аналитика и что, следовательно, вся эта процедура является крайне субъективной по своему характеру. Если такие возражения имеют какой-либо смысл, помимо мечты о некой объективности, которой в области психологии достичь невозможно, то смысл этот сводится к следующей возможности, неправильное толкование, авторитетно высказанное внушаемому пациенту, может ввести его в заблуждение примерно так же, как вводится в заблуждение студент, который полагает, что видит нечто под микроскопом, если преподаватель ранее сказал ему, что именно следует искать. Это, конечно, возможно. Опасность вводящих в заблуждение толкований не может быть исключена. Она может быть лишь несколько снижена. Эта опасность будет тем меньше, чем большими психологическими знанием и пониманием обладает аналитик, чем менее он ищет подтверждения установившимся теориям, чем менее авторитарно его толкование и чем менее его собственные проблемы вмешиваются в его наблюдения. Опасность еще уменьшится, если уступчивость пациента постоянно принимается во внимание и в конечном счете анализируется.

Это предварительное обсуждение не предполагало исчерпывающего представления плодотворных открытий Фрейда. Оно затрагивает лишь те основы психологического подхода, которые, по моему опыту, оказались наиболее конструктивными Я сочла возможным представить их сравнительно кратко, так как они — мои рабочие инструменты, обоснованность и методы использования которых будут раскрываться во всех последующих главах. Они являются, так сказать, мысленным фоном всей книги. Многие другие новаторские наблюдения Фрейда будут отмечены позднее.