Сидя на корточках на палубе и что-то тихонько насвистывая, Томас драил до блеска медную катушку якорной лебедки. Хотя июль только начался, было уже тепло, и он работал босиком и без рубашки. Плечи и спина у него загорели до черноты, и он стал не менее смуглым, чем самые смуглые итальянцы, служившие на пароходах в порту Антиба. Тело его уже не было таким жилистым, как раньше, когда он занимался боксом. Мышцы не выпирали буграми, а стали более мягкими и сглаженными. Если он, как сейчас, покрывал шапочкой облысевшую макушку, то выглядел моложе, чем два года назад.

Снизу, из машинного отделения, доносился стук молотка — Пинки Кимболл и Дуайер чинили насос. Завтра яхта выходила в первый в этом сезоне рейс, а во время пробного запуска левый двигатель перегрелся. Пинки, работавший механиком на «Веге», самом большом судне в порту, предложил разобраться, в чем загвоздка. Небольшие неполадки Дуайер и Томас исправляли сами, но, когда был необходим сложный ремонт, им приходилось обращаться к кому-нибудь за помощью. К счастью, Томас зимой завязал дружбу с Кимболлом, и тот помог им привести «Клотильду» в порядок и подготовить ее к летнему сезону. Томас не стал объяснять Дуайеру, почему решил так назвать яхту, когда они в Порто-Санто-Стефано переименовали ее из «Пенелопы» в «Клотильду».

Про себя он тогда подумал, что, если яхта должна носить женское имя, почему бы ей не быть «Клотильдой»? Во всяком случае, называть ее «Терезой» он не собирался.

Они уже успешно отплавали на «Клотильде» два сезона, и, хотя ни Томас, ни Дуайер не стали богачами, у обоих на счету в банке были кое-какие деньги на черный день. Предстоящий сезон обещал быть даже удачнее, чем те два, и Томас, надраивая бронзовую катушку и видя в ней отражение солнца, испытывал умиротворение. До того как-он связал свою жизнь с морем, ему и в голову не приходило, что простая, бездумная работа — например, начищать до блеска какую-то медяшку — может доставлять ему удовольствие.

Впрочем, все, что приходилось делать на судне, доставляло Томасу удовольствие. Он, который не вымыл в своей жизни ни одной тарелки, теперь часами скреб в камбузе кастрюли и сковороды, следил за тем, чтобы в холодильнике была безукоризненная чистота, мыл конфорки и духовку. Когда на борту были пассажиры, Томас, Дуайер и нанятый на рейс повар ходили в светло-коричневых шортах и белоснежных теннисках с оттиснутым на груди синими буквами названием яхты. По вечерам или в холодную погоду команда носила одинаковые толстые темно-синие матросские свитеры. Он научился готовить коктейли и подавал их, как полагалось, — со льдом, в чуть запотевших красивых бокалах. Сам он пил редко, в основном пастис и иногда пиво. Когда арендовавшие яхту пассажиры поднимались на борт, он встречал их в капитанской фуражке с позолоченной кокардой. Он чувствовал, что это добавляет круизам морской экзотики.

Он выучил несколько фраз по-французски, по-итальянски и по-испански, так что мог объясниться во время прохождения портовых формальностей, но, конечно, его знаний не хватало, когда возникали какие-то споры. Дуайеру языки давались легче, и он вовсю болтал с кем угодно.

Томас послал Гретхен фотографию «Клотильды», в облаке брызг взлетающей на волну, и Гретхен писала, что поставила снимок на камин в гостиной. «Когда-нибудь, — написала она, — я приеду в Антиб и попутешествую вместе с тобой». Она сообщала, что очень занята какой-то работой на киностудии. Она подтвердила, что держит свое слово и не говорит Рудольфу, ни где Томас, ни чем он занимается. Гретхен одна связывала Томаса с Америкой, и, когда ему было тоскливо, когда он скучал по сыну, он писал только ей. Он уговорил Дуайера написать в Бостон той девушке, на которой Дуайер, если ему верить, по-прежнему собирался жениться, и попросить ее при случае съездить в Нью-Йорк в гостиницу «Эгейский моряк» и встретиться с Пэппи. Но девушка пока не ответила.

Скоро, через год-два, несмотря ни на что, он сам поедет в Нью-Йорк и попытается разыскать сына.

После поединка с Фальконетти он еще ни разу ни с кем не подрался, Фальконетти по-прежнему продолжал сниться ему по ночам. Томас уже не слишком переживал давнюю историю, но ему было жаль, что Фальконетти погиб, и, хотя прошло немало времени, он не избавился от сознания вины в смерти этого человека.

Стук в машинном отделении прекратился, и вскоре из люка появилась рыжая голова Кимболла, вслед за ним вылез на палубу и Дур. Кимболл вытер руки и выбросил пучок ветоши за борт.

— Теперь все должно быть в порядке, капитан.

У Кимболла, туповатого англичанина, было веснушчатое лицо, которое никогда не загорало и все лето оставалось ярко-розового цвета. Кимболл, как он сам говорил, был слабоват по части выпивки. Напиваясь, он становился задиристым и затевал ссоры в барах. Он неизменно скандалил с начальством и редко задерживался на одном пароходе больше года, но, поскольку был отличным судовым механиком, без труда находил новую работу.

С Томасом они поладили с самого начала — встречаясь на набережной, приветливо здоровались, угощали друг друга пивом в маленьком баре при въезде в порт. Кимболл догадался, что Томас бывший боксер, и Томас рассказал ему о нескольких своих матчах, о том, каково быть профессионалом, о победе в Лондоне и о последующих двух поражениях и даже о своей последней схватке с Куэйлсом в номере лас-вегасского отеля — эта история особенно пришлась по душе драчливому Кимболлу. Но Томас ничего не рассказал ему о Фальконетти, а у Дуайера хватило ума, чтобы тоже об этом помалкивать.

Дружбу Томаса и Кимболла скрепил случай, происшедший однажды вечером в небольшом портовом баре в Ницце. Дуайер и Томас забрели в этот бар совершенно случайно. У стойки никто не толпился, поскольку там занял оборону пьяный Кимболл и что-то громко орал, обращаясь к группке французских матросов и крикливо одетых молодых людей с бандитскими физиономиями. Томас давно научился распознавать подобных субъектов и избегал их — это были мелкие хулиганы и гангстеры низкого пошиба, выполнявшие на Лазурном берегу работу для шефов крупных банд, чьи штаб-квартиры находились в Марселе. Инстинкт подсказал Томасу, что они, вероятно, вооружены — если не пистолетами, то по крайней мере ножами.

Пинки Кимболл орал им что-то на ломаном французском, и Томас не понимал его, но по тону Кимболла и по мрачным лицам парней было ясно, что Пинки их оскорбляет.

Кимболл в пьяном виде терял всякое уважение к французам. Когда он напивался в Италии, то терял уважение к итальянцам. Когда напивался в Испании, то начинал оскорблять испанцев. А кроме того, напившись, он, казалось, напрочь забывал простую арифметику, и тот факт, что он один, а против него — по меньшей мере пятеро, лишь подзадоривал его, и он еще пуще давал волю своему красноречию.

— Он доиграется. Его сегодня прирежут, — прошептал Дуайер, понимавший большую часть из того, что орал Кимболл. — И нас тоже, если узнают, что мы его приятели.

Том крепко схватил Дуайера за руку и потащил за собой к тому месту, где стоял Кимболл.

— Привет, Пинки, — бодро сказал он.

Пинки резко повернулся, готовый встретить новых врагов.

— А, это вы. Очень хорошо. Я вот тут решил кое-что растолковать этим maquereaux для их же пользы…

— Кончай, Пинки, — оборвал его Томас и повернулся к Дуайеру. — Я хочу сказать пару слов этим джентльменам. А ты переведешь. Четко и вежливо. — Он дружелюбно улыбнулся остальным посетителям бара, стоявшим зловещим полукругом. — Как вы уже поняли, господа, этот англичанин — мой друг. — Он подождал, пока Дуайер, нервничая, перевел его слова. Выражение лиц окружавших стойку французов нисколько не изменилось. — К тому же он пьян, — продолжал Томас. — Естественно, никому не хочется, чтобы его друг пострадал, пьяный он или трезвый. Я постараюсь заставить его не произносить здесь больше никаких речей, и неважно, что он сейчас говорит или говорил до этого, — сегодня здесь не будет никаких скандалов. Сегодня я — полицейский в этом баре и буду следить за порядком. Пожалуйста, переведи, — приказал он Дуайеру.

Дуайер, заикаясь, перевел, а Пинки брезгливо заявил:

— Что за дела, капитан?! Перед кем приспускаешь флаг?!

— Более того, — снова заговорил Томас, — я хочу сейчас угостить всех присутствующих. Бармен, прошу! — Он улыбнулся, но чувствовал, как напрягаются его мышцы, и был готов в любой момент броситься на самого здорового из всей компании — корсиканца с квадратной челюстью, одетого в черную кожаную куртку.

Те, к кому он обращался, неуверенно переглянулись. Но ведь они пришли в бар не драться! И, слегка поворчав, они по очереди подошли к стойке и выпили за счет Томаса.

— Тоже мне боксер, — презрительно фыркнул Пинки. — У вас, у янки, все войны состоят только из перемирий. — Но через десять минут спокойно разрешил увести себя из бара.

Придя на следующий день на «Клотильду», он принес бутылку пастиса.

— Спасибо, Томми. Если бы не ты, через две минуты они раскроили бы мне череп. Не понимаю, что на меня находит, стоит мне пропустить пару стаканчиков. И ведь не то чтобы я когда-нибудь побеждал… За мою храбрость меня наградили одними шрамами — с головы до пят. — Он рассмеялся.

Томас не знал, какое событие в жизни Пинки повлияло на него так, что стоило ему выпить, и из дружелюбного, пусть и неотесанного, но приветливого человека он превращался в свирепого зверя. Может, когда-нибудь Пинки сам расскажет ему о себе.

Пинки вошел в рубку, поглядел на приборы, придирчиво послушал тарахтение дизелей.

— Ну, вот вы и готовы к летнему сезону, — сказал он. — На своем собственном судне. И я вам завидую.

— Готовы, да не совсем, — ответил Томас. — У нас нет повара.

— Как? — удивился Пинки. — А где тот испанец, которого ты нанял на прошлой неделе?

У испанца были хорошие рекомендации, и он, нанимаясь на «Клодильду», запросил немного. Но однажды вечером, когда испанец сходил на берег, Томас увидел, как он засовывает себе в сапог нож. «А это зачем?» — спросил Том.

— «Чтобы меня уважали», — ответил испанец. На следующий день Томас уволил его. Ему не нужен был на борту человек, который носит в сапоге нож, «чтобы его уважали».

— Я списал его на берег, — сказал Том Кимболлу и объяснил почему. — Мне снова нужен повар-стюард. Две недели это терпит. Моим пассажирам яхта будет нужна только днем, и они сами будут приносить еду. Но на лето понадобится пр.

— А ты не думал нанять женщину? — спросил Пинки.

Томас поморщился.

— Кроме стряпни и прочей ерунды на «Клотильде» немало тяжелой работы.

— Можно взять сильную женщину, — сказал Пинки.

— Большинство неприятностей у меня в жизни произошло именно из-за женщин, — заметил Томас. — И из-за сильных, и из-за слабых.

— Ты подумал, сколько дней ты теряешь каждое лето в разных тухлых портах, ожидая, пока постирают и погладят белье пассажирам, а они в это время ворчат, что зря тратят свое драгоценное время?

— Да, это большое неудобство, — согласился Томас. — У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Так точно. Она работает горничной на «Веге», и ей это уже осточертело. Она помешана на море, а все лето видит только стиральную машину.

— Хорошо, — неохотно сказал Томас, — приведи ее, я поговорю с ней. Но предупреди, чтобы она оставила свой нож дома.

В шесть часов он увидел Пинки на причале с какой-то женщиной. Невысокая, плотно сбитая. Волосы заплетены в две косы. На ней были джинсы, синий свитер и сандалии на веревочной подошве. Перед тем как подняться по трапу, она сбросила сандалии.

— Это Кейт, — представил женщину Пинки. — Я рассказал ей о тебе.

— Привет, Кейт. — Томас протянул руку, и она пожала ее. У нее была слишком мягкая рука для женщины, работающей в прачечной и готовой выполнять тяжелую работу на судне. Как и Пинки, она была англичанкой, родом из Ливерпуля. На вид лет двадцать пять. Рассказывая о себе, говорила тихо. Сказала, что умеет готовить, стирать и может помогать в любой другой работе на борту. Говорит по-французски и итальянски — «не бог весть как», сказала она улыбаясь, — но понимает метеосводки на обоих этих языках. Может стоять за штурвалом и держать курс, готова нести вахты. Умеет водить автомобиль — вдруг понадобится. Согласна работать за ту же плату, что и уволенный испанец с ножом. Ее нельзя было назвать красавицей, но она была налитой, цветущей, приятно смуглой женщиной и смотрела собеседнику прямо в глаза. Зимой, если ее списывали на берег, она возвращалась в Лондон и устраивалась работать официанткой. Она не была замужем, не была помолвлена и хотела, чтобы к ней относились просто как к члену команды, не хуже и не лучше.

— Она у нас дикая английская роза, — сказал Пинки. — Правда, Кейт?

— Брось свои шуточки. Пинки, — ответила девушка. — Я хочу здесь работать. Мне надоело мотаться по Средиземному морю в накрахмаленной белой форме и белых чулках, точно сестра милосердия, и откликаться на «мисс» или «мадемуазель». Я давно поглядывала на вашу яхту, Том. И она мне нравится — не слишком большая, не то что у этих воображал из Британского королевского яхт-клуба. Зато чистая и симпатичная. И-у ж конечно, на борту не будет избытка дам, и мне не придется целый день в Монте-Карло маяться, наглаживая их бальные платья, чтобы они вечером могли щеголять в них на балу во дворце.

— Как знать, — попытался защитить респектабельность своих пассажиров Томас. — Мы в общем-то возим не бедняков.

— Вы понимаете, о чем я говорю, — сказала девушка. — Кстати, я не хочу, чтобы вы покупали кота в мешке. Вы уже поужинали?

— Нет.

Дуайер в это время уныло возился в камбузе, пытаясь что-то приготовить из рыбы, которую он купил утром, но Томас по шуму, доносящемуся из камбуза, легко определил, что пока ничего еще не готово.

— Я приготовлю вам ужин, — сказала девушка. — Прямо сейчас. Если вам понравится, возьмете меня на «Клотильду». Я схожу на «Вегу», заберу свои вещи и сегодня же перейду к вам. А не понравится, вы все равно ничего не потеряете. Если останетесь голодными, сходите в город, в ресторан — они открыты допоздна. Пинки, оставайся, поужинаешь с нами.

Они ужинали на корме, за рубкой. Кейт накрыла стол, и почему-то он выглядел красивее, чем у Дуайера. Она откупорила две бутылки вина и поставила их в ведерке со льдом на стул. Она приготовила тушеную рыбу с картошкой, луком, чесноком, помидорами, тмином, белым вином и ломтиками бекона. Мужчины умылись, побрились, переоделись в чистое и, пока сидели на палубе, вдыхая аромат, несущийся из камбуза, выпили по две рюмки пастиса.

Кейт принесла большую миску с рыбой. Хлеб и масло уже стояли на столе рядом с салатом. Положив всем рыбы, она села за стол, спокойная и уверенная. Томас на правах капитана разлил вино по рюмкам.

Томас, первым начавший есть, сосредоточенно жевал. Кейт, опустив голову, тоже принялась за еду.

— Пинки, — сказал Томас, — ты настоящий друг. Ты задумал сделать из меня толстяка? Кейт, ты принята на работу.

Она подняла глаза и улыбнулась. Они выпили за нового члена команды.

Даже кофе был похож на кофе.

После ужина, пока Кейт мыла посуду, мужчины сидели на палубе, вбирая в себя тишину вечера, и, покуривая сигары, принесенные Кимболлом, смотрели, как из-за лиловых складок приморских Альп поднимается луна.

— Дуайер, — сказал Томас, откинувшись на спинку стула и вытягивая ноги, — это и есть то, о чем мы мечтали.

Дуайер не стал возражать.

Дуайер переселился в каюту Томаса, где была вторая койка, а в своей бывшей каюте постелил для Кейт чистые простыни. Томас по ночам храпел — на ринге ему перебили нос. Но Дуайеру пришлось с этим смириться. По крайней мере временно.

Неделю спустя он снова вернулся в свою каюту, потому что Кейт перешла к Томасу. Она сказала, что храп ей не мешает.

Гудхарты, пожилая супружеская чета, каждый год в июне жили в отеле «Дю Кап», Гудхарт владел несколькими текстильными фабриками в Северной Каролине, но уже передал все дела сыну. Гудхарт был высоким крупным мужчиной с копной седоватых волос. Он держался прямо, двигался медленно и походил на полковника в отставке. Седовласая миссис Гудхарт была немного моложе своего мужа, и фигура еще позволяла ей носить брюки. В прошлом году Гудхарты зафрахтовали «Клотильду» на две недели, и поездка им так понравилась, что еще в начале зимы они списались с Томасом и договорились повторить двухнедельный отдых на его яхте в этом году.

Гудхарты были весьма непритязательными пассажирами. Каждый день ровно в десять часов утра Томас ставил яхту на якорь как можно ближе к берегу, напротив отеля, и Гудхарты подплывали на катере. Они привозили с собой массу всякой еды из ресторана отеля и корзины с завернутыми в салфетки бутылками вина. Том заводил «Клотильду» в какой-нибудь узкий пролив между Леренскими островами, лежащими в четырех тысячах ярдов от побережья, и бросал там якорь на весь день. В этих местах почти всегда было безветренно, глубина не превышала двенадцати футов, и вода была настолько прозрачна, что можно было разглядеть, как на дне шевелятся водоросли. Гудхарты надевали купальные костюмы и загорали на надувных матрасах, читали или дремали, иногда ныряли и плавали.

И мистер и миссис Гудхарт говорили тихо и были чрезвычайно вежливы друг с другом и со всеми остальными.

Ровно в половине второго Томас смешивал им по коктейлю. Их вкус не отличался разнообразием — они всегда заказывали «Кровавую Мэри». Потом Дуайер натягивал над палубой тент, и Гудхарты обедали тем, что привозили с собой из отеля. Обычно на стол ставились холодные лангусты, ростбиф, рыбный салат или холодная рыба с приправой из зелени, дыня с копченой ветчиной, сыр и фрукты. Они всегда привозили так много провизии, что, даже когда с ними обедали их друзья, еды оставалось вдоволь и для команды — не только на обед, но и на ужин.

Единственным хлопотным делом для Томаса было приготовление кофе, но с тех пор, как на яхте появилась Кейт, эта проблема перестала существовать. В первый же день рейса, когда она вышла из камбуза с кофейником, в белых шортах и белой, туго обтягивавшей ее пышную грудь тенниске с выведенным на ней синими буквами словом «Клотильда» и Томас представил ее, мистер Гудхарт одобрительно заметил: «Капитан, на вашем корабле плавание с каждым годом все приятнее».

Однажды Гудхарт спросил:

— Капитан, в этих краях много людей с фамилией Джордах?

— Я, честно говоря, не знаю. А что?

— Вчера я упомянул вашу фамилию в разговоре с помощником управляющего отелем, и он сказал, что в «Дю Кап» иногда гостит некий Рудольф Джордах с супругой.

— Это мой брат, — нехотя ответил Томас. Он чувствовал, что Гудхарт смотрит на него с любопытством, и догадывался, о чем тот думает. — Наши дороги с ним разошлись, — сказал он коротко. — В нашей семье он всегда считался самым умным.

— Как знать, — задумчиво сказал Гудхарт. — Может быть, именно вы оказались самым умным. Я работал всю свою жизнь и, только когда состарился и ушел на покой, могу позволить себе провести недельки две как сейчас. — Он печально усмехнулся. — Между прочим, меня в семье тоже считали самым умным.

Круиз в Испанию прошел неплохо, хотя у мыса Крус они попали в шторм и им пришлось простоять в порту целых пять дней.

«Клотильду» зафрахтовали два пузатых парижских бизнесмена с двумя молоденькими женщинами, определенно не их женами. Пары то и дело перетасовывались, но Томас обосновался на Лазурном берегу не для того, чтобы учить французских бизнесменов хорошему поведению. До тех пор пока они платят деньги и не разрешают своим дамам расхаживать на высоких шпильках, оставляющих вмятины на палубе, он не собирался препятствовать их развлечениям. Женщины загорали лишь в трусиках. Кейт это не очень нравилось, но у одной из француженок действительно была потрясающая грудь, а кроме того, это не слишком мешало «Клотильде», идти своим курсом, хотя, если бы на пути встретились рифы и если бы за рулем стоял Дуайер, они, скорее всего, сели бы на мель.

Девица с потрясающим бюстом недвусмысленно дала понять Томасу, что не прочь наведаться ночью к нему на палубу и слегка позабавиться, пока ее Жюль храпит в каюте. Но Томас сказал ей, что арендована только яхта и его услуги не предусмотрены. И без того хватает нервотрепки с этими пассажирами.

Из-за вызванной штормом задержки обе французские пары высадились в Марселе, чтобы успеть на поезд в Париж. Бизнесмены должны были в Париже забрать поджидающих их жен и остаток лета провести в Довилле.

Они возвращались в Антиб без заходов в порты, и Дуайер нес ночью восьмичасовую вахту, чтобы Томас и Кейт отоспались. В Антиб они прибыли до полудня. Томаса ждало два письма — одно было от брата, а второе написано незнакомым почерком. Вначале он распечатал письмо Рудольфа.

«Дорогой Том, — читал он. — Наконец-то я кое-что узнал о тебе, и, судя по всему, дела у тебя идут хорошо. Несколько дней назад мне позвонил мистер Гудхарт и рассказал, что плавал на твоей яхте. Как выяснилось, у нас с его фирмой есть кое-какие общие дела, и, полагаю, ему было любопытно узнать, что представляет собой твой брат. Они с женой пригласили нас к себе на коктейль. Как ты сам знаешь, Гудхарты очень милая пожилая пара. Они очень тепло отзывались о тебе, восторженно говорили о твоей яхте и о твоей жизни на море. Не исключено, что ты сделал лучшее капиталовложение река, так употребив деньги, вырученные за акции корпорации „Д.К.“. Не будь я слишком занят — а похоже, я дам себя уговорить и выставлю этой осенью свою кандидатуру на выборах в мэры Уитби, — я, не задумываясь, взял бы с собой Джин, сел в самолет и прилетел бы поплавать на твоей яхте по синему морю. Может, в следующем году мне это удастся. А пока что я прошу тебя сдать на один рейс „Клотильду“ (как видишь, Гудхарты рассказали мне все, и я знаю даже название твоей яхты) моему другу, который скоро женится и хотел бы провести медовый месяц на Средиземном море. Ты, наверное, его помнишь — Джонни Хит. Если он будет действовать тебе на нервы, посади его на надувной плот, и пусть себе путешествует сам.

Любящий тебя Рудольф».

Прочитав письмо, Томас нахмурился. Ему не понравилось, что Рудольф напомнил ему, кому он обязан покупкой «Клотильды». Однако письмо было дружелюбным, погода стояла прекрасная, летний сезон проходил отлично, и глупо было портить себе настроение, вспоминая старые обиды. Он аккуратно сложил письмо и положил его в карман.

Второе письмо было от друга Рудольфа. Хит интересовался, может ли он рассчитывать на «Клотильду» с пятнадцатого по тридцатое сентября. Сезон подходил к концу, других предложений у Томаса не было, и еще один рейс был весьма кстати. Хит писал, что хочет поплавать вдоль побережья между Монте-Карло и Сен-Тропезом. Два пассажира на борту, короткий круиз — конец сезона будет нехлопотным.

Томас сел за стол и написал Хиту, что встретит его пятнадцатого либо в аэропорту в Ницце, либо на вокзале в Антибе.

Узнав, что стараниями Рудольфа у них будет еще один рейс, Кейт заставила Томаса написать брату благодарственное письмо. Томас уже собрался запечатать конверт, когда вспомнил, что брат предлагал ему писать без колебаний обо всех своих нуждах. А почему бы и нет? — подумал он. — От этого никто не пострадает. И в постскриптуме приписал: «Ты можешь оказать мне одну услугу? По ряду причин я до сих пор не могу вернуться в Нью-Йорк, но, возможно, эти причины отпали. Несколько лет я не получаю никаких известий о своем сыне и даже не знаю, где он, как и не знаю, женат ли я вообще. Мне очень хотелось бы увидеть его и, если это возможно, на какое-то время взять к себе сюда. Может быть, ты помнишь тот вечер, когда вы с Гретхен зашли ко мне после матча? Тогда в раздевалке был мой менеджер, я еще представил его тебе. Его имя Герман Шульц. По моим последним сведениям, он жил в отеле „Бристоль“ на Восьмой авеню, но, возможно, он там больше не живет. Если ты спросишь в конторе на Гарден, как тебе его найти, они выяснят, жив ли он еще и в Нью-Йорке ли. Он должен что-нибудь знать про Терезу и моего парня. Ты ему пока не говори, где я. Просто спроси, „держится ли накал“. Он все поймет. Если разыщешь его, сообщи мне, что он тебе скажет. Этим ты окажешь мне по-настоящему большую услугу, и я буду тебе очень благодарен».