За работой Гретхен на какое-то время совсем забыла, что сегодня ей исполнилось сорок лет. Она сидела на высоком стальном табурете перед звукомонтажным аппаратом, нажимала рычажки и внимательно смотрела на экран, совмещая звуковую дорожку с изображением. На руках у нее были заляпанные эмульсией грязные белые перчатки.

Она работала над монтажом уже третьей картины. Сэм Кори вначале взял ее к себе ассистентом, а затем, как следует обучив, расхвалил ее режиссерам и продюсерам и благословил на самостоятельную работу. Обладая высоким профессионализмом и творческой индивидуальностью и при этом отнюдь не стремясь стать режиссером и тем самым вызвать зависть окружающих, Гретхен была в студии нарасхват и могла сама выбирать себе работу.

Картина, которую она сейчас монтировала, снималась в Нью-Йорке, и после замкнутой, тесной, почти семейной атмосферы Голливуда, где все знали все обо всех, Нью-Йорк пленил ее своей раскованностью и многоликостью. В свободные часы она пыталась продолжать политическую деятельность, которой отдавала много времени в Лос-Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коэн она ходила на митинги, где люди выступали с требованиями прекратить войну во Вьетнаме и либерализовать школы. Она подписывала десятки разных обращений и старалась заполучить подписи влиятельных деятелей кинематографии. Все это помогало ей простить себя за то, что она бросила университет в Калифорнии. Кроме того, Билли уже достиг призывного возраста, и сама мысль о том, что ее сына могут убить во Вьетнаме, была для нее невыносимой. И она и Ида носили на блузках и лацканах пальто значки с лозунгом «Долой бомбу!».

По вечерам, когда не было никаких митингов, она часто ходила в театр, после стольких лет перерыва снова влекший ее к себе. Иногда она ходила вместе с Идой, безвкусно одевавшейся, язвительной маленькой женщиной, иногда с Эвансом Кинселлой, режиссером — с ним у нее был сейчас роман, — а иногда с Рудольфом и Джин, если они приезжали в Нью-Йорк, или с кем-нибудь из актеров, с которыми познакомилась на съемках.

Гретхен смотрела на маленький экран и морщилась. Кинселла снял картину так, что было трудно придать эпизоду ту тональность, которая, как ей казалось, была тут необходима. Если ей не удастся исправить дело с помощью изобретательного монтажа или если сам Кинселла не подскажет какую-нибудь новую идею, в конце концов придется переснимать целую сцену заново.

Гретхен прервала работу и закурила. Коробки из-под пленки, заменявшие им с Идой пепельницу, всегда были полны окурков. Там и тут стояли пустые бумажные стаканы из-под кофе со следами губной помады по краям.

«Сорок лет», — затягиваясь, подумала она.

Никто сегодня пока не поздравил ее. А с чем, собственно, поздравлять? Тем не менее она заглянула в почтовый ящик в отеле, надеясь найти там телеграмму от Билли. Но в ящике было пусто. Иде она о своем дне рождения не сказала. Иде самой уже перевалило за сорок — не стоило лишний раз травить человеку душу. И конечно же, она ничего не сказала Эвансу. Ему тридцать два. Сорокалетние женщины не напоминают тридцатидвухлетним любовникам о своих днях рождения.

Открылась дверь, и в комнату вошел Кинселла. Поверх вельветовых брюк, красной спортивной рубашки и тонкого шерстяного свитера на нем был белый плащ с поясом. Плащ был мокрый. Она уже несколько часов не выглядывала в окно и не знала, что на улице дождь.

— Привет, девочки, — сказал Эванс, высокий худощавый мужчина с взъерошенной черной шевелюрой. Подбородок у него отливал синевой, и от этого казалось, что он всегда плохо выбрит. Его недоброжелатели утверждали, что он похож на волка. Он уже сделал шесть картин, и три из них имели большой успех.

Он поцеловал в щеку сначала Иду, потом Гретхен. Одну из своих картин он снял в Париже и там привык целоваться при встрече со всеми подряд.

— Ты готова? — спросил он Гретхен.

— Почтя, — ответила она. Ей было досадно, что за работой она не заметила, как быстро пролетело время. Не мешало бы перед его приходом причесаться и подкраситься.

Они прошли в маленький просмотровый зал. Уселись в темноте и начали просматривать кадры, отснятые накануне, — один и тот же эпизод в разных ракурсах, снова и снова. Гретхен уже в который раз подумала, что необычный, чуть сумасшедший талант Эванса явно ощущается в каждом метре пленки. Мысленно она прикинула, как начнет монтировать готовый материал.

Затем они просмотрели эпизод, над которым она работала сегодня целый день. На большом экране он показался Гретхен еще хуже, чем на монтажном столе. Однако, когда зажегся свет, Эванс заметил:

— Прекрасно. Мне нравится.

Гретхен работала с ним два года и уже сделала одну его картину до этого. Она давно поняла, что он нетребователен к себе.

— Я в этом не совсем уверена, — сказала она. — Мне хотелось бы еще немного повозиться с этим куском.

— Потеря времени, — отрезал Эванс. — Уверяю тебя, все прекрасно.

— Не знаю, но мне эпизод кажется немного затянутым.

— Именно этого я и добивался, — сказал он. — Я и хочу, чтобы он был затянутым. — Он спорил как упрямый ребенок.

— Все эти люди то входят, то выходят, — осторожно продолжала Гретхен, — за ними тянутся тени, а ничего зловещего так и не происходит…

— Не пытайся сделать из меня Колина Берка. — Эванс резко встал. — Не забывай, что меня зовут Эвансом Кинселлой. Пожалуйста, запомни.

— Перестань вести себя как ребенок, — огрызнулась Гретхен.

— Где мой плащ? Где я оставил этот чертов плащ? — раздраженно и громко сказал он.

— Ты оставил его в монтажной.

В монтажной Эванс небрежно накинул плащ. Ида размечала пленку, с которой они сегодня работали. Эванс уже направился к двери, но вдруг остановился и вернулся к Гретхен.

— Я собирался пригласить тебя поужинать со мной, а потом сходить в кино. Ты можешь? — Он миролюбиво — улыбнулся. Он не выносил, если кому-то не нравился даже минуту.

— Извини, не смогу. За мной заедет брат, и мы поедем на выходные к нему в Уитби.

У Эванса был подавленный вид. Настроение у него менялось каждую секунду.

— А я на выходные свободен как птица. Я думал, что мы с тобой… — Он взглянул на Иду, надеясь, что она выйдет из комнаты. Но Ида продолжала невозмутимо работать.

— Я вернусь в воскресенье как раз перед ужином, — сказала Гретхен.

— Ладно. Мне остается только смириться. Привет твоему брату. И поздравь его от моего имени.

— С чем?

— А ты что, не видела его портрет в «Лук»? Он стал всеамериканской знаменитостью на эту неделю.

— А, ты вот о чем!

В журнале была опубликована статья под названием «Десять восходящих политических звезд, которым еще не перевалило за сорок». Две фотографии: Рудольф и Джин в гостиной их дома и Рудольф за столом в муниципалитете. «Молодой, красивый мэр Уитби, женатый на прелестной богатой молодой женщине, — писал журнал, — быстро завоевывает авторитет во влиятельных республиканских кругах. Умеренный либерал, энергичный администратор, он не принадлежит к числу политиков-теоретиков; всю свою жизнь он работал за жалованье. На посту мэра он проводит четкий курс, борясь с дискриминацией в жилищном строительстве, активно выступая против загрязнения окружающей среды отходами промышленных предприятий; он посадил за взятки бывшего начальника полиции и троих полицейских; выпустил заем для строительства новых школ; пользуясь своим влиянием в совете опекунов университета Уитби, способствовал введению совместного обучения. Дальновидный преобразователь города, он провел эксперимент, запретив по субботам во второй половине дня и вечером движение транспорта в центре города, чтобы горожане могли свободно прогуливаться, попутно заходя в магазины. Издаваемую им газету „Уитби сентинел“ он превратил в рупор довольно резких выступлений, призывая органы как местного, так и национального управления работать честно. На съезде мэров в Атлантик-Сити выступил с яркой речью, которая вызвала бурные аплодисменты. В составе немногочисленной делегации мэров был на тридцать минут принят в Белом доме».

— Читая эту статью, можно подумать, будто он сделал в Уитби все и ему осталось только воскресить мертвых, — заметила Гретхен. — Не иначе это писала женщина, безумно в него влюбленная. Мой брат умеет очаровывать.

— Твои симпатии и привязанность к родным и близким нисколько не затуманивают ясность твоих суждений о них, — рассмеялся Эванс.

— Просто я надеюсь, мои родные и близкие не верят во всю ту чушь, которую о них пишут, — ответила Гретхен.

Рудольф не сказал ей «с днем рождения», когда они вместе спустились в лифте и вышли на Бродвей. Гретхен ему не напоминала. Рудольф нес маленький чемодан, который она упаковала с утра. Все еще лил дождь, такси нигде не было видно, и они двинулись пешком к Парк-авеню. Утром дождя не было, и она не захватила с собой зонтик. Когда они дошли до Шестой авеню, она уже промокла до нитки.

— Нью-Йорку нужны по крайней мере еще тысяч десять такси, — сказал Рудольф. — Жить в этом городе — просто безумство.

— Энергичный администратор, умеренный либерал, дальновидный преобразователь города… — процитировала Гретхен.

— А-а, ты читала эту статью? Абсолютная галиматья, — рассмеялся Рудольф, но ей показалось, он доволен.

Они шли по Пятьдесят второй улице, и дождь лил еще сильнее, чем раньше. Поравнявшись с рестораном «Двадцать один», Рудольф взял ее за руку:

— Давай заглянем сюда и чего-нибудь выпьем. Потом швейцар поймает нам такси.

— Добрый вечер, мистер Джордах, — наперебой здоровались с Рудольфом швейцары, гардеробщицы, администратор, метрдотель и бармен. Было пожато немало рук.

— Как Джин? — спросила Гретхен в баре.

Вторая беременность Джин кончилась выкидышем, и Джин тяжело это переживала. Она выглядела подавленной, отрешенной, неожиданно резко прекращала начатый разговор, а иногда, не закончив фразы, вставала и уходила из комнаты. Забросила фотографию, и, когда однажды Гретхен спросила ее, собирается ли она снова начать фотографировать. Джин в ответ лишь неопределенно покачала головой.

— Джин? Ей лучше, — коротко ответил Рудольф.

Подошел бармен. Рудольф заказал себе виски, а Гретхен — мартини.

Рудольф поднял свой стакан:

— С днем рождения.

Оказывается, он помнил.

— Не жалей меня, — сказала она, — а то я заплачу.

Он достал из кармана продолговатую кожаную коробочку и положил ее на стойку перед Гретхен.

— Примерь.

На коробочке стояло название фирмы «Картье». Внутри лежали красивые золотые часы. Она сняла свои тяжелые металлические часы и защелкнула на запястье изящный золотой браслет. Единственный подарок за весь день. Едва сдерживая слезы, она поцеловала брата в щеку. Я должна заставить себя лучше думать о нем, решила она.

— Что еще тебе сегодня подарили? — спросил Рудольф.

— Ничего.

— Билли звонил? — Он задал этот вопрос слишком нарочито небрежно.

— Нет.

— Два дня назад я случайно встретил его возле университета и напомнил ему.

— Он ужасно занят, — попыталась оправдать сына Гретхен.

— Может, он рассердился, что я напомнил ему о твоем дне рождения и посоветовал позвонить? Он не слишком жалует своего дядю Рудольфа.

— Он никого не жалует, — заметила Гретхен.

Билли поступил в университет в Уитон, потому что после окончания средней школы в Калифорнии заявил, что намерен поехать учиться в какой-нибудь восточный штат. Гретхен хотелось, чтобы он поступил в университет в Лос-Анджелесе или Южной Калифорнии и по-прежнему жил дома, но сын недвусмысленно дал ей понять, что жить дома больше не желает. Он был очень умным парнем, но занимался мало, и его отметки не позволяли ему поступить в какой-либо престижный колледж на востоке США. Гретхен попросила брата использовать свое влияние, чтобы Билли приняли в университет Уитби. Билли писал ей редко — иногда она ничего не получала от него месяца по два. А когда наконец приходило письмо, оно бывало коротким: он перечислял предметы, которыми занимался, и писал о своих планах на летние каникулы — он всегда предпочитал проводить их подальше от дома. Уже больше месяца Гретхен работала в Нью-Йорке, всего в нескольких часах езды от Уитби, но сын ни разу не навестил ее. До сих пор гордость не позволяла ей самой съездить к нему, но сейчас ей было уже невмоготу.

— Что с мальчиком происходит? — спросил Рудольф.

— Он меня наказывает.

— За что?

— За Эванса. Я старалась ничем себя не выдавать. Эванс никогда не оставался у нас ночевать, и я сама всегда возвращалась вечером домой, ни разу никуда не уезжала с ним на выходные, но Билли, конечно, все равно немедленно обо всем догадался и стал со мной очень холоден.

— Это у него пройдет. Обычная детская ревность, ничего больше.

— Дай бог. Он презирает Эванса. Называет его мыльным пузырем.

— А это на самом деле так?

Гретхен пожала плечами.

— Трудно сказать, до Колина ему далеко, но ведь и мне — тоже.

— Эванс не собирается на тебе жениться?

— В Голливуде преуспевающие тридцатидвухлетние режиссеры не женятся на сорокалетних вдовах, разве что те богаты или знамениты или и то и другое вместе. Я же ни то, ни другое.

— Он тебя любит?

— Откуда я знаю?

— А ты его любишь?

— Тоже не знаю. Мне хорошо с ним в постели. Мне нравится с ним работать. Я к нему привязалась. Я обязательно должна быть привязана к какому-нибудь мужчине и чувствовать, что я ему нужна, так что Эвансу просто повезло. Предложи он мне выйти за него замуж, я согласилась бы не задумываясь. Но он не предлагает.

Войдя в квартиру, они услышали сильные удары молотка по металлу. Рудольф, а за ним и Гретхен вбежали в гостиную. Джин сидела на полу посреди комнаты, раздвинув ноги, как ребенок, играющий в кубики. В руках у нее был молоток, и она с методичным упорством крушила им лежавшую перед ней груду фотоаппаратов и объективов. На Джин были брюки и грязный свитер, немытые волосы прядями падали на лицо, когда она нагибалась, нанося очередной удар.

— Джин! — крикнул Рудольф. — Ты что, с ума сошла? Что ты делаешь?

Джин подняла голову и лукаво посмотрела на него сквозь свисавшие сосульками волосы.

— Достопочтенный мэр хочет знать, что делает его прелестная богатая молодая жена? Что ж, я могу объяснить достопочтенному мэру. Его прелестная богатая молодая жена превращает все это в кучу мусора. — Язык у Джин заплетался, она была пьяна. Она грохнула молотком по большому широкоугольному объективу, и он разлетелся вдребезги.

Рудольф выхватил у нее молоток. Она не сопротивлялась.

— Достопочтенный мэр забрал молоток у своей прелестной богатой молодой жены, — сказала Джин. — Ничего, дорогая куча мусора, не волнуйся. Можно найти и другой молоток. Ты будешь расти все выше и выше, и наступит день, когда ты станешь одной из величайших и прекраснейших в мире куч мусора, и достопочтенный мэр объявит тебя городским парком, созданным на радость жителей Уитби.

Не выпуская из рук молотка, Рудольф бросил взгляд на сестру. В его глазах были стыд и испуг.

— Господи, Джин, — сказал он жене, — ты разбила аппаратуры по крайней мере на пять тысяч долларов.

— Достопочтенной жене мэра она больше не нужна, — сказала Джин. — Пусть теперь фотографируют меня. Пусть фотографией занимаются бедняки. И талантливые люди. О-ля-ля, — она грациозно, по-балетному взмахнула руками.

— Принесите же мне молотки! Руди, дорогой, тебе не кажется, что ты обязан дать своей прелестной богатой молодой жене чего-нибудь выпить?

— Ты уже достаточно выпила.

— Рудольф, — сказала Гретхен, — я, пожалуй, уйду. Все равно сегодня мы уже не поедем в Уитби.

— Прекрасный Уитби! — продолжала Джин. — Город, где прелестная богатая молодая жена достопочтенного мэра с одинаковой улыбкой встречает и демократов и республиканцев; где она открывает благотворительные базары и неизменно появляется под руку со своим мужем на банкетах и политических митингах; где ее все должны видеть на выпускных церемониях, на празднике Четвертого июля, на соревнованиях студенческих футбольных команд, на торжественном открытии новых лабораторий, на закладке новых жилых районов с настоящими уборными для цветных…

— Прекрати, Джин! — резко оборвал ее Рудольф.

— Нет, мне действительно лучше уйти, — повторила Гретхен. — Я тебе позвоню и…

— Сестра достопочтенного мэра, куда вы так спешите? — повернулась к ней Джин. — Кто знает, может быть, когда-нибудь ему понадобится и ваш голос. Оставайтесь, и мы уютно, по-семейному посидим и выпьем. Оставайтесь и послушайте. Это может оказаться для вас поуч… поучительным. — Она заикалась. — Всего за сто уроков вы можете узнать, как превратиться в до… в до… в довесок к собственному мужу. Я закажу себе визитные карточки: миссис Джордах, некогда профессиональный фотограф, а ныне довесок. Один из десяти самых многообещающих довесков в Соединенных Штатах. Специализируется на паразитизме и лицемерии. Читает курс лекций на тему: «Как успешно превратиться в довесок». — Она хихикнула. — Любой чистокровной американке гарантирован диплом.

Гретхен повернулась и тихо вышла из комнаты. Рудольф ее не удерживал. Он неподвижно стоял в мокром плаще, держал в руке молоток и пристально глядел на пьяную жену.

Вернувшись в «Алгонквин», она позвонила Эвансу, но никто не подошел к телефону. Она попросила телефонистку на коммутаторе передать Эвансу, что миссис Берк никуда не поехала на выходные и весь вечер будет у себя в отеле. Потом она приняла горячую ванну, переоделась, спустилась в ресторан и поужинала.

Рудольф позвонил ей на следующий день в девять утра. Она была одна. Эванс так и не объявился. Рудольф сказал, что вскоре после того, как она ушла. Джин легла спать, а наутро со стыдом вспоминала о случившемся. Сейчас все уже в порядке, они собираются в Уитби и ждут Гретхен.

Одеваясь, Гретхен раздумывала над вчерашней сценой и вспоминала не такое буйное, но не менее странное поведение Джин во время предыдущих встреч. Все постепенно прояснялось. Раньше Джин удавалось скрывать это от Гретхен, потому что они не часто виделись. Но теперь все было понятно — Джин алкоголичка. Понимает ли это Рудольф? И что он намерен делать?

Было уже без четверти десять, а Эванс так и не позвонил, Гретхен спустилась в лифте и вышла на залитую солнцем Сорок восьмую улицу. Она зашагала вперед — высокая стройная женщина с красивыми ногами. Мягкие черные волосы, прекрасная светлая кожа. Твидовый костюм и шелковая блузка — именно то, что следует надевать, когда едешь отдохнуть на Выходные за город. Лишь значок «Долой бомбу!», приколотый, как брошка, к лацкану отлично сшитого жакета, намекал, что в это солнечное весеннее утро 1966 года в Америке не все так благополучно, как кажется.

Светловолосая пухленькая Инид — ей было уже два года — ждала их. Она бросилась к матери, и они долго обнимались и целовались. Рудольф, неся за сестрой ее чемодан, поднялся в отведенную ей комнату.

— Руди, — понизив голос, сказала Гретхен, — мы не должны сегодня пить.

— Почему? — В его голосе звучало удивление.

— Не надо соблазнять Джин. Даже если она сама не будет пить… Когда рядом пьют другие…

— О, меня это не беспокоит, — беспечно сказал Рудольф. — Вчера она просто была немного взвинчена…

— Она пьет, Руди. Это алкоголизм, — осторожно сказала Гретхен.

Рудольф отмахнулся:

— Не устраивай мелодрам, это на тебя не похоже. Время от времени она позволяет себе лишнее, вот и все. Так же, как ты и я.

— Нет, не так же, — возразила Гретхен. — Ей нельзя пить ни капли. Даже глотка пива. И ей не стоит встречаться с людьми, которые любят выпить. Руди, я знаю, о чем говорю. В Голливуде полно женщин вроде нее. Таких, которые, как и она, пока в начальной стадии, и таких, которые зашли слишком далеко. А последующие стадии просто ужасны. И это ее ждет. Ты должен уберечь ее.

Внизу зазвонил телефон, потом раздался голос Джин:

— Гретхен! Это тебя. Билли.

— Прошу, послушайся меня, — сказала Гретхен Рудольфу.

— Иди вниз, поговори со своим сыном, — холодно ответил он.

По телефону у Билли был очень взрослый голос.

— Привет, мать! Это здорово, что ты приехала. — Он стал говорить ей «мать» с тех пор, как в ее жизни появился Эванс. Раньше он называл ее мамочкой. Тогда ей казалось, что это звучит слишком по-детски в устах такого большого мальчика, но сейчас, услышав его голос, она поняла, как ей не хватает этого ласкового «мамочка». — Слушай, мне очень неудобно, — сказал Билли. — Извинись, пожалуйста, прошу тебя, за меня перед Рудольфом, ладно? Он пригласил меня на обед, а у нас здесь в час будет бейсбол, и я стою на подаче, так что, боюсь, уже не выберусь.

— Хорошо, я извинюсь за тебя, — ответила Гретхен. — А когда мы увидимся?

— Понимаешь, сейчас мне трудно сказать. — В голосе Билли чувствовалась явная растерянность. — После игры мы собираемся у одного парня. Будет грандиозный вечер с пивом и…

— Где вы играете? Я приду посмотреть. Мы сможем поговорить в перерывах.

— Ну, вот ты уже и надулась.

— Я вовсе не надулась, как ты выражаешься. Где вы играете?

— В восточной части студенческого городка. Там спортплощадки идут одна за другой. Найдешь.

После обеда Гретхен взяла машину брата и поехала в студенческий городок Уитби.

В бейсбол играли на трех площадках. Сына она увидела на той площадке, где игра шла из рук вон плохо и почти половину игроков составляли девушки. Одна из девушек сидела на траве и читала книгу, отрываясь, только когда товарищи по команде кричали ей, чтобы она бежала за мячом. Игра началась, вероятно, уже давно, потому что, когда Гретхен подошла к линии первой защиты, там спорили, какой счет: девятнадцать — шестнадцать или восемнадцать — пятнадцать. Было совершенно очевидно, что, если бы Билли не играл, это ничего бы не изменило. Билли, одетый в выцветшие джинсы с бахромой на штанинах и в серую тенниску, подавал мяч. Девушкам он легонько кидал, зато парням посылал резкими, сильными бросками.

Билли не сразу заметил Гретхен, и какое-то время она наблюдала, как лениво и изящно он двигался. Слишком длинные волосы падали ему на лицо, а лицо было красивое, улучшенный вариант лица Билли Эббота — чувственное, сильное, недовольное. Лоб такой же выпуклый и высокий, глаза темнее и посажены глубже, нос длиннее, с трепещущими широкими ноздрями, на правой щеке, когда он улыбался, появлялась, нарушая симметрию, ямочка; зубы ровные, по-юношески ослепительно белые.

«Если бы только он и характером был так же хорош», — подумала Гретхен, а ее сын в это время послал мяч хорошенькой пухлой девушке, которая подпрыгнула, промахнулась и с деланным отчаянием закричала: «Нет, у меня ничего не получится!»

В перерыве Билли заметил Гретхен, стоявшую за чертой, и подошел к ней.

— Привет, мать, — целуя ее щеку, сказал он. Когда он увидел значок «Долой бомбу!», в глазах у него вспыхнули насмешливые искорки. — Я же говорил, что ты легко меня найдешь.

— Надеюсь, я не помешала? — спросила она, понимая, что взяла неправильный тон: люби меня, я твоя мать.

— Нет, что ты, — ответил он и крикнул: — Эй, ребята! Кто-нибудь поиграйте за меня, у меня гостья. — Он никому ее не представил. — Может, мы с тобой пройдемся? Я покажу тебе городок.

— Рудольф и Джин огорчились, что ты не пришел на обед, — сказала Гретхен, когда они отошли от площадки. Опять не тот тон.

— Правда? — безразлично сказал Билли. — Мне очень жаль.

— Рудольф говорит, что он уже не первый раз тебя приглашает. Но ты так у него и не был.

— Да знаешь, как это бывает. Всегда то одно, то другое.

— Мне было бы приятно, если бы ты все же заходил к нему.

— Как-нибудь зайду. Мы потолкуем с ним об отчуждении поколений. Или о том, почему все в университете курят марихуану. Его газета здорово пишет о таких вещах.

— А ты куришь марихуану?

— Мать, дорогая, спустись с небес в двадцатый век.

— Как ты со мной разговариваешь? — резко сказала она.

— Сегодня чудесный день. Мы давно не виделись. Давай не будем ссориться.

— Твоя девушка тоже играла с вами?

Он как-то писал ей, что ему нравится одна девушка на их группы.

— Нет. К ней на выходные приехали родители, и она должна сейчас делать вид, что меня не существует. Ее отец терпеть меня не может, а я — его. Он говорит, что я оказываю на его дочь аморальное, развращающее влияние. Он у нее питекантроп.

— Ты хоть о ком-нибудь можешь сказать что-то хорошее?

— Конечно. Об Альбере Камю. Но его нет в живых. Кстати, как поживает другой поэт, Эванс Кинселла?

— Жив, — сказала Гретхен.

— Да ну? Вот это новость! Сенсационная новость.

Если бы Колин не погиб, он бы не был таким, подумала Гретхен. Да, он был бы совсем другим. Рассеянный, очень занятой человек садится за руль, наезжает на дерево, а его смерть оставляет свой след на других поколениях…

— Как у тебя с занятиями?

Билли скорчил гримасу.

— По словам Рудольфа, дела у тебя идут весьма неважно. Он говорит, что тебя могут даже исключить.

— Наверно, в этом городишке мэру совсем нечего делать, если у него есть время выяснять, сколько лекций я прогуливаю каждый семестр.

— Если тебя выгонят, ты загремишь в армию. Тебе что, этого хочется?

— Какая разница? — беспечно ответил он. — В армии не может быть скучнее, чем здесь на многих занятиях.

— А ты хоть когда-нибудь думаешь обо мне? — Абсолютно неправильный прием. Классическая материнская ошибка. Но что сказано, то сказано. — Каково, по-твоему, мне будет, если тебя отправят во Вьетнам?

— Мужчины воюют, женщины плачут, — сказал Билли. — Почему у нас должно быть иначе?

— А ты что-нибудь делаешь, чтобы это изменить? Например, чтобы прекратить войну? Масса студентов по всей стране день и ночь…

— Чудаки, — перебил ее Билли. — Зря тратят время. Война — слишком удобная кормушка для очень многих крупных воротил. Плевать они хотят на то, что кричит горстка нервных молокососов. Конечно, если ты хочешь, я могу нацепить твой значок. Великое дело! Пентагон, конечно, задрожит от страха, узнав, что Билли Эббот выступает за запрещение испытаний ядерного оружия!

— Билли, — Гретхен остановилась и посмотрела ему в глаза, — тебя вообще что-нибудь в жизни интересует?

— Пожалуй, нет, — спокойно ответил он. — А что, это плохо?

— Надеюсь, это просто позерство. Глупое мальчишеское позерство.

— Это не позерство, — сказал он. — И я не мальчишка, если ты до сих пор этого не заметила. Я уже вполне взрослый человек, и, на мой взгляд, все вокруг прогнило. На твоем месте я постарался бы на некоторое время обо мне забыть. Если тебе трудно посылать мне деньги на обучение, не посылай. Тебе не нравится, каким я стал, и ты винишь себя за то, что я таким стал, — что ж, может, ты и вправду в этом виновата, а может — нет. Прости, что я так говорю, но уж кем бы мне не хотелось стать, так это лицемером. По-моему, ты будешь гораздо счастливее, если перестанешь обо мне беспокоиться. Так что возвращайся к моему дорогому дяде Рудольфу и к своему дорогому Эвансу Кинселле, а я пойду играть в бейсбол. — Он повернулся и, широко шагая, пошел по тропинке к спортивной площадке.

Гретхен долго смотрела ему вслед, пока он не превратился в далекую маленькую серо-голубую фигуру, потом медленно и тяжело пошла туда, где оставила машину.

Теперь ей не было смысла оставаться в Уитби еще на день. Она тихо поужинала с Рудольфом и Джин, а рано утром села на электричку и уехала обратно в Нью-Йорк.

В отеле ее ждала записка. Эванс сообщал, что не сможет сегодня с ней поужинать.