Стоя перед замурованным камином в помещении, которое когда-то называлось Салоном Джошуа Рейнолдса, мистер Петтигрю взирал на свою аудиторию из ста пятидесяти человек. Все они знали, кто он, и могли только – наперекор самим себе – чувствовать себя польщенными. Худощавый, с волосами как пакля и коком надо лбом, моложавый для своих сорока лет, великий теоретик и постоянный председатель президиума ОК улыбался и близоруко щурился, протирая очки галстуком (кроваво-красным с золотыми шестернями). Он надел очки, и, когда его глаза сфокусировались за стеклами, стало очевидно, что они проницательные и ужасающей серой ясности. Внушительные глаза, подумал Бев, а мистер Петтигрю жиденьким профессорским голосом произнес:

– Братья! – Тут он улыбнулся и элегантно повел плечами. – Мне трудно употреблять этот термин с должной искренностью. Сестры! Нет, так не пойдет. Верно?

Семьдесят с чем-то женщин в аудитории как будто согласились: послышалось хихиканье и сдавленное фырканье.

– Называть рабочую женщину сестрой, словно объявлять о конце того, что друзья-американцы называют значимыми отношениями. В том, что довольно абсурдно окрестили ОКнией, есть место многому, но сомневаюсь, что на инцест посмотрели бы сквозь пальцы.

Смех. «Осторожно, осторожно, – сказал самому себе Бев, – не смейся, не поддавайся обаянию, он враг».

– Поэтому я говорю: леди и джентльмены! И тут нет назойливых цеховых старост, так что некому меня одернуть. Леди и джентльмены, вас призвали сюда, потому что вы исключительные люди. Вы, возможно, называете себя индивидуалистами, которые одну-единственную человеческую душу поставили выше странной абстрактной групповой сущности, называемой Объединенным коллективом рабочих. Вы познали борьбу, вы познали боль. Принцип уникальной ценности индивидуальной души, неограниченной свободы воли привел большинство из вас к полному отчаяния одиночеству – одиночеству изгоя, преступника, бродяги, здоровой души, которая вопит из-за тюремных решеток, воздвигнутых безумцами. Кому, как не мне, знать. Каждый день и, что еще страшнее, каждую ночь перед вами вставала, искаженная кошмарами, невыносимая человеческая дилемма. Стояла она и передо мной, и, возможно, мужества у меня было меньше, чем у вас.

В чем природа этой дилеммы? А вот в чем. Человечество жаждет двух ценностей, которые невозможно примирить. Мужчина – или, прибегая к выражению, которое рекомендует нам Движение за уравнивание женщин в правах с мужчинами, женомуж – желает жить на своих условиях и в то же время на условиях, навязываемых обществом. Есть мир внутренний и есть мир внешний. Внутренний мир питается мечтами и видениями, и одно из этих видений зовется Бог, податель ценностей, цель всех трудов отдельно взятой мятущейся души. Это хорошо, нет, это по-человечески лелеять сей внутренний, частный мир, без него мы создания из соломы, несчастливые, нереализованные. Но, и я должен подчеркнуть это «но», внутреннему миру никогда нельзя позволять вторгаться в мир внешний. История полна несчастий, тирании, угнетения и боли, причиненных навязыванием внутреннего видения остальному человечеству. Началось все, вероятно, с Моисея, у которого было видение Бога в горящем кусте, и следствием его стали десятилетия скитаний и испытаний для иудеев. Святой Павел стремился навязать свое личное видение восставшего Христа всему миру. Так было с Кальвином, Лютером, Савонаролой… Нужно ли продолжать? А в мирской сфере? Мы видели или читали, какие мучения принесло навязывание той или иной мистической концепции государства миллионам в Европе и несчетным миллионам в Азии.

Вы понимаете, о чем я? Я ничего не имею против внутреннего видения, пока его сдерживает дисциплина, пока оно отъединено от внешнего мира, лелеемо за запертыми дверями. Внешний мир не может принять внутреннего видения без боли, поскольку ценности внешнего мира имеют природу, настолько отличную от ценностей мира внутреннего, что они не могут сойтись, как не могут соприкоснуться вода и фосфор, не вызвав опасного возгорания. Теперь вы спросите меня: каковы ценности внешнего мира? Они просты, и их простота – неизбежный атрибут универсальности. Они сводятся к тому, что общего у всех людей – к необходимости жить, что означает необходимость работать и получать плату за эту работу. Когда мы говорим о государстве рабочих, о коллективе рабочих, мы с радостью, если бы могли, избавили термин от циничных политических ассоциаций, приданных ему марксистскими олигархами. Говоря о государстве рабочих, мы подразумеваем всего лишь систему, при которой позволено одержать победу главному человеческому праву, – праву работать и получать за работу адекватную плату. Возможно, сама концепция заключает в себе противоречие. Ибо если государство – собственность рабочих, то долгая борьба рабочих за справедливость увенчалась успехом, ведь в их руках находятся средства отправления справедливости. Но каждый день приносит новые свидетельства продолжения борьбы, и борьба будет продолжаться вечно. Противостояние между работодателем и работником – основополагающая догма нашей системы. Государство все больше становится работодателем, следовательно, в силу простой логики, что теоретически на пользу рабочему, на практике ему во вред. Повторяю, эта дихотомия существенно необходима. Существенно необходима, поскольку динамика существенно необходима для поддержания прогрессивного улучшения доли рабочего, а динамика может возникнуть только из борьбы противоположностей.

Теперь, думается, вам уже стало ясно, что эта простая философия прав рабочих не обязательно должна идентифицироваться с философией социализма. Верно будет утверждать, что на стороне рабочих стоит социализм, а не – да упокоится она с миром! – метафизика алчности и капиталистических привилегий. На деле социалистическое движение, как мне нет необходимости вам напоминать, – это движение труда, оно основано на борьбе за справедливость для рабочего. Но движение отлично от государственной системы. Социалистическое правительство, особенно такое, которое, подобно нашему, управляет, практически не имея оппозиции, перестает бороться. Однако, чтобы сохранить свою динамику, оно обязано бороться. Отсюда борьба за увеличение валового национального продукта, борьба за обуздание инфляции, что, по сути, означает дисциплину для рабочего. Будучи привержено труду, государство не слишком доверяет трудящимся. С другой стороны, фундаментальная философия, общая для коллектива рабочих и социалистического исполнительного органа, гарантирует, что принцип упрощения, дискуссий о потребностях и – посредством правительственных механизмов – удовлетворения неких фундаментальных здравых требований рабочих более или менее адекватно воплощается. Разумеется, я говорю о предоставлении государственного здравоохранения, системе образования, которая удовлетворяет общие потребности, но воздерживается от особых потребностей внутреннего мира индивидуалистов, вроде вас, милостивые дамы и господа. И разумеется, система социального обеспечения, от которой вы, леди и джентльмены, – из нежелания создать четкую и охраняемую границу между внешним и внутренним мирами – своевольно себя отрезали.

Он улыбнулся, точно иронически процитировал официальную точку зрения, с которой не обязательно соглашаться. И, все еще мечтательно улыбаясь, продолжил:

– Не сомневаюсь, что мы увидим, как мягко и незаметно, без дыма и грохота революции (поскольку революции всегда вызревают в мире внутреннем) отмирает неписаная политическая конституция, которая всегда считалась одним из институционных шедевров Британии. Парламент, как вам известно, уже практически прекратил свое существование, превратился в трату времени и формальность. Нам нужны только исполнительная власть и социальные службы. Уже создается политический колледж, который станет готовить управленцев и руководителей будущего. Ради мистической преемственности исполнительной власти потребуется постоянный глава. Если вы думаете, что им станет Билл Символический Рабочий, то вы, конечно же, ошибаетесь. Достаточно монархии, которая существует вне политики. Преданность английских рабочих британской королевской семье имеет долгую историю и отражает инстинктивное признание ценности номинального руководителя, находящегося вне рамок мира пота и неустанных трудов политических профессионалов. Наши собратья-рабочие в Америке уже отворачиваются от республиканских принципов, видя в президентстве лишь чудовищный абсолюционизм, который есть высшее воплощение грязной борьбы за политическую власть. Кто знает? Вскоре Декларация независимости, возможно, будет отменена, и англоговорящие люди всего мира – или, следует сказать, ЯРоговорящие – воссоединятся ради общей цели под общим крылом. Но это дело будущего, и прошу прощения, леди и джентльмены, что отвлекся от темы, ведь сегодня мы говорим не об этом. А о чем мы говорим сегодня? Какой цели мы стремимся достичь во время вашего пребывания – увы, вынужденного, как бы мне хотелось, чтобы оно было добровольным! – в Кроуфорд-Мэнор? Во-первых, мы хотим, чтобы вы сердцем почувствовали то, что уже, возможно, готовы принять разумом. Мы хотим, чтобы вы порами своими ощущали равенство. Равенство во внешнем мире, в котором нет привилегий и в котором сама идея исключительного мужчины или исключительной женщины – Гитлера, Бонапарта, Чингисхана – мерзостна. А как же исключительный художник, скажете вы, ученый или гений, мыслитель, чьи новые видения грозят сжечь дотла старые? Подобное не будет душиться при рождении, заверяю вас, поскольку принцип эгалитаризма лишь набирает силу. Искусство, мысль, научные исследования принадлежат миру внутреннему, частной жизни. Исключительный гений, врывающийся во внешний мир, не желанен, но это не значит, что он не будет оценен. Но ценность не принадлежит миру рабочих, и ценность должна искать себе поощрения в мире внутреннем, а ведь его, леди и джентльмены, вы стремились перепутать с миром внешним, который вы надеялись отвергнуть, но который, как вы обнаружили, отверг вас. – Внезапно он посуровел и заговорил громко, и тут Бев понял, что он, вероятно, безумен. – Вы согрешили! – крикнул мистер Петтигрю. – Да, согрешили. Согрешили против равенства, согрешили против братства…

– Но не против свободы! – Бев смущенно огляделся по сторонам, чтобы посмотреть, кто так грубо прервал оратора. И с изумлением понял, что это он сам. В аудитории забормотали, и бормотание становилось все громче. Трудно было понять, против кого направлено это бормотание. Но мистер Петтигрю немедленно перехватил инициативу и привлек всеобщие взгляды выпучившимися глазами и размашистыми жестами.

– Свобода! – крикнул мистер Петтигрю. – Вы даже не знаете смысла этого слова. Вы, не жуя, проглотили расхожий лозунг ошибочной иностранной революции. Вы не сумели понять, что две из трех его составляющих принадлежат миру внешнему, но третья не имеет в нем смысла, а может существовать только в мире внутреннем. Свобода? Кто отказывает вам в свободе? Свобода – атрибут личной вселенной, которую вы по желанию можете исследовать, или нет, вселенной, в которой, если вы пожелаете, может быть приостановлено действие даже законов природы. Какое отношение имеет она к труду и зарабатыванию на хлеб насущный? Вы выбираете невозможную свободу, ищете ее во внешнем мире, но не находите ничего, кроме тюрьмы. – Повисла студеная тишина, все отвели от Бева глаза, словно один только взгляд может повлечь за собой вероятность опасной заразы. С пугающей скоростью мистер Петтигрю расслабился, усмехнулся мальчишески и, сняв очки, снова протер их галстуком. – Свобода, – сказал он с затуманенным взглядом, – у этого слова есть только одно значение – на ЯРе. Я, черт побери, дал себе свободу слишком долго сегодня вечером выступать. – Раздался слабый вздох, главным образом дам, над шокирующим вторжением просторечия, как будто несовместного с ораторским стилем мистера Петтигрю. – Я выступил перед вами в роли скучного демагога. Заверяю вас, это не самая сильная моя сторона. Надеюсь, за время вашего пребывания здесь нам представится случай встретиться и обменяться на краткий миг нашими благословенными внутренними мирами. Доброй ночи. – Он снова надел очки, снова стал остроглазым. И со сцены сошел под аплодисменты. Бев не аплодировал.