10

А вот представьте, господа, чтобы вы там не подумали – Кунихэн и Вайли не сожительствовали!

Когда к уже дряхлеющему Гайдну обратились с просьбой высказать свое мнение о сожительстве, он высказался туманно, сравнив его с параллельными терциями. Кунихэн и Вайли разошлись, однако, по причине, никакого отношения к музыке не имеющей, но имеющей не туманные, а вполне конкретные основания.

Если уж начинать с Кунихэн, то придется прежде всего сказать, что ей страстно хотелось ощутить себя в роли покинутой, страдающей Дидоны. Ей хоте лось должным образом приготовиться к встрече с Мерфи, которого, как она надеялась, рано или поздно приведут под белы руки пред ее очи, и в Лондоне она первым делом отправилась на поиски «погребального костра», который должен был отвечать следующим требованиям: быть чистым, удобным, расположенным в центре города и не слишком дорогим. Желаемое Кунихэн отыскала весьма быстро и тут же отправила Вайли записку, написанную большими буквами, в которой сообщала адрес комнаты, снимаемой ею в доме на улице Гауэрской, и присовокупляла требование: по указанному адресу ни при каких обстоятельствах не беспокоить. Ее новое жилье располагалось прямо напротив редакции журнала «Зритель», однако она обнаружила это лишь тогда, когда менять что-либо было уже поздно. Кунихэн отсиживалась у себя в комнате, пребывая тем не менее в счастливом расположении духа; ее окружали какие-то индусы, египтяне, киприоты, японцы, китайцы, сиамцы и священники. Мало-помалу она сошлась с одним индусом, кастовая принадлежность которого осталась невыясненной. Индус оказался величайшим эрудитом. В течение многих лет писал – и надеялся, что ему будет дана прана завершить начатое, – монографическое исследование под рабочим названием «История Жалких Заблуждений от Аверкампа до Кампендонка». Но уже тогда, в самом начале их знакомства, индус стал жаловаться на странные ощущения, которые время от времени охватывают его и которые несколько недель спустя, когда ему случайно доведется познакомиться с произведениями Нориджской школы, приведут его к самоубийству через отравление газом. «Мойи ноженьки болять, – говорил он Кунихэн со своим забавным акцентом. – Мойи рученьки саднять, – и добавлял: – А вообсче хоцу я в воздухе летать и птичек целовать».

Далее Кунихэн требовалась свобода действий с тем, чтобы успешно водить его за нос, и именно по этой причине она держала его на расстоянии, подпуская к себе лишь изредка. Кунихэн с помощью денег и угроз вынудила Купера в конце каждого дня докладывать о результатах поисков Мерфи сначала ей, а уж потом Вайли. При содействии Купера она в обход Вайли повидалась с Ниери и выложила ему все начистоту.

Несмотря на то что Вайли делал вид, что его крайне обижает такое с ним жестокое обхождение, сложившееся положение вещей устраивало его как нельзя лучше. Ибо признаемся, общение с Кунихэн отнюдь не являлось в глазах Вайли одним из тех удовольствий, которые в таком изобилии предоставляет Лондон и которыми Вайли предполагал насладиться сполна (а точнее, настолько, насколько хватило бы ему денег ею, то есть Кунихэн, ему выделяемых). Лишь в Дублине, где, как говорится, на безрыбье и рак рыба и курица тоже птица, Кунихэн могла оказаться желанной для мужчины со вкусом. Если Лондон не излечил Ниери от Кунихэн, то следовало предположить, что Ниери либо не вполне мужчина, либо святее святого. Если вам захотелось принять «морскую ванну», но вы живете далеко от моря, то можно растворить пакет морской соли в ванне и удовлетвориться этим малым, но нелепо прибегать к пакетам с морской солью, находясь на берегу моря.

Вайли был доволен ходом событий (так любезно предопределенным самой Кунихэн) еще и потому, что он, как и она, мог безо всякого риска и стеснения вести двойную игру. Он угрозами принудил Купера (денег он ему, в отличие от Кунихэн, не сулил) докладывать ему в конце каждого дня о ходе поисков Мерфи и делать это до того, как он отправится на доклад к Кунихэн. При содействии Купера Вайли в обход Кунихэн встретился с Ниери и выложил ему всеначистоту, тем самым прибавив свой рассказ к рассказу Кунихэн.

Вот таковы были основные причины, приведшие к разрыву между Кунихэн и Вайли. Однако разрыв этот никоим образом не был ни «бесповоротным», ни «окончательным», и время от времени они изыскивали возможность встречаться после ужина на «нейтральной территории» и обмениваться мнениями по поводу хода событий, а также отдаваться позывам похоти.

Купер, находясь в услужении у двух господ, не испытывал от этого, несмотря на давнее предупреждение, никаких затруднений. Ни для кого он не усердствовал, и нельзя было бы сказать, что о ком-то одном он радел больше, чем о другом. Человек по натуре более слабый, чем Купер, принял бы сторону либо Кунихэн, либо Вайли, человек по натуре более сильный, чем Купер, шантажировал бы обоих. А вот Купер, до тех пор пока он держался в стороне от бутылки, идеально подходил для исполнения той роли, которая ему выпала, и сновал, несоблазняемый, меж двумя соблазнителями с замечательным безразличием челнока, не впадая в бесчестье и не получая никаких похвал. Каждому из своих господ он делал полный и честный доклад так, словно бы других с их требованиями не существовало, и первым выслушивал его доклад тот, кто жил поближе к тому месту, на котором застигали Купера приближающиеся сумерки.

Купер и не пытался снова снискать милость Ниери, подсознательно полагая, что умнее будет подождать, пока Ниери сам его призовет. Находясь в положении сообщника двух прохвостов, Купер, однако, не ощущал себя законченным подлецом, ибо о нем они ничего не знали, а вот он, напротив, знал о них много такого, что предпочел бы поскорее забыть. Побывав в услужении у Ниери, которого считал «настоящим барином», Купер видел, что те, кому он служил теперь, постепенно становились «поклонниками Бахуса» (как выразилась бы сама Кунихэн) в не меньшей степени, чем он сам. Являлось ли такое относительное возвышение в собственных глазах (за счет понижения других) началом той полнокровной жизни, возможностью достижения которой дразнил его Вайли еще в Дублине? «Скоро, скоро, – говаривал Вайли, – ты сможешь уже нормально садиться, снимать шляпу ну и делать все остальное, как другие люди, все то, что сейчас для тебя невозможно!»

А Ниери, выслушав исповеди Кунихэн и Вайли, испытал такое облегчение, что завалился в кровать и поклялся не вставать до тех пор, пока не получит надежное сообщение об отыскании Мерфи. Он написал письмо Кунихэн, в котором говорилось:

«Я никогда не забуду Вашей верности. Вы – тот единственный человек, которому я могу доверять. Постоянно держите этого Иуду Вайли в поле зрения. Скажите Куперу, что служа Вам, он служит и мне. Приходите, когда получите какие-либо известия о Мерфи, – но не раньше. Все это очень тягостно. Знайте, что с моей стороны Вы не встретите неблагодарности».

Написал он письмо и Вайли:

«Никогда не забуду твоей преданности. Уж, по крайней мере, ты меня не предашь. Скажи Куперу, что оказывая услугу тебе, он тем самым оказывает ее и мне. Старайся не упускать из виду эту Иезавель Кунихэн. Приходи ко мне, когда отыщется Мерфи, – но не раньше. Все это так тягостно. Знай, что с моей стороны ты не встретишь неблагодарности».

Ниери и в самом деле излечился от Кунихэн, причем настолько полно и окончательно, что более полного освобождения от нее нельзя было бы себе и представить. Это духовное избавление было более совершенным, нежели то, которого он бы достиг, даже если бы она уступила его желаниям, как это произошло с девицей Двайер. Однако способ излечения кардинальнейшим образом отличался от того, который был так успешно применен к Вайли. Хотя, надо заметить, в случае с Вайли речь следовало бы вести не столько о выздоровлении, сколько о лечении, ибо Кунихэн уступала в некоторой степени желаниям Вайли или, если выразить это несколько иначе, поддавалась его прихотям. Вайли получал такие дозы, которые делали дальнейшую гомеопатию излишней.

Читателю, возможно, будет любопытно знать, что слова Вайли, обращенные к кому бы то ни было, надолго оставались в памяти услышавших их. Скорее всего этому способствовал особый тон голоса. Скажем, Купер, чья память, вообще-то говоря, плохо удерживала слова, сумел однажды восстановить без потерь одну Вайлиеву фразу, которую сам Вайли посчитал бы наипустяковейшей из самых пустяковых: «Синдром, известный под названием жизнь, слишком диффузен, и для его лечения средства лишь для снятия боли непригодны, ибо если при применении такого средства и наступает некоторое облегчение одного из симптомов, то тут же усугубляется какой-нибудь другой. Жизнь – закрытая система. И, к примеру, лошадиная пиявка – закрытая система, и степень ее прожорливости постоянно остается неизменной». Фраза была пересказана Купером Ниери, и теперь он, не вылазивший из постели, постоянно повторял ее.

Ниери раздумывал над своими недавними задом-напередными поворотами, одновременно такими приятными и такими болезненными. К приятным переменам можно было отнести уход боли от потери Кунихэн; к неприятным следовало бы отнести приход боли, вызванной отсутствием общения с Мерфи и сообщениями о том, что Мерфи все больше «сдавал»; зады же наилучшим образом приспособлены природой не только для получения ударов, но и для глумления над наносителями ударов; этот парадокс был удивительно доходчивым образом проиллюстрирован Сократом, который, задрав свой плащ, обратил обнажившуюся часть к деревьям.

Уменьшалась ли потребность Ниери в Мерфи от того, что Мерфи превратился из ключа, который должен был открыть доступ к Кунихэн, в одну-единственную земную надежду обрести друга и вместе с ним все то, что такая дружба могла бы дать (представление Ниери о дружбе было весьма забавным: он наивно полагал, что дружба может длиться чуть ли не вечно. Упоминая кого-либо из своих врагов, он никогда не говорил: «А ведь он когда-то был моим другом»; он всегда говорил, с нарочитой тщательностыо выговаривая слова: «А ведь я когда-то думал, что он мне друг»). Так стала ли его потребность в Мерфи меньше? Ниери казалось, что она сделалась еще больше, чем была раньше, но с другой стороны, совсем не исключено, думал Ниери, что она была не больше и не меньше, а оставалась прежней. «Преимущество такого взгляда на вещи заключается в том, что не ожидая существенного улучшения положения вещей, можно не бояться и того, что это положение ухудшится. Все будет пребывать в том же состоянии, что и пребывало всегда».

Ниери столь сильно жаждал общения с Мерфи, что, даже лежа в кровати, не находил ни минуты покоя. Никогда, никогда раньше ему не хотелось чего-нибудь столь же сильно! Он ворочался с боку на бок, извивался, как огромный червяк, вдавливал лицо в подушку так сильно, что она двумя крыльями вздыбливалась по обеим сторонам его головы. Перевернувшись со спины на живот, он решил, что очень приятно поменять положение тела и чувствовать, как вес собственной задницы и всего прочего теперь живым грузом давит на кишки, не так, как это было раньше, когда кишки и все прочее тяжким грузом ложились на задницу и спину. Зарывая голову в подушку и прикрывая затылок торчащими вверх углами этой подушки, Ниери, постанывая, бормотал: «Le рои est mort. Vive le pou!». Смолкал, a потом снова стонал в подушку: «А бывает ли так, что вошь успевают раздавить еще до того, как она успевает оставить потомство? А бывают ли ключевые вши: одну такую раздавишь – и сгинет их подлый род?»

Когда-то давно Мерфи, побуждаемый такого же рода соображениями и ведомый не гневом, а любовью, отправился, едва выйдя из поры детства, на поиски самого себя. Гениальный ход, который Ниери, ньютонианец по натуре, не смог сделать сам и не допустил бы, чтобы такой ход сделали против него… Да, похоже, для Ниери надежды нет; он, по всей видимости, обречен на пребывание в состоянии вечной надежды. В нем есть нечто от Гюго. Во взоре его постоянно сверкают молнии, он неустанно брызжет метафорической слюной возмущения; его беспрерывно мучит какой-нибудь зуд – едва угомонится один, как начинается другой; он будет чесаться до тех пор, пока не счешет с себя свою смертную оболочку – если, конечно, ему позволят это сделать.

Получается так, что в Мерфи нуждается пять человек, если не считать его самого. В нем нуждается Силия, хотя бы просто потому, что она любит его. В нем испытывает потребность Ниери, потому что он наконец видит в Мерфи друга. В нем нуждается Кунихэн, которой требуется врачеватель, способный излечить ее от душевных страданий. Он нужен Куперу, хотя бы потому, что Куперу платят, чтобы искать его. В нем нуждается Вайли, потому что он смирился с мыслью о том, что ему в не очень отдаленном будущем придется оказать Кунихэн честь стать ее мужем. Ведь в Дублине и в Корке Кунихэн не только выделялась своими исключительно явственно выраженными антропоидными чертами, но еще и обладала некоторыми – и весьма немалыми – приватными денежными средствами.

Обратите внимание на то, что среди всех перечисленных причин, по которым Силия и все прочие нуждались в Мерфи, лишь любовь гордо светит, как яркая свеча, и не коптит чадом. И не просто потому, что то была Любовь с большой буквы, а потому, что средств для достижения желаемого конечного результата ей не хватало. Когда Любовь добивалась того, чтобы Мерфи преобразился и кардинальным образом изменился, оказался бы затянутым в рутину оплачиваемой работы, эта Любовь успешно изыскивала достаточное количество средств в своем распоряжении. А вот тогда, когда целью Любви сделался сам Мерфи, любой ценой, в любом, так сказать, виде (с единственным условием – Мерфи должен был оставаться мужчиной, достойным любви, иначе говоря, всегда бы «имелся в наличии»), средств для его удержания стало не хватать, о чем, собственно, Мерфи и предупреждал Силию. Женщины и в самом деле существа крайне необычные и забавные – они хотят, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Они никогда до смерти не забивают то, что они называют любовью, если не считать тех случаев, когда у них отсутствуют инстинкт оказания помощи и умение делать искусственное дыхание.

Поскольку Куперу случилось оказаться ближе к тому месту, где комнату снимала Кунихэн, чем к улице, на которой стоял дом, в котором снимал комнату Вайли, то именно к Кунихэн он поспешил с сообщением о том, что ему удалось наконец вычислить ту женщину, ну женщину этого самого Мерфи; Купер прибавил к этому сообщению свое глубокомысленное рассуждение насчет того, что «там де женщина, там и это вот, мужшчына сыщется, дайте токо врэмя».

– А отчего ты так уверен, что это его женщина? – прошипела Кунихэн. – А ну-ка, опиши эту сучку.

Купер, следуя своему верному инстинкту избегать конкретностей и излишних деталей, стал ссылаться на то, что он видел ее уже в сумерках, а соответственно рассмотреть хорошо не смог, и что к тому же видел он ее только сзади (последняя отговорка оказалась, надо признать, весьма неудачной), и что… ну и все такое прочее. Среди всех тех критических оценок, которые могли бы быть высказаны в адрес «женщины Мерфи» (колеблющихся от прямого отвращения до скрытого восхищения типа: «А зад у нее во какой!» с разведением рук широко в стороны), не нашлось ни единой, которая не причинила бы Кунихэн боли. Ибо так или иначе получалось, что либо ей, Кунихэн, предпочли мерзкую уличную девку, либо что – и то было бы еще хуже – существовала на свете красавица, превосходившая ее, Кунихэн, своею красою. И то, и другое предположение было слишком болезненным, и услышать то, что могло послужить основанием для таких предположений из уст мужчины, даже такого, как Купер, было болезненным вдвойне.

– Никому ни слова, – потребовала Кунихэн. – Какой, ты сказал, номер дома, в котором она живет?… Ага, ясненько… Скажешь им, и Ниери, и Вайли, что снова день прошел впустую и ты никого не нашел. Вот тебе за труды. Надеюсь, этого будет достаточно.

Говоря все это и, вручая Куперу деньги, Кунихэн рассеянно расстегивала пуговицы своей верхней одежды и вынимала шпильки из волос. Похоже было на то, что ей хотелось поскорее раздеться. При этом, надо отдать ей должное, она совсем не задумывалась над тем, что Купер, несмотря на все свои недостатки и странности, был все же мужчиной и соответственно обладал страстями и желаниями, свойственными мужчине, причем именно такими, которые она ценила в мужчинах прежде всего.

– А завтра утром, – говорила Кунихэн, начиная совлекать с себя уже исподнее, – ты как обычно отправишься на поиски, но будешь искать не Мерфи… ладно, черт тебя побери, вот тебе еще немного денег за лишнее беспокойство… да, так вот, ты отправишься на поиски не Мерфи, а жены Ниери… Жены Ниери! – выкрикнула Кунихэн голосом, срывающимся на визг. – Будешь искать эту стерву, Ариадну Ниери, урожденную Кокс, чтоб ей пусто было!.. Наверняка какая-нибудь кривая уродина и совсем не красавица… хотя лично я… (здесь Кунихэн, все также рассеянно расстегивавшая лифчик, вздохнула, и голос ее стал заметно мягче)… против этой обиженной богами и людьми женщины ничего не имею. Я буду испытывать к ней неприязнь, настоящую неприязнь только в том случае, если ты узнаешь о ней что-нибудь ну совсем уж непотребное.

Беседа с Вайли оказалась для Купера менее тяжким испытанием, хоть и не столь прибыльным, ибо Вайли исчерпал все свои денежные ресурсы и с нетерпением ждал встречи с Кунихэн, надеясь, что она эти запасы пополнит.

То, что Вайли сказал Куперу, подтвердило принадлежность ума Вайли к той же категории великих умов, к которой принадлежал и ум Купера.

– Все, отставляй Мерфи в сторону, – приказал Вайли, – пока забудь про него вообще. Ищи жену Ниери, в девичестве Кокс.

Купер ожидал, что Вайли даст ему дальнейшие указания, но Вайли, молча надев пальто и шляпу, буркнул:

– Пошли. Иди вперед. Я за тобой.

Когда они вышли на улицу, Вайли спросил:

– Ну, в какую сторону ты теперь направишься, Купер?

А Купер оказался застигнутым врасплох этим вопросом, ибо он еще не успел выбрать направление своего дальнейшего движения. После мгновенного колебания он наобум, неопределенно махнул рукой.

– Ну что ж, тогда расстаемся, Купер. До завтра, до свидания, – вежливо попрощался Вайли.

Отойдя всего на пару шагов (Купер не двинулся с места), Вайли остановился с видом человека, который вдруг что-то вспомнил, постоял неподвижно пару секунд, а затем вернулся к Куперу, который, не проявляя ни нетерпения, ни заинтересованности, терпеливо ждал.

– Да, вот еще что, чуть не забыл, – промямлил Вайли, – когда ты увидишься с Кунихэн… ты ведь сейчас отправишься к ней, ведь так, я не ошибаюсь?

Воистину поразительно умение, с которым полные аналфабетики, особенно те из них, которые получили ирландское образование, обходят свой страх перед вербальным способом изъяснения. На лице Купера (несмотря на то что на нем, казалось, не дрогнул ни один мускул) отразились тончайшие оттенки чувств и внутренних состояний, в которых присутствовали следы нерешительности, отвращения, собачьей преданности, коровьего тупоумия, усталости, голода, жажды, неисчерпанных запасов духовных сил. Все эти чувства и состояния промелькнули на лице Купера за очень краткий промежуток времени – явились и исчезли, – и никакому, даже наиболее искусному оратору, не удалось бы все это выразить и за значительно больший промежуток времени и при этом скрыть то, что желательно было бы словесно прикрыть, не выдать истинных чувств, оставив лишь намек.

– Может быть, ты и не собираешься к ней, – продолжил Вайли после неловкой паузы, – но если вдруг ты ее увидишь… помни, что у тебя для нее новостей нет. Ничего нового ты ей сообщить не можешь. Ясно? Ты же сам прекрасно знаешь, как относятся женщины к сообщениям о других женщинах.

Если Купер и не знал, как к таким сообщениям относятся женщины, то не потому, что ему никогда не представлялась возможность узнать это. Возможность получить такое знание у него когда-то имелась, а вот обстоятельства, связанные с этой возможностью, были окрашены в весьма печальный оттенок. Дело в том, что, как это ни прискорбно, но одному их двух ангельских существ, к которым он испытывал привязанность, причем одновременно – так уж ему не повезло! – некоей госпоже А., бывшей когда-то брюнеткой, исполнилось на радость Его Величеству семнадцать лет, а второе из этих существ, некая госпожа Б., тоже брюнетка в молодые годы, пребывала, к сожалению, в относительно добром здравии, несмотря на все свои недуги и телесные повреждения… И все же, строго говоря, он не обладал тем знанием, о котором его спрашивал Вайли и которое имелось у самого Вайли, предупреждая его о возможных последствиях неосторожности; имелось такое знание и у Ниери, и, собственно говоря, им обладает большинство мужчин, хотя добывают они его со значительно меньшими трудами и затратами, а в некоторых случаях мужчины получают такое знание, так сказать, apriori. То неприятное обстоятельство, которое упоминалось несколько выше, Купер изо всех сил старался забыть, и ему это в значительной степени удалось, хотя и не полностью, а вот Ниери, напротив, и тоже с немалыми трудами, почти полностью восстановил в памяти. Купер мог еще припомнить нежную сцену (и может быть, даже не одну), которая произошла у него с госпожой А. еще до того, как он повстречался с госпожой Б., и пару нежных сцен с госпожой Б. вроде бы еще до того, как он познакомился с госпожой А. Эти воспоминания, в которых он постоянно путался, не причиняли ему душевной боли и, конечно же, не интересовали Ниери, который не знал ни ту, ни другую.

– Послушай, я спрашиваю тебя, – нетерпеливо воскликнул Вайли, – знаешь ли ты, что представляют собой женщины? А может быть, ты провел всю свою жизнь в Корке, и там женщины вообще не водятся?

Голова Купера тяжело опустилась подбородком на грудь, казалось, она вообще готова скатиться с плеч, а его руки, маленькие, беленькие, припухленькие, словно набитые промокшим тряпьем, безволосатенькие, на вид вяленькие, а на самом-то деле очень ловкие и искусные, проделали какие-то тяжеловесные жесты в вечерней мгле.

Купер пробормотал:

– Ну, усё будет у порядке…

– А может быть, у тебя появилась какая-нибудь очаровательная особа, которая приворожила тебя? – игриво спросил Вайли. – Совсем молоденькая, а? Ну, признавайся!

Купер опустил руки, словно сделавшиеся неподъемно тяжелыми, с видимым усилием повернул голову, в упор посмотрел на Вайли и повторил таким же мертвым голосом:

– Ну, усё будет у порядке…

Вечер лишь обдумывал, не сделаться ли ему ночью, а Ниери, скинув с себя пижаму и швырнув ее на пол, уже ворочался на кровати, мучительно вопрошая, когда же наконец придет утро. И тут, посреди его терзаний, объявилась Кунихэн собственной персоной. Увидев, что ей не предлагают сесть и вообще не обращают на нее никакого внимания, она с шаловливой развязностью, которая отнюдь не была для нее характерна, уселась в изножье кровати, причем усаживалась она с таким видом, словно опускалась на заросший колючей травой и цветами берег речки у самой кромки обрыва.

Ниери укрывался лишь простыней, и ноги его замерзли, он их скрестил и уперся подошвами в грелку; пальцы ног при этом были скрючены наподобие птичьих лап. Когда Ниери не спалось, он обычно скрещивал ноги, надеясь, что это поможет ему заснуть; делал он это в подражание древнегреческому богу Сна, который, как и брат его, часто изображался на вазах со скрещенными ногами.

Он также считал (несколько смутно, не облекая эту мысль в ясно выраженные слова), что соединение нижних конечностей подобным скрещенным образом предотвращает уход жизненной энергии. Но в тот раз, когда ему стало совершенно ясно, что сон не придет к нему, и когда на его кровать уселась Кунихэн и ее горячая, аппетитная, как булочка, намазанная маслом попка оказалась в такой близости от него, Ниери снял одну ногу с другой и незаметно столкнул с постели грелку, которая упала на пол, проскользнув в зазор между кроватью и стеной. При падении грелка, тихо булькнув, дала течь и из нее начала вытекать вода, ручейком устремляясь к центру комнаты. Вода текла из пострадавшей грелки на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем. (Кстати, когда-то усаживание Силии на кровать своего деда Келли, да и на кровать Мерфи, происходило манером, весьма напоминающим осторожничанье Кунихэн.)

Кунихэн, задыхаясь от волнения, со смиренным видом принялась убеждать Ниери в том, что обнаружение Силии обязательно приведет к отысканию и Мерфи, но не успела она завершить изложение своих пространных доводов, как появилась горничная и сообщила, что пришел господин Вайли, который хочет видеть господина Ниери. Кунихэн соскочила с кровати и, объятая паникой, стала лихорадочным взором искать место, где она могла бы спрятаться, или, по крайней мере, вторую (а может быть, и потайную) дверь, которая позволила бы ей бежать, не встречаясь с Вайли.

– Отсутствию занавесей, за которыми можно было бы спрятаться, удивляться не нужно, – лениво проговорил Ниери, нимало позабавленный тем, как всполошилась Кунихэн. – В комнатах, где я хотя бы некоторое время обитаю, их никогда нет. Я всегда прошу снимать их, потому что они собирают пыль… А платяной шкаф слишком узок и мал, в него даже боком не залезть, не говоря уже о том, чтобы войти в него как в дверь. И балкона тут нет… А вот забраться под кровать я как-то не осмеливаюсь вам предложить…

Кунихэн подскочила к двери как раз в тот момент, когда в нее уже стучал Вайли. Она заперла дверь на ключ, торчавший в замке, и тут же его из замка выдернула.

– Боюсь, дверь не калитка, руку не просунешь, щеколду не откроешь! – выкрикнул Ниери, обращаясь к невидимому Вайли.

А тот исступленно дергал за ручку с другой стороны двери и вопил:

– Это же я, Вайли, Игла Вайли!

Кунихэн воззвала к милосердию Ниери, но, конечно, не словесно, а бросившись на колени и протягивая к нему с мольбой руки; грудь ее вздымалась, глаза затуманились; применялись и все прочие характерные жесты человека, молящего о пощаде.

– Заходи, заходи! – восхищенно восклицал Ниери. – Если, конечно, сможешь открыть дверь. Кунихэн заперла ее на ключ!

Кунихэн медленно поднялась с колен.

– Если эта твоя крошка не впустит тебя, стой у двери и жди! – продолжал весело выкрикивать Ниери. – Я позвонил горничной, чтобы мне принесли ночной горшок! Когда горничная явится с ним, она отопрет дверь! У нее есть свой ключ!

Однако Кунихэн неведомо было чувство поражения, а если и ведомо, то проявляла она его весьма странным образом. Для любой другой женщины, столь же опытной и изобретательной, как Кунихэн, потребовалось бы всего лишь несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию, взять себя в руки, шаловливо разразиться озорным смехом, отпереть дверь и обратить все в шутку. Но ничего этого Кунихэн не сделала – она, не произнеся ни слова, уселась на стул и замерла в ожидании горничной. В распоряжении Кунихэн тем самым появилось некоторое время для передышки перед схваткой; Кунихэн, быстренько все обдумав, очевидно, решила использовать это время для пересмотра плана действий и поисков простых до банальности действий, которые могли бы принести временное облегчение… Да, Кунихэн явно не было дано умение почувствовать свое поражение.

После бури, как это обычно и бывает, наступило затишье. Ниери сидел на кровати и наслаждался созерцанием Кунихэн; Кунихэн напряженно обдумывала, как ей следует вести себя дальше, а Вайли по другую сторону двери уже намеревался потихоньку, на цыпочках уйти. Горничная, никогда не прибегавшая по первому же зову, ожидала в своей темной, похожей на пещеру каморке повторного звонка, и когда он громко и настойчиво зазвонил, сообщая ей о том, что вызов отнюдь не случаен и что она и ранее не ослышалась, горничная без дальнейших промедлений и совсем не рассердившись отправилась туда, куда ее призывали. Подойдя к двери Ниери, она постучала.

– Тот человек, – тут же отозвался Ниери, – который стоит у двери, очень хочет войти, но, как видите, не может, потому что дверь заперта, и заперта изнутри. Отоприте, сделайте любезность, ее своим ключом и впустите его ко мне.

Вайли с напускной самоуверенностью шагнул в комнату, а Кунихэн мгновенно поднялась на ноги.

– Какая вы умница, – похвалил Ниери горничную за расторопность. – А теперь, будьте добры, оставьте нас и заприте дверь извне снова.

Вайли и Кунихэн предстали друг перед другом, лицом к лицу. То было тяжкое испытания для них обоих.

– Ты… ты… ты жлоб! – вскричала Кунихэн, нанося удар первой.

– А ты сука! – выпалил Вайли.

Напомним, что они относились к группе людей, весьма обширной, обладающих некими общими умственно-психологическими чертами.

– Ладно, смягчите если не выражения, то хотя бы тон, – призвал Ниери сражающиеся стороны.

– Жлобина! – взвизгнула Кунихэн, и во втором залпе решив использовать словечко из совсем не свойственной ей лексики.

– Послушайте, прежде чем вы продолжите свою перепалку… – начал Ниери и сам себя оборвал.

Итак, первый раунд остался за Кунихэн, и силы ее при этом оказались почти неистраченными. Она горделиво уселась на кровать, а Вайли несмело двинулся по направлению к ней. Надо сказать, что он обладал врожденной способностью хорошо оценивать те жизненные ситуации, в которых ему приходилось оказываться, и вести себя соответствующим образом, причем приноравливался к складывающимся обстоятельствам быстрее, чем Кунихэн, однако в тот момент у нее имелось некоторое преимущество, достигнутое за счет того, что она успела поразмыслить над планом действий и изловчилась нанести первый удар.

– Имейте в виду, – обратился Ниери к Вайли и Кунихэн, – то, что дверь заперта на ключ, ровным счетом ничего не значит. Пусть это обстоятельство вас не смущает, чем бы вы ни собирались заняться.

– А я о тебе был значительно более высокого мнения! – воскликнул Вайли.

– А ятебе благодарен за такое мнение обо мне, – ответил Ниери тоном кондуктора в лондонском автобусе, которому передают мелочь на сумму, точно соответствующую стоимости билета.

В этот момент Кунихэн поразила мысль о том, что перед нею двое мужчин, над которыми ей никогда не одержать верх, даже если бы дело ее было правым.

– Могу побиться об заклад, что ты принес ту же самую великую новость, что и твоя подружка, – сказал Ниери, – и новость эта такова: Купер обнаружил женщину, в компании которой был однажды замечен Мерфи. Я угадал? – уточняю: женщину видели входящей в тот дом, в котором, как было выяснено раньше, на тот момент проживал Мерфи, – внес свою поправку Вайли. – Мерфи с ней рядом не видели.

– В таком случае, можно ли это называть обнаружением Мерфи? – вскричал Ниери.

– Купер нутром чует, – отстаивал свое Вайли, – что эта женщина – весьма, кстати, красивая – приведет нас к Мерфи. И я в этом уверен так же, как и Купер.

– Все это глупости, – фыркнул Ниери.

– Однако если и Кунихэн так считает, – наставительно изрек Вайли, – какое право мы имеем сомневаться?

Кунихэн закусила губу, расстроенная тем, что высказать такую мысль пришло в голову не ей, а Вайли, а Ниери, услышав этот выпад, несколько раз открыл и закрыл рот. Сильно сказано, решил он, и ему тут же захотелось подняться с постели. Он обратился к Вайли и Кунихэн с небольшой речью:

– Если ты, Вайли, сделаешь мне небольшое одолжение и подашь мне мою пижаму, и если вы, госпожа Кунихэн, будете столь любезны, что не обратите пристального внимания на мою особу в тот момент, когда я появлюсь из-под простыни более обнаженный, чем тогда, когда я впервые являлся в этот мир, тогда я воздвигнусь с ложа.

Вайли поспешно подал просимую пижаму, а Кунихэн закрыла глаза.

– Не пугайся, Вайли, – успокоил Иглу Ниери, – почти все, что ты видишь на моем теле и что, судя по выражению твоего лица, тебя так напугало, – это пролежни.

Ниери, надев пижаму, уселся на краю кровати.

– Ноги не держат, – сообщил он. – Долгое пребывание в постели, да будет вам известно, самое утомительное дело на свете. А вы, госпожа Кунихэн, можете теперь открыть глаза, если хотите, конечно.

Кунихэн приподняла веки и стрельнула глазами в сторону Ниери. То, что она увидела, так впечатлило ее, что она воскликнула:

– Может быть, вам что-нибудь нужно? Мы могли бы…

Обратите внимание на это «мы» – Кунихэн протягивала Вайли если не руку, то, по крайней мере, пальчик примирения. Без этого «мы» сказанное прозвучало бы простой вежливостью или в лучшем случае как изъявление добрых чувств. «Мы» не ускользнуло от Вайли, который всем своим видом стал показывать, как жаждет он помочь.

Начиная с того момента, когда Ниери, «воздвигаясь с ложа», признал, что Мерфи действительно найден, а точнее, с того момента, когда было достигнуто согласие не вести вокруг этого сообщения споры, атмосфера встречи улучшилась, причем до такой степени, что можно было бы вести речь чуть ли не о взаимной терпимости.

– Теперь меня ничто не удивит, – заявил Ниери.

Кунихэн и Вайли, словно сговорясь, бросились к Ниери и совместными усилиями подняли его на ноги, довели, поддерживая с обеих сторон, до окна, осторожно усадили на стул.

– Виски под кроватью, – сообщил Ниери.

Именно тогда, оглядываясь по сторонам, они одновременно увидели тоненькие струйки какой-то жидкости, расползавшиеся по полу, однако, благодаря своему хорошему воспитанию тактично воздержались от вопросов, откуда эта жидкость взялась.

Кунихэн пить виски отказалась. Вайли поднял свой стаканчик и провозгласил:

– За отсутствующего здесь физически, но присутствующего духовно!

Надо думать, он имел в виду Мерфи, опять-таки тактично не называя того по имени, но давая такое удачное его описание, что становилось вполне ясно, о ком идет речь. Кунихэн присоединилась к этому тосту громким и обильным вздохом.

– Садитесь, не стойте так предо мною, садитесь прямо напротив меня, – попросил Ниери, – и не впадайте в отчаянье. Напоминаю вам, что не существует треугольника, даже самого тупоугольного, вокруг которого нельзя было бы описать окружность таким образом, чтобы она касалась всех его гаденьких вершин. И помните – один из разбойников спасся.

– Наши медианы, – поддержал Вайли геометрическую метафору, – или как там эти линии называются, пересекаются в точке, называемой Мерфи.

– Да, пересекаются, но не в нас, – уточнил Ниери, – за пределами нас.

– Во внешнем свете, – высказала свое видение Кунихэн.

Теперь пришла очередь Вайли высказаться, но он не нашелся, что сказать. И едва Вайли осознал, что он не в состоянии быстро собраться с мыслями и высказать что-нибудь достойное, как тут же у него сделался вид человека, который не то чтобы старается найти мудрое слово, нет, а который просто ждет своей очереди высказаться. А Ниери безжалостно призвал Вайли внести свою лепту:

– Ну, что ж ты молчишь, Вайли, давай, валяй, участвуй!

– Что, и лишить даму возможности сказать свое последнее слово? – вскричал Вайли. – Заставить ее ломать голову в поисках чего-нибудь весомого и значительного? Нет, Ниери, я от тебя такого не ожидал!

– Мне не нужно ломать голову, я всегда готова с ответом, – бросила Кунихэн.

Так и получилось, что говорить мог теперь любой из них.

– Ну что ж, прекрасно, – проговорил Ниери. – Собственно, я подводил вас к тому, чтобы… корче, я хотел сказать вот что. Давайте сделаем нашу беседу чем-то таким, чему не было прецедента ни в реальной жизни, ни в литературе, пусть каждый покажет все свои способности, пусть прозвучит наиправдивейшая правда, наиглубочайшая истина. Вот что я имел в виду, когда говорил, чтобы вы заимствовали из моих уст тон беседы, а не слова… Да… кстати, нам давно пора разойтись и расстаться.

– Но мне показалось, что в тоне вашего голоса звучала горечь, – высказался наконец Вайли. – По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

– Я вел речь не столько о тоне голоса, сколько о тоне разума, – сказал Ниери, – меня интересует прежде всего духовный подход… однако продолжай, Вайли, продолжай. Можно ли не произречь, а прорычать истину?

– Колридж-Тейлор, игравший с чувством? – начал словесную игру Вайли.

– Облитая духами шандра? – подхватила игру Кунихэн.

– А гильотина стерилизована? – продолжил Вайли.

– Полуночное солнце, заливающее все, словно светом прожектора? – сделала свой ход Кунихэн.

– Похоже, мы глядим на вещи лишь с темной стороны, – подключился к игре Ниери, – что, и это совершенно бесспорно, щадит глаза.

– То, что ты предлагаешь, ужасно, – воскликнул Вайли. – Это оскорбление оскорбительно человеческому естеству.

– Вовсе нет, – не согласился Ниери. – Вот послушай дальше.

– Мне пора уходить, – неожиданно объявила Кунихэн.

– Всего несколько недель назад, – медленно проговорил Ниери, – так, кажется, недавно это было!.. Я был безумно влюблен в Кунихэн, а теперь не могу даже сказать, что испытываю к ней недобрые чувства… – Ниери говорил так, что, казалось, говорит не он, а кто-то другой сквозь него; голос звучал глухо, безо всяких интонаций, глаза закрыты, верхняя часть тела наклонена вперед, застыла в неудобной позе, так, словно он сидел не перед двумя грешниками, а собирался упасть на колени перед священником и исповедоваться; в тот момент он очень был похож на Матфея, изображенного Лукой, с ангелом, заглядывающим через плечо (хотя ангел скорее смахивал на попугая). – Вайли обманул мое доверие и предал нашу дружбу, а я не в состоянии даже дать себе труд простить его. Мерфи, которого здесь нет, из средства для достижения мелкого и пустого удовлетворения или, как сказал бы сам Мерфи, из фактора случайного превратился внутри себя в цель, самоцель, собственную цель, единственную и незаменимую…

Поток слов иссяк. Даже и словесный поток, как и вода, изливающаяся из туалетного бачка в унитаз, перекрываемая поплавковым устройством, может быть перекрыт. А есть ли такая истина, излияния которой нельзя было бы перекрыть своего рода поплавковым устройством?

– Ниери показал нам все свои способности? – вопросил Вайли.

– Прозвучала наиправдивейшая правда, наиглубочайшая истина? – вопросила Кунихэн. – Ну что ж, если играть честно, то честно до конца.

– Мне сказать, или ты скажешь? – спросил Вайли, обращаясь к Кунихэн.

– Ответа все равно не жди, – буркнула Кунихэн.

Вайли поднялся на ноги, засунул большой палец левой руки в пройму жилета, положил правую руку на свою praecordia, то бишь грудь, и произнес небольшую речь:

– Присутствующий здесь господин Ниери, который уже не любит госпожу Кунихэн и которому уже не нужна Игла, да позабудет он и Мерфи, и да почувствует он себя свободным, и да снизойдет на него счастье делать все, что ему заблагорассудится! Захочется чесаться, подобно обезьяне, пусть чешется, захочется писать романы в духе женских писательниц – пускай пишет.

– Звучит как перепевы из старины Мура, – скривила губки Кунихэн, – а надо бы, чтоб прозвучало как дешевое газетное чтиво!

– Моя позиция, – продолжал Вайли как ни в чем не бывало, – остается неизменной, идет ли речь об аускультации, экзекуции и адеквации голосов или, точнее, Голоса Разума и Автофилии. Я по-прежнему смотрю на господина Ниери, присутствующего здесь, как на быка Ио, рожденного для того, чтобы постоянно претерпевать ужаления. Я смотрю на него как на подарок судьбы и Природы сутенерам, пребывающим в бедственном положении. А на госпожу Кунихэн я смотрю как на цветущую, весьма и весьма привлекательную во многих смыслах девицу, хоть и любительницу, но единственную в своем роде на все двадцать шесть графств нашего отечества, ибо только она не отождествляет свое «я» со своим телом, тем редким телом, пребывающим в болотце, называемом нашим отечеством, которое по праву заслуживает названия «выдающегося». А вот на Мерфи я смотрю как на гадкое, паразитическое животное, контакта с которым следует избегать всеми возможными и невозможными способами…

Кунихэн и Ниери разразились хохотом.

– Да, какой этот Мерфи настырный, – сквозь смех наконец выдавил из себя Ниери.

– Да, такой бесцеремонный, настойчивый и навязчивый, – поддержала Ниери Кунихэн.

– Он вызывает у меня омерзение, – заявил Вайли, – у меня от одной мысли о нем мурашки по телу, такое, знаете, гадливое ощущение, как от какой-нибудь премерзостной ползучей твари. Ветхозаветный аспид ползучий, вот он кто! И несмотря на все это, я продолжаю искать встречи с ним!

– Ты это делаешь просто потому, что я тебе за это плачу, – несколько презрительно бросил Ниери.

– Или точнее, намереваешься заплатить, – уточнила Кунихэн.

– Подобным же образом, чтобы добывать средства к существованию, нищий наносит себе увечья, и это помогает ему вызывать больше сострадания, а значит, получать больше милостыни, – пояснил Вайли, – а бобры кой-чего себе откусывают.

Вайли уселся на стул, но тут же снова вскочил, стал, как и прежде, в ораторскую позу и провозгласил:

– Короче, я стою на том, на чем всегда стоял…

– С тех самых пор, как Всевышний предопределил тебе мочить ночью простыни… – тихонько, с хихиканьем проговорил Ниери.

– И надеюсь, буду продолжать стоять на своем…

– Будешь стоять, пока не грохнешься… – вставила Кунихэн.

– …буду стоять, одной половиной повернувшись к добыванию денег, а другой – к удовольствиям.

Вайли снова уселся на стул, а Кунихэн тут же воспользовалась открывшейся возможностью вставить и свое слово:

– Есть дух и есть тело… – начала она голосом как раз нужной насыщенности и желаемости высоты тона и интенсивности звука; произносила она слова довольно быстро, стараясь поспеть вложить в них побольше, прежде чем ее перебьют. – Есть душа, и есть тело, и между ними…

– Фи, позор! – вскричал Ниери. – Какие банальности! Выгнать ее! Пинками в зад! Выставить за дверь! Спустить с лестницы!

– На одной иссушенной ладони, – задумчиво проговорил Вайли, – сердце, переполняющееся чувствами, угасающая печень, селезенка, пенящаяся сплином, два легких… это если повезет, а так скорее всего одно, две почки, если постараться… ну и все прочее…

– И так далее… – произнес Ниери со вздохом.

– …а на другой ладони, – продолжал говорить Вайли, – маленькое ego и большое id…

– И неисчислимые богатства в отхожем месте! – вскричал Ниери.

– О, этот невыразимый словами контрапункт, – Кунихэн нашла возможность продолжить, – о этот взаимный обмен мнениями, это единственное, что все искупает!

В этот раз Кунихэн, не ожидая того, что ее перебьют, сама оборвала себя.

– Она явно подзабыла, как следует вести такую беседу, – сказал Вайли, – ей нужно вернуться к самим истокам, к той самой пресловутой дарвиновской гусенице.

– А может быть, Мерфи не показал ей пути дальше, – высказал предположение Ниери.

– Куда ни обернусь, – не сдавалась Кунихэн, – вижу я дух низринутым, изгаженным, сцепленным грубо и негармонично с телом, брошенным в телегу тела, а тело – распростертым под колесами колесницы духа… Но обратите внимание: я никого не называю по именам.

– Ну, это уже лучше, я бы сказал даже отлично получилось, – высказал свое мнение Вайли.

– И никаких следов увядания умственной деятельности, – поддержал его Ниери.

– Я сказала «везде», но, конечно, не там, где пребывает Мерфи, – начала завершать свою импровизацию Кунихэн. – Мерфи, мой нареченный, не страдал от этого… от этой психоматической фистулы. В нем гармонично сочеталось духовное и телесное, он не был ни полностью телесным, ни полностью духовным. Кого можно с ним сопоставить? После общения с ним, что можно ожидать от всех других, кроме ребяческой грубости или маразматической шустрости?

– Ну, выбор богатый, бери то, что тебе больше нравится, – сказал Вайли.

– Еще на полтона выше, и мы перестали бы вообще что-либо слышать, – проворчал Ниери.

– Кто знает, кто знает, – снова подключился Вайли, – может быть, мы уже перестали слышать. Кто знает, какая скабрезная история, какой еще более непристойный рассказ – такой, какового мы еще никогда и не слышали, поведанный на высочайшем уровне чистейшей неприличности, – бьется в наши барабанные перепонки, но увы, напрасно, мы ничего не слышим!

– А вот для меня, – печально поведал Ниери и снова со вздохом, – воздух постоянно наполнен неприличностями, шуршащими непристойными намеками вечности.

Кунихэн поднялась, собрала свои вещи, подошла двери, отперла ее ключом, который извлекла из заточения на своей трепетной груди. Дверь распахнулась, Кунихэн замерла на пороге. Из комнаты ее можно было видеть в профиль: полновесные, но не обвисшие груди, высокий таз, изящно очерченное бедро, длинные ноги… Она выглядела не просто царственно, она выглядела, как женщина, готовая на все. И это впечатление, которое невольно возникало при взгляде на нее, она усилила простым способом: сделала небольшой шажок, перенесла всю тяжесть тела на одну ногу, прогнулась (однако не так сильно, чтобы подвергнуться риску опрокинуться назад), выставила грудь вперед и положила руки на бедра, пухлые и круто очерченные. И в такой позе Кунихэн, эффектно выделяемая светом из коридора, замерла. Наклонив голову, она проговорила голосом, прозвучавшим как далекое царапанье граблями по гравию в зимние сумерки:

– Теперь, после того как мы выболтали все наши секреты…

– Облили друг друга помоями, – ввернул Вайли.

– И что мы от этого имеем?

– Вайли, остерегись! – призвал его Ниери к осторожности. – Ты оказался прямо на линии ее огня!

– О Богиня Подагры, – воскликнул Вайли, – тоскливо взирающая и мечтающее о лекарстве от артрита!

– Не подумай, что мне хочется поскорее тебя выпроводить, – сказал Ниери, – но мне кажется, что эта курочка настроена на то, чтобы ты отправился с ней домой.

– Ну вот еще! – вскричал Вайли. – Может, я и не прирожденный шут, но и ничтожеством меня назвать нельзя. Между прочим, то, что я стою выше ничтожества, отмечалось многими.

– Я повторяю свою вопрос, – обозвалась Кунихэн, – и я готова повторять его снова и снова.

– Если петух не кричит, – изрек Вайли, – значит, можете быть уверены, курица не снеслась.

– Но разве я уже не сказал, что мы можем расходиться? – удивился Ниери. – Расставание всем нам пойдет на пользу.

– Вы что, хотите сказать, что мы должны уходить, едва сойдясь? – вскричала Кунихэн. – Подумайте, какая наглость! Сидит себе на своем стуле и говорит дерзости!

Вайли прикрыл руками уши, закинул голову назад и воскликнул:

– Прекратите, прекратите! Или может быть, и в самом деле уже поздно?

Вайли выбросил руки высоко в воздух и, шаркая ногами по полу, бросился к Кунихэн. Оказавшись рядом с ней, он схватил Кунихэн за руки и медленно и осторожно снял их с Кунихэновых бедер. Да, становилось совершенно ясно, что они готовы уходить и отправляться домой к Кунихэн.

– И кто же это сошелся, – проговорила Кунихэн совершенно спокойным голосом так, словно бы происходящее ее никак не затрагивало, – позвольте вас спросить, оттого, что будто бы влюбился с первого взгляда? Кто имеется в виду?

– Существует лишь одна истинная встреча и одно стинное расставание, – высказался Вайли, – это акт любви.

– Надо же, вы только подумайте! – съязвила Кунихэн.

– В этом акте каждый остается самим собой и одновременно отдает себя другому, и каждый, оставаясь собой, получает другого, – продолжил Вайли развивать тему.

– Каждая остается сама собой, отдавая себя другому, – поправил Вайли Ниери. – Дурной тон, Вайли. Ты позволяешь себе лишнее. Ты что, забыл, что здесь присутствует и дама.

– Дама? – вскричал Вайли. – Не ожидал от тебя такой неблагодарности… как, впрочем, и от этой несчастной девочки…

В голосе Вайли звучала горечь.

– Неблагодарности? – удивилась Кунихэн. – А что еще можно было бы ожидать?

– Ну и самое главное теперь, так сказать, пункт третий, – резко поменял тему Ниери. – Я не прошу, чтобы мне предоставили возможность поговорить с Мерфи. Просто приведите его пред очи мои телесные – и денежки ваши.

– А ведь Мерфи может решить – он, знаете, человек непредсказуемый, – высказала предположение Кунихэн, – что обманув его один раз, мы можем обмануть его и еще раз.

– А как насчет маленького задатка? – взмолился Вайли. – Благодеяния морально укрепляют!

– Вернемся несколько назад, к пункту первому, – рассудительно сказал Ниери. – Не требуется даже такого малого, как этот столь превознесенный акт любви – если, конечно, предположить, что существует то, что можно назвать деянием любви, или что любовь может продолжиться и после такого акта, – чтобы поприветствовать соседа улыбкой, кивком головы и пожеланием доброго вечера, когда встречаешься с ним, возвращаясь домой, а встречаясь с ним поутру, можно его поприветствовать гадкой гримасой и отсутствием кивка, если принять описание акта любви, предложенного Вайли. В моем понимании встретиться и разойтись – это значит выйти за пределы чувств, сколь угодно нежных, и за пределы телесных движений, пусть и исключительно искусных и умелых…

Ниери замолчал, надеясь, что его начнут расспрашивать о том, на каком основании зиждется его мнение. Но ни Вайли, ни Кунихэн ничего не спросили, и Ниери продолжил:

– Отказ от известного и познанного является чисто умственным ходом неописуемой трудности.

– Возможно, ты и не знаешь того, что Гегель, к примеру, в какой-то момент прекратил развиваться как философ, – с глубокомысленным видом ни с того ни с сего сообщил Вайли.

– Вернемся к пункту второму, – невозмутимо вел свое дальше Ниери. – У меня и в мыслях не было сидеть тут и объявлять госпоже Кунихэн, что мы сошлись, все обсудили и должны расстаться. Существует еще много чего, что я хотел бы сказать, но я бы никогда не рискнул высказать это многое в присутствии дамы. Надеюсь, предположение о том, что лед тронулся и что полагаться на Самого Всемогущего Кога, который мог бы помочь нам разрешить все наши затруднения, не является простотой душевной и наивностью.

В коридоре что-то громко щелкнуло, и свет там потух. Вайли судорожно обхватил Кунихэн, словно останавливал лошадь на самом краю пропасти. Ниери бросал слова в зияющую чернотой дверь; эхо болезненно затухало:

– А вот вам и Его вмешательство! Он погасил свет! И похоже, что я не ошибаюсь.

Вайли вдруг почувствовал, что устал держать руки Кунихэн и прижимать ее к себе, причем интересно, что она почувствовала усталость от того, что ее руки удерживают таким образом, в тот же самый момент. Вайли отпустил ее руки, она шагнула в темноту и тут же была поглощена ею. Прислонившись к противоположной от двери стене коридора, Кунихэн громко всхлипнула. Да, нелегкой выдалась эта встреча.

– Ну что ж, – весело проговорил Вайли, – до завтра. В десять. Приготовь свою чековую книжку.

– О, не покидай меня сейчас, – театрально воззвал Ниери к Вайли, – сейчас, когда во мне с треском ворочаются грехи, когда губы мои еще влажны от богохульств и нечестивых речей, вырвавшихся в пылу спора!

– Прислушайся и ты услышишь рыдания и шмыганья носом, – возмутился Вайли, – целый потоп, а ты только и знаешь, что думать лишь о себе.

– Передай ей от человека, страсти которого уже угасли, но после того, как осушишь все ее слезы губами, что ни одна ее слезинка не была напрасной.

За этим последовали и другие упреки, на которые ответа дано не было, и вскорости Вайли ушел с Кунихэн.

И тут странное чувство охватило Ниери – ему почему-то показалось, что он не доживет до утра. Такое чувство приближающейся ночи несколько раз охватывало его и в прошлом, но никогда ранее оно не было столь сильным. Ему даже показалось, что двинь он хоть мизинцем или произнеси он хоть звук – и он тут же умрет. Он тяжело и с большой осторожностью дышал, ожидая рассвета, его охватывала странная дрожь, он бессознательно впивался в ручки кресла, на котором сидел. Ему отнюдь не было холодно, ему не было дурно в обычном понимании этого слова, он не испытывал никаких болезненных ощущений, у него ничего не болело – его просто терзало страшное убеждение в том, что в любую секунду что-то шепнет, что ему осталось жить на этой земле последние десять или пятнадцать минут. Особо любопытный читатель может сам посчитать, сколько секунд длится ночь.

Когда на следующий день пополудни Вайли, опоздав на несколько часов, заявился к Ниери снова, то обнаружил, что волосы Ниери сделались белы как снег, однако чувствовал он себя значительно лучше.

– Знаешь, когда вы уходили, – рассказал Ниери, – меня охватило странное чувство… мне показалось, что я вот-вот умру…

– Глядя на тебя, вполне можно сказать, что ты уже вступил в период активного умирания, – успокоил его Вайли. – Ты стал вполне похож на древнего члена Королевского Научного Общества.

– А вот теперь мне кажется, что если я выйду, пройдусь, потолкаюсь среди всего этого сброда, что заполняет улицы, мне полегчает, – высказал осторожное предположение Ниери.

– Ну что ж, отлично, идем пройдемся. И не забудь взять с собой свою чековую книжку.

Пройдя несколько кварталов, Вайли спросил:

– Ну а сейчас как ты себя чувствуешь?

– Благодаря тебе – пробормотал Ниери, – жизнь уже не кажется мне такой уж ценной…

А в это время Кунихэн обрушивала на своего индуса поток гневных слов. Он стоял перед ней явно в состоянии глубокого уныния – он даже по-детски прижимал ручки к глазкам. Увидев сквозь растопыренные пальцы приближающихся Ниери и Вайли, индус бурно замахал руками, сделал жест, который словно обрекал весь мир на уничтожение, и вскочил в притормозившее у бровки такси. При этом он пребывал в полной уверенности, что не его безумная жестикуляция, а нечто совсем иное остановило такси прямо напротив него; он даже, наверное, считал, что эта машина ездит по неподвластному разумению маршруту, делая остановки и подбирая пассажиров, желающих уехать в вечность.

– Бедняга! – воскликнула Кунихэн с притворным сочувствием. – И куда это он так, в такой спешке сорвался?

– Ну, как мы себя чувствовали сегодня утречком? – с сальной улыбочкой полюбопытствовал Ниери. – Притомились, небось?

Кунихэн жеманно и глуповато улыбнулась.

И затем они все втроем отправились на Пивоваренную улицу, туда, где, как им доложили, жил Мерфи. Некоторое время все сидели в машине молча, словно воды в рот набрали. Наконец Вайли рискнул нарушить это молчание:

– Знаете, как по мне, нет ничего лучше гробовой тишины. Я страшно боялся, что сегодня, как только мы все снова соберемся, то опять продолжим ту кошмарную беседу, которую вели вчера.

Госпожа Кэрридж, привлеченная необычным шумом, подлетела к окну. Никогда еще такси не останавливались у дверей ее дома, если не считать того случая, когда одна машина подрулила туда по ошибке. Да, простите, был еще один случай, когда такси подкатило, остановилось напротив двери дома и тут же укатило. Шутники, видать, были какие-нибудь, а может быть, и хулиганы, издеватели. Кэрридж осторожно выбралась на порог парадной двери своего дома, держа в одной руке Библию, а в другой кочергу.

– В вашем доме случайно не проживает некий господин Мерфи? – осведомился Вайли.

– Знаете, мы приехали издалека, из самого Корка, – соврал для пущей важности Ниери, – мы отложили массу важных дел и все для того, чтобы приватно побеседовать с господином Мерфи.

– Мы его, так сказать, некоторым образом, вроде как ближайшие друзья, – решила сообщить Кунихэн госпоже Кэрридж, кто они такие, причем почему-то заговорила языком и говором нижних классов, – и новости у нас для него очинно хорошие, да, да!

– Господин Мерфи, о этот господин Мерфи, – понес свою обычную ахинею Вайли, – такой был парень, а теперь развалюха развалюхой.

– Господина Мерфи нет дома, он уехал по делам, – уведомила прибывшую компанию Кэрридж.

Услышав это сообщение, Вайли нервно засунул себе в рот платок.

– Если вы не будете смотреть на него слишком пристально, вы увидите, как он достанет этот платочек из своего ушка, – любезно поведал всем Ниери.

– Ну, тогда… – Кэрридж была явно потрясена, – ну, собственно, мы ожидаем его прибытия с часу на час.

– Ну вот видите, а я вам что говорила? – вскричала Кунихэн. – Трудится он, бедняга, в поте лица своего где-нибудь в бедных кварталах Восточного Лондона, и все для чего? Для того, чтобы я могла наслаждаться той умеренной роскошью, к которой я так привыкла!

Вайли воспользовался некоторым замешательством, воспоследовавшим за этими словами – Ниери и Кэрридж не знали, куда девать глаза, а Кунихэн закрыла глаза словно в каком-то экстазе, – и проделав маленький фокус, вытащил платок из носа, вытер глаза и засунул его в тот карман, откуда он ранее был вынут.

– Но если вы хотели бы все-таки зайти и подождать, то пожалуйста, заходите, – воскликнула, словно бы опомнившись, Кэрридж и вежливо отступила в сторону, освобождая дверной проем. – Я уверена, что госпожа Мерфи вас примет, да, у меня в этом никаких сомнений нет.

Кунихэн мысленно поздравила себя с тем, что она так вовремя закрыла глаза; с закрытыми глазами, говорила она себе мысленно, трудно ошибиться слишком уж сильно… если, конечно, не находишься в полном одиночестве… тогда, по крайней мере, не требуется… моргать так часто…

– Ну, если вы так уверены, значит, вы, конечно же, действительно уверены, – прочирикал Вайли.

Случилось так, что как раз в тот момент они – все трое и одновременно – ощутили повеявший на них тяжкий дух Кэрридж, но будучи людьми благовоспитанными, конечно же, виду не подали и воздержались от каких-либо замечаний на этот счет. Они может быть, развернулись бы и поспешно ушли, но было уже поздно: дверь за ними закрылась.

Так уж бывает – все идет вкривь да вкось, а потом так или иначе все успешно сходится к одному.

Кэрридж завела всех троих в ту большую комнату, в которой некоторое время проживали Силия и Мерфи; ах, сколь много раз они временно расставались, когда Мерфи уходил на «поиски работы», и воссоединялись, когда он возвращался… Кэрридж явно переполняла гордость за свой дом. К тому же уборщица отлично сделала свое дело, пожалуй, она никогда раньше не проявляла такой тщательности в уборке. Лимонный цвет стен своим жалобным, скулящим оттенком вызывал в памяти лимонно-желтые цвета полотен Вермеера. Все блестело чистотой, и даже Кэрридж, усевшаяся в одно из бальзаковских кресел, испытала некоторое сожаление от того, что она мутным пятном отражалась в линолеуме, начищенном до блеска. Подобным же образом шикарные проститутки, сделавшие пластические операции, прогуливающиеся перед Нарциссом Клода на Трафальгарской Площади, дыханием пишут свои проклятия на стекле.

Ниери вдруг, совершенно неожиданно, воскликнул:

– Ну что ж, в общем ничего, бывает и хуже.

Кэрридж была явно шокирована этими словами, и ее шокированность вполне можно понять: она никогда не бывала к западу от острова Мэн.

– Надеюсь, – с некоторым смущением проговорила Кэрридж, – что вам, с позволения сказать, нравится у меня и вы, осмелюсь сказать… я сдаю эту комнату, и вы могли бы ее снять…

– Вполне взвешенное рассуждение о возможности, открывающейся в будущей жизни, – задумчиво проговорил Вайли, – суждение человека, который не может представить себе ничего худшего, чем жизнь в настоящем… Вряд ли такую личность можно назвать артистической, а?

– Мы сестры, наша фамилия Энгельс, – прощебетала Кунихэн, – мы приехали к вам и будем у вас жить.

Кэрридж вскочила со своего кресла и вышла из комнаты.

– Внимайте, слушайте! – вскричал Вайли, поднимая руку и показывая пальцем в потолок.

Явственно слышались тихие размеренные шаги – наверху кто-то степенно расхаживал из угла в угол.

– Наверняка это супруга Мерфи, – высказал предположение Вайли, – постоянно в движении, не знает покоя, мучима длительным отсутствием своего молодого, честолюбивого, трудолюбивого, энергичного, инициативного супруга.

Шаги замерли.

– А вот теперь она остановилась у окна и высовывается из него, – Вайли, задрав голову, продолжал развивать свои предположения. – Ни за что на свете она не выбросится из окна, пока не заприметит его. У нее есть чувство стиля, это уж точно.

А вот ассоциации Ниери с тем, что он видел и слышал, были куда более нормальны и прозаичны, скучны даже. Глядя на желтизну стен комнаты, в которой они находились, он вспоминал гостиницу «у Винни», стены которой были выкрашены краской подобного же цвета; он даже закрыл глаза, в под-вечном лиловато-сером мире вставали видения вечерних зелено-желтых отражений, безумно прыгающих в лужах…

– С вами хотят поговорить сестры Энгельс, – объявила Кэрридж, входя в комнату Силии, которую когда-то занимал старик.

Силия – слава Тебе, Господи, что хоть имя у нее было христианское! – втянула верхнюю половину своего тела из окна назад в комнату и повернулась лицом к Кэрридж. Корсаж ее платья был изорван.

– Прибыли закадычные друзья господина Мерфи, – объявила Кэрридж. – Они приехали на такси.

Силия подняла голову, и увидев выражение на ее лице, Кэрридж поспешно добавила:

– Впрочем, вы и сами видели, мне и нужды не было вам это говорить… извините…

– Нет, нет, почему же, вам нужно мне все рассказать, – глухо проговорила Силия, – не упускайте никаких подробностей, я вас очень прошу… я была так занята, так занята… я так увлеклась решением крестословицы, а там нужно было подыскать слово, которое рифмовалось бы со словом «дыхание»… сложная рифма и втиснуть слово надо… так увлеклась, что не слышала ничего и не видела ничего вокруг, шума улицы не слышала, никаких голосов не слышала, госпожа Кэрридж, всех этих тысяч звуков не слышала мертвых и противных…

Кэрридж, которая не выпускала все это время из рук Библию и кочергу, не знала, какую руку благодарить за то, что она по-прежнему верно держала доверенный ей предмет, и поэтому решила покрепче сжать и то, и другое в верных руках.

– Не предавайтесь отчаянию, – воззвала она к Силии, – это величайший грех.

– Когда я думаю о том, чем я была, – проговорила Силия, – кем я была когда-то, и сравниваю с тем, что я есть теперь… я чувствую себя мертвой, мертвой… а вокруг столько жизни, солнышко поет, а птички сияют, с улицы доносятся воскресные голоса, а мне… а тогда…

– Приходите, голубушка, в себя поскорей, смотрите на мир трезво, никогда не теряйте надежды, до самого конца не теряйте надежды… – наставительно сказала Кэрридж. – Приведите себя немножко в порядок и спускайтесь. Вас ждут.

Силия набросила на себя накидку бледно-розового цвета из водостойкой материи, но ни умываться ни причесываться не стала.

– Мне нечего стыдиться, – заявила она, – как нечего и терять.

Спускаясь по лестнице, Кэрридж раздумывала над этой последней фразой Силии. На лестничной площадке, перед большой комнатой, в которой Силию ожидали гости, Кэрридж, подняв вверх кочергу, сообщила Силии результат своих размышлений:

– Да, терять нечего, но зато найти можно все.

– Раз нечего терять, значит и находить нечего, – возразила Силия.

Они обменялись долгим понимающим взглядом в котором присутствовали и спокойствие, и жалость, и (в малой дозе) презрение. Взгляд заполнял пространство, их разделяющее, словно какой-то материальной субстанцией, к которой они могли прислониться как к мягкой, будто шерстяной, стене и смотреть друг другу в глаза. Постояв так некоторое время, они двинулись дальше, каждая своей дорогой – Кэрридж продолжала спускаться по лестнице, направляясь к себе в комнату, а Силия зашла в большую комнату.

Ниери и Вайли, застыв в полной неподвижности, безо всякого стеснения разглядывали вошедшую Силию. Со дна их души стремительным смерчем поднималось то малое, что оставалось в них от их лучших чувств. Кунихэн швырнула в Силию лишь один взгляд и потом тут же опустила его на линолеум. Вайли почтительно, даже пошатнувшись от спешки, поднялся на ноги. Силия постояла спиной к двери, словно демонстрируя себя присутствующим в комнате, а затем прошла через всю комнату, не поворачивая головы в стороны, так, будто никого в комнате и не было, и уселась на краешке кровати, поближе к окну, таким образом, что на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем, между нею и остальными будет простираться кровать, на которой когда-то спал Мерфи. А теперь и Ниери почтительно поднялся на ноги, пошатнувшись от слишком резкого подъема.

– Госпожа Мерфи, мне кажется… боюсь, вы нездоровы, – сказала, опустив голову, Кунихэн.

– Вы хотели меня видеть. – спросила Силия без вопросительной интонации.

Ниери и Вайли, все более ощущая себя свиньями перед жемчугами, стояли и безмолвно пожирали Силию глазами. Кунихэн переместилась к тому краю кровати, который был поближе к двери, раскладывая при этом маленькую пачечку Мерфиевых писем в нечто, напоминающее веер. Держа письма веером, она протянула их в сторону Силии, потом закрыла веер, раскрыла вновь жестом, специально рассчитанным на то, чтобы вызвать раздражение.

– Вот, глядите. Лишь одного взгляда на это достаточно, чтобы продемонстрировать вам наши bопат fidem, а если дадите себе труд, когда вам заблагорассудится, прочитать это, то обнаружите, что человек, писавший мне, как раз таковых и не имел.

Силия тупо глянула на письма и перевела взгляд на Кунихэн, а затем повела его дальше, на тех, кто заявился к ней вместе с Кунихэн, а с них, застывших столбами, назад на письма, а уж только потом увела свой взгляд с низменной плоти и низменных слов писем на небеса, под которыми ей уже нечего было терять. Потом она улеглась на кровати, отнюдь не театрально, а лишь подчиняясь сильному желанию улечься. То, что это могло все же выглядеть со стороны театрально или совершенно явно жеманно и манерно, не остановило бы ее, даже если бы мысль о том, как ее укладывание на кровать могло выглядеть с точки зрения посторонних людей, и пришла бы ей в голову. Она вытянулась на кровати с такой непринужденностью и естественностью, словно находилась в пустой комнате.

– Одна из бесчисленных ничтожненьких избавительниц, – фыркнула Кунихэн, – вносящих свою ничтожненькую лепту уязвленного самолюбия в банк дешевенькой игры в после-голгофские ужасы.

Если бы не ужас Мерфи перед умственной отрыжкой, Силия узнала бы эту фразу, дай она себе труд услышать ее.

Кунихэн сложила письма резким движением, произведя при этом звук, похожий на хлопок взрывающегося снаряда, донесшийся из дальнего далека, и отправилась назад к тому месту, где сидела раньше. Ниери, очень искусно напустив на себя вид человека, который на что-то решился, энергично подтащил стул к изголовью кровати. А Вайли уселся на свой стул с видом церковного послушника, присутствующего на Божественной службе, который видит, что прихожане вроде бы намереваются перейти из стоячего положения в какое-то другое, но не знает, усядутся они или станут на колени, и поэтому ожидает какого-то дополнительного знака, который ему подскажет, что же они все-таки сделают.

Итак, все четверо заняли свои позиции. Они не сдвинутся с места до тех пор, пока не найдут какой-нибудь приемлемой формулы общения, некоего statusquo, удовлетворяющего всех.

– Милая моя госпожа Мерфи, – проговорил Ниеой голосом, истекающим патокой заботливости и сочувствия.

– Было бы замечательно, если бы кто-нибудь из вас объяснил мне просто и понятно, чего вы хотите – мертвым голосом попросила Силия, – а то мне трудно улавливать смысл в ваших слишком изысканных словесах.

И Ниери стал пояснять цель их визита и пояснял столь долго, что опустился вечер. Краткость медленна, как катафалк, и длинна, как последний завтрак приговоренного к смертной казни.

– В изложенном не было ни ошибок, ни пропусков, – заверила Силию Кунихэн.

У Вайли отчего-то появилась резь в глазах.

– Знаете, я просто проститутка, – промолвила Силия, не вставая с кровати и не меняя позы. Казалось, именно с ее последним словом в комнату проникла ночь, черная ночь, столь богатая особыми акустическими качествами. На лестничной площадке, к величайшей радости Кэрридж, приставившей ушко к замочной скважине, тоже сделалось совершенно темно.

– Бедняжка, – посочувствовала холодным голосом Кунихэн, – как, должно быть, вы страдали.

– Может быть, свет включить? – спросил Вайли, у которого от пристального всматривания в Силию в темноте глаза ныли непереносимо.

– Если ты включишь свет, – недовольно проговорила Кунихэн, – мне придется закрыть глаза.

Вряд ли сыскалась бы канава глубже, говоря метафорически, чем Кунихэн, кувшин вдовы из Сарепты вряд ли бы вместил больше. Силия же никак не откликнулась, и Вайли уже было начал поднимать руку к выключателю, когда вдруг снова зазвучал спокойный голос Силии; слова тяжело падали так же медленно, как и раньше, но теперь, возможно, в ее голосе было меньше уверенности.

– Поначалу я думала, что потеряла его, потому что не могла принимать его таковым, каким он есть… а теперь я уже так не обольщаюсь.

Замолчала на несколько секунд.

– Ему пришлось уйти от меня, чтобы вернуться к себе, чтобы стать таким, каким он был до встречи со мной… может быть, он стал хуже… или лучше… как я ни старалась, он оставался сам по себе…

Долгое молчание.

– Я была для него как последнее изгнание…

Молчание покороче.

– Последней… если нам всем повезет…

Итак, любовь имеет обыкновение заканчиваться, как и было объявлено в протазисе, если, конечно, это любовь.

Вайли, слегка приподнявшись со стула, дотянулся до выключателя и зажег свет. Лампочка, установленная Мерфи, который никогда ничего не читал в темное время суток, светила высоко под потолком тусклым желтым светом. Однако даже такого света оказалась достаточно, чтобы насытить глаза Вайли. А вот Кунихэн, напротив, закрыла глаза, да так решительно и столь нарочито, что у нее на лице, которое теперь казалось плоским, появилось выражение, которое как будто говорило: «Раз уж я пообещала что-то сделать, то уж будьте спокойны, обязательно сделаю».

– Не могу поверить, что он взял вот так и бросил вас, – высказал Ниери сомнение в невозвратности Мерфи.

– Он наверняка вернется, – продемонстрировал Вайли уверенность в возвратности Мерфи.

…У детской кроватки Силии были высокие перильца со всех сторон. Виллоуби Келли, ее дед, приходил к ней в комнату, подходил к кроватке, становился перед ней на колени, хватался руками за прутья деревянной решетки и некоторое время глядел на крошку Силию. От него сильно пахло спиртным. Наверное, тогда, в те давние времена, она завидовала ему, а он ей. Иногда дед что-то напевал…

– Ниери и я поднимемся наверх, – сказал Вайли.

– А я останусь здесь с вами, – объявила Кунихэн.

– Надо позвать эту женщину… хозяйку, – сказал Ниери.

Иногда дед пел:

А иногда пел так:

А иногда пел совсем другие песни. Однако чаще всего он не пел вообще ничего…

– Эта женщина где-то совсем рядом, скорее всего под дверью, – сообщил Вайли, принюхиваясь. – Если только, конечно, в доме не держат еще и настоящую козу.

А было то 20 октября, в воскресенье, и Мерфи предстояло заступать на ночную смену. Как видите, все, хоть и хромая, сходится к одному, единственно возможному…