1
1963 год.
Когда она подъехала к дому, шел дождь — бурный тропический калифорнийский ливень, — он приминал цветы, серебряными пулями отскакивал от черепичных крыш, размывал оставленные бульдозерами кучи земли на склоне холма и нес эту землю в сады и бассейны соседей. Прошло два года с тех пор, как умер Колин, но она машинально заглянула в открытый гараж, чтобы посмотреть, не там ли его машина.
Оставив учебники в своем стареньком «форде», она побежала к входной двери, и, хотя до нее было всего несколько ярдов, дождь вымочил ей волосы насквозь. Войдя в дом, она сбросила плащ и тряхнула мокрой головой. Было только полпятого, но дом тонул в темноте, и она включила в холле свет. Билли ушел с друзьями на выходные в горы, и она надеялась, что в горах погода лучше, чем здесь, на побережье.
Она сунула руку в почтовый ящик. Какие-то счета, рекламы и письмо из Венеции — почерк Рудольфа.
Она прошла в гостиную, на ходу включая всюду свет. Скинула мокрые туфли, плеснула в стакан чуть-чуть виски, разбавила содовой и, забравшись на диван, поджала под себя ноги, с удивлением ощущая тепло освещенной комнаты. Ей удалось одержать победу над бывшей женой Колина, и она намеревалась останься жить в этом доме. Суд постановил, чтобы до окончательного определения размеров состояния Колина ей выплачивалось временное пособие в счет ее доли, и теперь она уже не зависела от Рудольфа.
Она распечатала письмо. Длинное. Живя в Америке, он предпочитал звонить по телефону, но сейчас, путешествуя по Европе, писал ей письма. Надо полагать, у него масса свободного времени, потому что писал он часто.
«Дорогая Гретхен, — читала она, — в Венеции идет дождь. Джин ушла фотографировать. Она говорит, что в дождь можно наиболее удачно поймать настроение Венеции — и снизу вода, и сверху вода. Я же уютно устроился в нашем номере и не испытываю никакой тяги к прекрасному. А еще Джин готовит тематические серии фотографий и снимает людей в самых плачевных обстоятельствах. Она утверждает, что лишения и старость, а желательно и то и другое вместе, особенно хорошо раскрывают характер людей и страны. Я даже не пытаюсь с ней спорить. Сам-то я предпочитаю красивых молодых людей и солнечный свет, но я ведь всего лишь ее муж-обыватель.
Бесконечно наслаждаюсь чудесными плодами праздности. После всех этих лет суеты и напряженной работы я обнаружил, что я ленив и мне для счастья более чем достаточно посмотреть за день два шедевра, бесцельно бродить по чужому городу, а то и часами сидеть за столиком в кафе, точно я какой-нибудь француз или итальянец, или делать вид, будто я понимаю толк в искусстве, и торговаться в картинных галереях, закупая полотна новых художников, о которых никто никогда не слышал и чьи работы скорее всего превратят мою гостиную в Уитби в комнату ужасов.
Джин — самая прелестная женщина на свете, а я — жутко любящий муж и потому ношу за ней ее фотоаппараты, лишь бы каждую минуту быть рядом. Конечно, когда нет дождя. У Джин удивительно острый глаз, и за шесть месяцев, проведенных с ней в Европе, я узнал больше, чем узнал бы за шестьдесят лет, путешествуя в одиночку. У нее нет никакого вкуса к литературе, она даже газеты не читает, а театр наводит на нее скуку, так что эту сферу жизни я беру на себя. А еще она отлично водит наш маленький „фольксваген“, и у меня есть возможность любоваться природой, видами Альп и долиной Роны, не боясь свалиться в пропасть. Мы с ней заключили соглашение: она водит машину с утра, а за обедом выпивает бутылку вина и после этого машину вожу я, трезвый.
Мы теперь не останавливаемся в фешенебельных местах, как делали во время медового месяца, потому что — так говорит Джин — „сейчас у нас уже настоящая жизнь“. Нам не бывает плохо и тоскливо. Она очень общительная, и с помощью моего французского, ее итальянского, а также нашего родного английского, на котором говорят почти все, мы неожиданно для себя заводим знакомства с самыми разными людьми: с виноградарем из Бургундии, с массажистом с биаррицкого пляжа, с регбистом из Лурда, с художником-абстракционистом, с многочисленными священниками, рыбаками, актером, снимающимся в эпизодах во французских фильмах, со старыми англичанками, путешествующими в туристских автобусах, с бывшими десантниками английской армии, с американскими солдатами, размещенными на базах в Европе, и даже с членом парижской палаты депутатов, который утверждает, что единственная надежда мира — это Джон Фицджералд Кеннеди. Если случайно увидишься с Кеннеди, не забудь ему это передать.».
Зазвонил телефон, Гретхен отложила письмо, встала с дивана и сняла трубку. Звонил Сэм Кори — старый режиссер по монтажу, работавший вместе с Колином над всеми его тремя картинами. Сэм, преданная душа, звонил ей по меньшей мере, три раза в неделю, и иногда она ходила с ним в студию на просмотры новых фильмов, которые, по его мнению, могли ее заинтересовать. Сэму было пятьдесят пять, он был давно и счастливо женат, и она чувствовала себя с ним легко и просто. Он был единственным человеком из окружения Колина, с кем она продолжала поддерживать отношения.
— Гретхен, — сказал Сэм, — сегодня мы смотрим очередную ленту Nouvelle Vague. Только что получили из Парижа. А потом я приглашаю тебя поужинать.
— Извини, Сэм, но я не смогу пойти. Ко мне сегодня должен приехать заниматься один на моих сокурсников.
— Занятия, занятия, — проворчал Сэм. — Старые добрые школьные годы. — Он бросил школу в девятом классе и не испытывал никакого благоговения перед высшим образованием.
— Как-нибудь в другой раз, Сэм, хорошо?
— Что за разговор, конечно, — ответил он. — Твой дом еще не смыло с холма?
— Почти.
— Чего еще ждать от Калифорнии.
— В Венеции сейчас тоже дождь, — сказала Гретхен.
— Откуда ты достаешь такую сверхсекретную информацию?
— Я сижу и читаю письмо от брата. Он сейчас в Венеции. И там дождь.
Сэм познакомился с Рудольфом, когда тот вместе с Джин гостил неделю у Гретхен. Когда они уехали, Сэм сказал, что Рудольф хороший парень, только слишком уж помешан на своей жене.
— Будешь писать ему, — сказал Сэм, — спроси, не хочет ли он вложить пять миллионов в одну дешевую картину, которую я собираюсь поставить.
Сэм, много лет вращавшийся в обществе невероятно богатых голливудских дельцов, был убежден, что люди, у которых на счету в банке больше ста тысяч долларов, существуют лишь для того, чтобы их доили другие. Исключение составляли лишь богачи, наделенные талантом. А талант бывает только один, считал Сэм, — снимать кино.
— Уверена, что он будет просто счастлив это сделать, — сказала Гретхен.
— Ладно, смотри там не промокни, — сказал Сэм и повесил трубку.
После смерти Колина Сэм долго беседовал с Гретхен и предупредил ее, что, если она будет просто крутиться в Голливуде, ничего не делая, оставаясь всего лишь вдовой, ей грозит жалкая участь. Он достаточно хорошо познакомился с ней за время съемок трех фильмов и знал, что Колин очень считался с ее мнением, и не без оснований. Сэм предложил ей поработать с ним и обещал научить ее всему, что знал сам. «В этом городе для одинокой женщины самое лучшее место — монтажный стол в студии. Ты не будешь целыми днями предоставлена сама себе, не будешь неприкаянной, а будешь работать методично, аккуратно и будешь видеть результаты своей работы — это все равно что каждый день выпекать по пирогу».
Гретхен ответила ему тогда: «Спасибо, нет», потому что не желала даже в мелочах извлекать выгоду из репутации своего покойного мужа, а кроме того, уже подала заявление в университет. Однако после этого каждый раз, когда она разговаривала с Сэмом, у нее возникало сомнение — не поспешила ли она с ответом? Люди, окружавшие ее в университете, были слишком молоды, жили в слишком стремительном темпе, интересовались вещами, которые ей казались бесполезными, схватывали на лету и мгновенно переваривали массу информации, в то время как ей приходилось неделями мучительно сражаться с одним и тем же материалом.
Она вернулась на диван и снова взяла письмо Рудольфа. Он в Венеции. В Венеции, с красивой молодой женой, которая совершенно случайно оказалась к тому же богатой. Вечное везение Рудольфа.
«Из Уитби доносится недовольное ворчание, — читала она. — Старик Колдервуд весьма неодобрительно относится к моему затянувшемуся турне по Европе, и даже Джонни, скрывающий за внешностью холеного развратника пуританскую совестливость, деликатно намекает мне, что я устроил себе слишком долгий отпуск. А я вовсе не считаю это отпуском, хотя никогда до сих пор не проводил время с таким удовольствием. Эта поездка для меня — продолжение моего образования, то самое продолжение, которое я не мог себе позволить, когда окончил колледж, потому что был слишком беден и должен был начать постоянно работать в универмаге.
По возвращении домой мне придется многое для себя решить, и уже сейчас я размышляю обо всех этих вещах, даже когда гляжу на полотна Тициана во Дворце дожей или пью кофе на площади Святого Марка. Боюсь, что это прозвучит выспренне, но прежде всего я должен решить, как строить свою жизнь дальше. Мне тридцать пять лет, и у меня достаточно денег — я имею в виду и основной капитал, и годовой доход, — чтобы жить прекрасно до конца моих дней. Даже если бы мои вкусы отличались крайней экстравагантностью и даже если бы Джин была бедна, нам бы все равно хватило с лихвой. В Америке, если уж ты разбогател, надо быть гением или патологически алчным, чтобы вновь вернуться к нищете. Мне претит мысль о том, чтобы остаток своей жизни посвятить купле-продаже и стремиться увеличить мой более чем солидный капитал.
Конечно, я мог бы заняться филантропической деятельностью и раздавать деньги заслуживающим того беднякам или заслуживающим того художникам или ученым, но, хотя я и сейчас, как мне кажется, делаю щедрые пожертвования в различные фонды, я не представляю себя в роли арбитра, решающего, кому следует помогать, а кому — нет. Да и, кроме того, этот вид деятельности никак нельзя превратить в основной и единственный — по крайней мере мне это не подходит.
Тебе, наверно, смешно, впрочем, мне и самому смешно: кто-то из Джордахов волнуется, что у него много денег, но зигзаги жизни в Америке слишком непредсказуемы — вот я и попал именно в такую ситуацию.
И еще одно осложняющее обстоятельство — я люблю свой дом в Уитби, да и сам этот городок. Мне действительно не хочется жить ни в каком другом месте. Джин недавно призналась, что ей тоже там нравится, и сказала, что, если у нас когда-нибудь будут дети, она предпочла бы воспитывать их в Уитби, а не в Нью-Йорке. Ну что ж, постараюсь, чтобы у нас были дети или хотя бы один ребенок. Но в Уитби нельзя жить, ничего не делая. Соседи немедленно решат, что я ненормальный, и город потеряет для меня привлекательность. Я не хочу превратиться в какого-нибудь Тедди Бойлана.
Может, быть, вернувшись в Америку, я куплю свежий номер „Таймс“ и просмотрю объявления о найме на работу.
Только что пришла Джин, насквозь промокшая, счастливая и чуточку пьяная. Дождь загнал ее в какое-то кафе, и два учтивых венецианца накачали ее там вином. Она передает тебе привет. Письмо получилось длинное и абсолютно эгоистичное. Жду от тебя такого же. Отправляй его в Париж. Пока не знаю, когда мы там будем, но будем обязательно, наверно, недели через две. Целую тебя и Билли.
Рудольф.
P.S. Пишет ли тебе Том? Со дня похорон мамы я ничего от него не получал.».
Гретхен подошла к окну и посмотрела вниз. Дождь все лил и лил. Город у подножия холма растворился в воде.
Она размышляла о письме брата. В письмах они относились друг к другу теплее, чем при встречах.
В письмах Рудольф обнаруживал те черты, которые ему обычно удавалось скрывать: какую-то неуверенность, отсутствие честолюбия и самонадеянности. Сквозь строчки проступала широта его натуры, готовность все простить, и это качество было особенно привлекательным — ведь он его не афишировал и никогда не намекал, что знает о проступках, которые следует простить. Билли рассказал ей о том, как оскорбил Рудольфа, когда тот приехал к нему в школу, но Рудольф ни разу и словом не обмолвился об этом эпизоде и относился к мальчику тепло и заботливо. В каждом письме обязательно в конце писал: «Целую тебя и Билли».
Я должна научиться душевной щедрости, подумала она, глядя на дождь.
Она не знала, как ей ответить Рудольфу про Тома. Том писал ей не часто, но держал в курсе своих дел. Так же как в свое время с матери, он взял с нее слово не давать его адреса Рудольфу. Сейчас, именно в этот день, Том тоже был в Италии. Правда, на другом конце полуострова и значительно южнее, но в Италии. Всего несколько дней назад она получила от него письмо из города Порто-Санто-Стефано на Средиземном море, южнее Рима. Том и его приятель, некто Дуайер, наконец подыскали устраивающую их яхту за приемлемую цену и всю осень и зиму возились с ней на верфи, чтобы к первому июня подготовить ее к плаванию.
«Мы все делаем сами, — писал Том крупным детским почерком на линованной бумаге. — Перебрали дизели, и теперь они как новые. Сменили всю электропроводку, очистили корпус и законопатили щели, отрегулировали гребные винты, починили генератор, сделали новый камбуз, покрасили корпус и каюты, купили подержанную мебель и тоже покрасили ее. У Дуайера обнаружился настоящий талант декоратора — ты бы только посмотрела, как теперь выглядят салон и каюты! Мы работаем без выходных по четырнадцать часов в день, но это себя оправдывает. Чтобы не тратить деньги на гостиницу, живем на яхте, хотя она сейчас стоит на опорах на земле. И Дуайер и я никудышные повара, но мы не голодаем. Когда начнем ходить в рейсы, придется взять повара. Я прикинул и решил, что команда будет всего из трех человек, считая меня и Дуайера. Если Билли захочет, пусть приезжает к нам на лето. Ему найдется место, работы всегда хватит. Когда я его видел, мне показалось, что ему будет полезно как следует поработать летом на воздухе. В плавании капитаном будет Дуайер, хотя судно купили на мои деньги. У него есть диплом третьего помощника, и он умеет водить яхту. Но он меня учит, и в тот день, когда я сам без всякой помощи сумею завести яхту в порт, ни на что не наткнувшись, капитаном стану я.
Еще раз напоминаю тебе о твоем обещании ничего не рассказывать Руди. Он лопнет от злости, если узнает, что я не придумал ничего лучше, чем купить на сколоченные им для меня деньги дырявую посудину на Средиземноморье. Он ведь считает, что деньги существуют для того, чтобы их хранили в банке. Что ж, каждому свое. Когда у нас все наладится и я начну делать деньги, приглашу его с женой в круиз. Бесплатно. Пусть тогда сам увидит, такой ли уж болван у него брат.
Ты мне пишешь о себе не слишком подробно, но из твоих писем у меня сложилось впечатление, что жизнь у тебя не особо веселая. Сочувствую. Может, тебе бросить то, чем ты сейчас занимаешься, и взяться за что-нибудь совершенно новое? Если бы мой приятель Дуайер больше походил на мужчину, я бы попросил тебя выйти за него замуж и стать нашей поварихой. Шутка!
Если у тебя есть какие-нибудь богатые знакомые, которым захочется этим летом поплавать по Средиземному морю, порекомендуй им меня. Это уже не шутка.
Когда окажешься в Нью-Йорке, сделай одолжение, попробуй выяснить, где моя жена, чем она занимается и как там мой сынишка. Я не скучаю по милой родине со всеми ее прелестями, но очень скучаю по сыну.
Пишу тебе такое длинное письмо, потому что дождь льет как из ведра и мы пока не можем второй раз покрасить рубку (она у нас будет голубая). Не верь, когда тебе скажут, что на Средиземноморье не бывает дождей.
Дуайер готовит обед и кричит, чтобы я шел есть. Не представляешь себе, как жутко воняет его стряпня.
Люблю, целую. Том».
Всюду дождь. Дождь в Порто-Санто-Стефано, дождь в Венеции, дождь в Калифорнии. Джордахам не везет с погодой… Но по крайней мере двоим из их семьи везет со всем остальным, пусть даже это везение продлится недолго.
— Самое паршивое время суток — пять часов дня, — вслух сказала Гретхен. Чтобы избавиться от жалости к себе, она задернула шторы и налила в стакан еще виски.
На следующее утро она не пошла на две воскресные лекции. Вместо этого позвонила в студию Сэму Кори и спросила, можно ли приехать к нему поговорить.