1
1945 год.
Мистер Доннелли, тренер школьной легкоатлетической команды, отпустил ребят раньше обычного, так как на площадку пришел отец Генри Фуллера и сообщил, что получил телеграмму из Вашингтона: брат Генри погиб на войне в Германии. Генри лучше всех в команде толкал ядро, и поэтому, выждав, пока Генри переоделся и ушел с отцом домой, мистер Доннелли свистком собрал ребят и объявил, что они могут расходиться — в знак уважения к Генри.
Рудольф Джордах (лучший результат в беге с барьерами на двести двадцать ярдов) прошел в душевую. Бегал он сегодня мало и даже не успел вспотеть, но дома у Джордахов вечно не хватало горячей воды, и он никогда не упускал возможности помыться в душе при гимнастическом зале.
Ребята в раздевалке говорили вполголоса и не валяли дурака, как обычно. Смайли, капитан команды, встал на скамейку и заявил, что, если будет устроена панихида, им всем следует скинуться на венок. Пятьдесят центов с носа вполне хватит, сказал он. По лицам парней сразу было видно, кто может выложить пятьдесят центов, а кто — нет. Рудольф не мог, но постарался сделать вид, что может. Предложение Смайли с энтузиазмом поддержали те ребята, которых каждую осень родители возили в Нью-Йорк и там закупали им одежду на целый учебный год. Рудольф носил то, что продавалось здесь же, в Порт-Филипе, в универмаге Бернстайна. Тем не менее одет он был всегда аккуратно и со вкусом: рубашка с галстуком, кожаная куртка, под ней свитер, коричневые брюки, оставшиеся от костюма (пиджак давно протерся на локтях, и Рудольф его больше не носил).
Не задерживаясь, он быстро вышел из раздевалки. Ему не хотелось возвращаться домой ни с кем из ребят, потому что пришлось бы говорить о брате Генри Фуллера. Рудольф не особенно дружил с Генри: тот был туповат, как, впрочем, наверно, и положено быть толкателю ядра, и Рудольф не склонен был притворяться, выражая чрезмерное сочувствие.
Держа учебники под мышкой, он шагал по выщербленному тротуару. Стояла ранняя весна. День был ветреный, но не очень холодный. На многих деревьях уже распустились первые листочки, а еще голые ветви пестрели набухшими почками.
Школа располагалась на холме. Сверху Рудольф видел еще по-зимнему студеный Гудзон и шпили городских церквей, а чуть подальше, в южной части города, высилась труба завода «Кирпич и черепица Бойлана», где работала сестра Рудольфа, Гретхен. Вдоль реки тянулись рельсы железной дороги Нью-Йорк Сентрал. Порт-Филип имел весьма непривлекательный вид, хотя когда-то был красивым городком, где большие белые дома в колониальном стиле перемежались с массивными викторианскими каменными особняками. Промышленный бум двадцатых годов вызвал огромный приток рабочего люда в Порт-Филип, и город заполнили узкие, темные дома барачного типа. А затем разразившийся экономический кризис оставил без работы почти всех, построенные на скорую руку бараки опустели, и Порт-Филип, как недовольно говорила мать Рудольфа, превратился в сплошные трущобы. Это было не совсем так. В северной части города сохранилось много прекрасных больших домов и широких улиц.
С войной сюда вновь пришло процветание. Кирпичный и цементный заводы работали теперь на полную мощность, и даже закрытые до этого кожевенная и обувная фабрики начали выполнять армейские заказы. Но шла война, и люди не обращали внимания на внешний вид города — у них хватало других забот, — и, пожалуй, никогда Порт-Филип не выглядел таким запущенным, как сейчас.
«Найдется ли хоть один человек, готовый отдать жизнь ради того, чтобы защитить или, наоборот, захватить этот город, как отдал свою жизнь брат Генри Фуллера за безвестный городок в Германии?» — думал Рудольф, глядя сверху на залитое холодным солнцем беспорядочное скопление домов и улиц.
Втайне, хотя и без особой надежды, Рудольф рассчитывал, что война продлится еще года два: через год ему исполнится семнадцать, и тогда он сможет записаться в добровольцы. Он представлял себя лейтенантом с серебряными нашивками, под пулеметным огнем противника ведущим взвод в атаку. Жаль, упразднили кавалерию. Было бы здорово мчаться на коне и на всем скаку разить саблей презренного врага.
Конечно, дома он не осмеливался и заикнуться ни о чем подобном: стоило кому-нибудь в присутствии матери просто предположить, что война затянется и Рудольфа в конце концов заберут в армию, у нее тут же начиналась истерика.
Он, как всегда, сделал крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено. Она преподавала у них в школе французский. Поглядел на ее окно и пошел дальше.
Он шагал по Бродвею, главной улице Порт-Филипа, что тянулась вдоль реки и переходила в автостраду Нью-Йорк — Олбани. Он мечтал завести собственную машину, вроде тех, что сейчас проносились по шоссе через весь город. Как только у него появится машина, он станет каждую неделю ездить на выходные в Нью-Йорк. Пока он еще не очень-то представлял себе, какие у него могут быть дела в Нью-Йорке, но знал, что ездить туда будет.
Бродвей в Порт-Филипе — ничем не примечательная длинная улица, по обе стороны которой рядом с довольно большими магазинами готового женского платья, дешевых ювелирных изделий и спорттоваров уживались маленькие мясные и продовольственные лавки. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной армейского магазина, где были выставлены рабочие ботинки, брюки и рубашки из грубой хлопчатобумажной ткани, карманные фонарики, складные ножи, а также рыболовные принадлежности, и долго глазел на тонкие, изящные спиннинги с дорогими катушками. Он рыбачил на реке, а когда открывался сезон ловли форели, ходил и на ручьи, но его рыбацкое снаряжение было весьма скромным.
Пройдя короткий переулок, он свернул на Вандерхоф-стрит, она шла параллельно Бродвею и словно пыталась соперничать с ним — с таким же успехом бедняк в поношенном костюме и стоптанных башмаках мог делать вид, будто разъезжает на «кадиллаке». Магазины здесь были маленькими, товары на витринах — серыми от пыли, точно владельцы сами понимали: протирай их не протирай, все равно никому они не нужны. Многие витрины еще с начала тридцатых годов были заколочены досками. Накануне войны на Вандерхоф-стрит меняли канализацию, и, прокладывая траншеи, строители вырубили тенистые деревья, росшие вдоль тротуара, а посадить вместо них новые никто так и не удосужился. Улица была длинной, и, чем ближе подходил Рудольф к своему дому, тем больше открывались вокруг убожество и нищета.
Мать стояла за прилавком, как всегда зябко кутаясь в шаль. Их булочная располагалась на углу, поэтому в ней было две витрины, и мать постоянно жаловалась на сквозняки. В витрине, выходившей на Вандерхоф-стрит, лежали пирожные и сладкие пироги. Раньше отец сам выпекал их в пекарне, занимавшей подвал под булочной, но с началом войны рассудил, что от этого больше хлопот, чем прибыли, и теперь каждое утро их доставляли Сюда на грузовике с хлебопекарного завода, а Аксель Джордах ограничивался выпечкой хлеба и булочек. Пироги, пролежавшие на витрине три дня, Аксель забирал домой, и их съедала семья.
Войдя, Рудольф поцеловал мать, а она ласково потрепала его по щеке. Мать всегда выглядела усталой и постоянно щурилась, так как беспрерывно курила и дым попадал ей в глаза.
— Почему ты сегодня так рано? — спросила она.
— Сократили тренировку, — ответил он, но не объяснил почему. — Ты иди домой, я поработаю за тебя.
— Спасибо, Руди, — сказала мать. — Хороший ты мой. — И поцеловала его. С ним она была очень ласковой, Ему хотелось, чтобы хоть изредка мать целовала его брата или сестру, но она никогда этого не делала. И он ни разу не видел, чтобы она целовала отца. — Я пойду приготовлю ужин.
Жили они в этом же доме, прямо над булочной, двумя этажами выше. Мать, склонив седеющую голову и шаркая ногами, как старуха, прошла мимо витрины. Рудольфу порой не верилось, что ей едва перевалило за сорок.
Джордахи ели на кухне. Семья собиралась вся вместе только за ужином: у Акселя из-за работы в пекарне был другой распорядок дня. Сегодня мать приготовила тушеную баранину. Несмотря на карточную систему, у них всегда было вдоволь мяса: отец дружил с мясником, тоже немцем, и тот не спрашивал с него карточек.
Рудольфу было как-то неловко есть баранину с черного рынка в день, когда Генри Фуллер получил извещение о гибели брата. Но говорить с отцом о таких тонкостях не имело смысла, и Рудольф просто попросил положить ему поменьше мяса и побольше картошки с морковью.
Брат Рудольфа, Томас, единственный блондин в семье — мать уже давно не назовешь блондинкой, — уплетал баранину с завидным аппетитом. Судя по всему, на душе у него было вполне спокойно. На год младше Рудольфа, он был таким же рослым, но гораздо шире в плечах. Старшая сестра Рудольфа, Гретхен, как всегда ела мало — следила за фигурой. Мать вообще едва притрагивалась к еде. Отец, крупный мужчина, сидевший за столом без пиджака, ел непомерно много и то и дело вытирал тыльной стороной ладони густые черные усы.
Гретхен поднялась из-за стола, не дожидаясь десерта — вишневого пирога трехдневной давности. Она спешила в военный госпиталь на окраине города. Пять раз в неделю она дежурила там вечерами.
— Смотри не позволяй солдатам себя лапать. У нас мало комнат, и детскую устроить будет негде, — напутствовал ее отец своей всегдашней грубой шуткой.
— Па! — укоризненно сказала Гретхен.
— Уж я-то знаю, — не унимался Аксель. — Так что гляди в оба.
Гретхен такая аккуратная, красивая, порядочная, подумал Рудольф. Ему было неприятно, что отец говорит ей такое. Уж если на то пошло, она единственная в их семье хоть что-то делает для победы.
После ужина Томас тоже ушел. Каждый вечер он где-то пропадал. Томас никогда не готовил никаких уроков и в школе получал только плохие отметки. Ему было на всех наплевать.
Аксель Джордах прошел в гостиную почитать газету перед тем, как отправиться на ночь в подвал печь хлеб.
Рудольф остался помочь матери. Она мыла посуду, а он вытирал. Если я когда-нибудь женюсь, подумал он, моей жене не придется мыть посуду.
Потом мать собралась гладить белье, а Рудольф поднялся в их с Томасом комнату и сел за уроки. Он твердо знал одно: только учеба может избавить его от необходимости есть на кухне, выслушивать грубости отца и вытирать посуду — и поэтому готовился к любым экзаменам лучше всех в классе.
«Может, стоит положить отраву в одну из булочек, — думал Аксель Джордах, вымешивая тесто. — Просто так, ради смеха. Проучить их. Один разок, сегодня. И посмотреть, кому достанется».
Он отхлебнул дешевого виски прямо из горлышка. К утру бутылка будет почти пустой. Руки его по самые локти были в муке, лицо тоже запорошила мука, поскольку он поминутно вытирал ладонью потный лоб. Клоун, да и только, подумал он. В самый раз в цирке работать.
Из окна, открытого навстречу мартовской ночи, в подвал лился влажный свежий запах реки — запах Рейна, — но воздух был раскален от жара печи. «Я уже в аду, — подумалось ему. — Поддерживаю адский огонь, чтобы заработать себе на хлеб и чтобы испечь свой хлеб. Пеку булочки в геенне огненной».
Он подошел к окну и набрал в легкие воздуху. На широкой груди под мокрой от пота майкой напряглись сильные, разработанные с годами мышцы. Отсюда до Рейна четыре тысячи миль. Легендарная река, родная река Джордаха. Кельнский собор, стоит как прежде, а больше почти ничего не осталось. Аксель видел фотографий в газетах. Кельн — родной дом, любимая отчизна… Руины, перепаханные бульдозерами, знакомое зловоние мертвецов, погребенных под обвалившимися стенами. Почему так случилось именно с этим прекрасным городом?!
Джордах задумался о своей молодости, потом плюнул в окно, в ту сторону, где текла эта, другая река. Где же она, невидимая германская армия? Сколько народу погибло! Он снова плюнул и облизал кончики поникших усов. Да здравствует Америка! Чтобы попасть сюда, ему пришлось убить человека. Еще раз глубоко вдохнув речкой воздух, Аксель, прихрамывая, отошел от окна.
Кошка, лежавшая рядом с печью, смотрела на него. У кошки не было имени, об этом никто не позаботился. Ее держали в пекарне, чтобы она ловила мышей и крыс. Когда Акселю нужно было позвать ее, он просто говорил: «Кошка!» И кошка, наверное, думала, что ее так и зовут — Кошка. Ночь за ночью она непрестанно следила за ним. Раз в день кошка получала миску молока, а остальное пропитание должна была добывать сама. Кошка смотрела на Акселя так, что он был уверен: она мечтает стать громадной, как тигр, чтобы однажды броситься на него и хоть раз наесться досыта. Он открыл нагревшуюся до нужной температуры духовку и, морщась от ударившего в лицо жара, поставил первый за эту ночь противень с булочками.
Наверху в узкой комнате Рудольф, разделавшись с уроками, писал по-французски любовное письмо мисс Лено.
Закончив, он прочитал его, потом — первоначальный английский вариант. «…И наконец, я должен сказать Вам, дражайшая мадам, что, когда я случайно встречаюсь с Вами в школьном коридоре или вижу, как Вы в одиночестве бредете по улице в своем голубом пальто, у меня возникает страстное желание отправиться в ту далекую страну, из которой Вы к нам прибыли, и перед моими глазами встает пленительное видение: мы с Вами гуляем под руку по бульварам Парижа, только что освобожденного отважными солдатами Вашего отечества и моей страны. Ваш покорный слуга Рудольф Джордах».
Он опять с удовольствием прочел французский перевод. Что и говорить. Хочешь выглядеть элегантным — пиши по-французски. Затем, не без сожаления, порвал оба листка в мелкие клочки. Он знал, что, конечно же, не пошлет мисс Лено никакого письма. До сегодняшнего вечера он уже шесть раз писал ей, но потом рвал письма, потому что она наверняка сочла бы его сумасшедшим и, чего доброго, нажаловалась бы директору школы. Ну и, кроме того, он, естественно, не хотел, чтобы отец, или мать, или Гретхен, или Том нашли в его комнате любовные письма — не важно, на каком языке.
Рудольф встал из-за стола и взглянул на себя в маленькое неровное зеркало, висевшее над ветхим дубовым туалетным столиком. Он очень следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, отыскивая в своем лице черты человека, каким ему хотелось бы стать. Его прямые черные волосы всегда были зачесаны идеально гладко; время от времени он выщипывал редкий темный пушок на переносице. Чтобы не было прыщей, не ел сладкого. Приучал себя не хохотать во все горло, а лишь улыбаться, да и то не слишком часто. Был очень консервативен в выборе цвета одежды, упорно работал над походкой, стараясь держаться прямо и ходить не спеша, легким, скользящим шагом. Ногти он полировал, а раз в месяц сестра делала ему маникюр. Он избегал драк — ему вовсе не хотелось, чтобы его приятное лицо обезобразил перебитый нос, а длинные тонкие пальцы распухли в суставах. Чтобы держаться в форме, он занимался спортом. Когда хотелось полюбоваться природой и насладиться одиночеством, ходил на рыбалку и ловил на блесну, если кто-нибудь наблюдал за ним, а если вокруг никого не было — просто на червей.
«Ваш покорный слуга», — сказал он по-французски, глядя на свое отражение в зеркале и стараясь походить на настоящего француза, — мисс Лено всегда выглядела истинной француженкой, обращаясь к классу по-французски.
Он сел за маленький желтый столик, служивший ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги и попытался мысленно представить мисс Лено. Она была высокой, с узкими бедрами, тонкими стройными ногами и полной грудью, всегда торчавшей вперед, почти под прямым углом. Ходила на высоких каблуках, любила разные ленточки и щедро мазала губы. Вначале он нарисовал ее одетой. Лицо получилось не слишком похожим, и он добавил у висков по локону и заштриховал губы потемнее. Потом попробовал вообразить ее вообще без одежды. Изобразил нагой — мисс Лено сидела на высоком табурете и смотрелась в ручное зеркальце. Он порвал рисунок. Ему стало стыдно. Узнай кто-нибудь из родных, о чем он думает и чем занимается…
Он начал раздеваться. Спальня матери была этажом ниже, и, чтобы мать не догадалась, что Рудольф еще не лег, он ходил по комнате в носках. Каждое утро ему приходилось вставать в пять часов и развозить на тележке, прицепленной к велосипеду, свежие булочки покупателям. И мать сетовала, что он не высыпается.
На экране кинотеатра «Казино» Эррол Флинн убивал японцев направо и налево. Томас Джордах сидел в последнем ряду и жевал в темноте карамель из пакетика, который он выудил из автомата в фойе, опустив вместо монеты оловянную плашку. По части изготовления таких плашек он был большой мастер.
— Подкинь-ка одну, старик, — попросил его Клод нарочито грубым голосом, каким гангстеры в кинофильмах просят новую обойму. Дядя Клода Тинкера был священником, и Клод, чтобы его из-за такого невыгодного родства не считали пай-мальчиком, старался произвести впечатление тертого парня. Том щелчком подбросил карамель в воздух. Клод поймал ее и начал громко чавкать. Ребята сидели, развалившись и положив ноги на спинки передних свободных кресел. Как всегда, они проникли в зал через окошко расположенного в подвале мужского туалета — решетку на окне они сорвали еще в прошлом году.
Тому надоело смотреть фильм. Глядя, как Эррол Флинн с помощью различных видов оружия в одиночку уничтожает целый взвод японцев, он буркнул:
— Фонус болонус.
— На каком это языке вы говорите, профессор? — начал их обычную игру Клод.
— На латыни, — ответил Том. — В переводе это означает — дерьмо.
Какое глубокое знание иностранных языков! — покачал головой Клод.
— Глянь-ка вон туда, — сказал Том. — Видишь того солдата с девчонкой?
Через несколько рядов от них сидел в обнимку с девушкой какой-то солдат. Народу в зале было мало, и места вокруг парочки пустовали. Клод нахмурился.
— Он слишком здоровый. Посмотри, какая у него шея.
— Генерал, мы атакуем на заре, — торжественно произнес Том.
— Загремишь в больницу, — предупредил Клод.
— Хочешь на спор? — Том снял ноги со спинки кресла, встал и двинулся по проходу между рядами. Ноги в кедах бесшумно ступали по ветхому ковру, покрывавшему пол «Казино». Клод, долговязый парень с худыми руками-палками, острой беличьей мордочкой, длинным носом и мягкими влажными губами, неуверенно пошел следом. Он был близорук, и очки отнюдь не украшали его. Хитрый интриган, всегда действовавший исподтишка, он умел выходить сухим из воды, не уступая в изворотливости ловким адвокатам крупных корпораций. Он неизменно был одет в темный костюм с темным галстуком. Легкая сутулость придавала ему сходство с литератором, двигался он как-то виновато, неловко ставя ноги, и вообще производил впечатление обыкновенного тихони. Его недюжинная изобретательность в основном проявлялась в хулиганских затеях. Отец Клода работал главным бухгалтером на заводе «Кирпич и черепица Бойлана», а мать, кончившая женский колледж Святой Анны, возглавляла общественную комиссию, призванную содействовать набору в армию. Положение родителей, наличие дяди-священника плюс собственная безобидная и слегка отталкивающая внешность позволяли Клоду безнаказанно осуществлять свои каверзные замыслы.
Том сел позади девушки, а Клод — позади солдата. У солдата была маленькая голова, но при этом он был высоким, широкоплечим, и его пилотка загораживала Клоду пол-экрана — приходилось вертеть шеей, чтобы хоть как-то следить за фильмом.
— Говорю тебе, он очень здоровый, — прошептал Клод. — Небось фунтов сто семьдесят весит, не меньше.
— Не дрейфь, — тоже шепотом ответил Том. — Начинай. — Голос его звучал уверенно, но он чувствовал, как у него подрагивают кончики пальцев и покалывает под мышками. Эти признаки сомнения и страха были ему знакомы и придавали еще большую остроту предвкушению удовольствия от конечной жестокой победы. — Ну, давай. Не сидеть же нам здесь всю ночь, — сердито прошептал он.
— Как скажешь. Ты командир, — ответил Клод и, подавшись вперед, тронул солдата за плечо: — Извините, сержант. Не будете ли вы так любезны снять пилотку? Мне ничего не видно.
— Я не сержант, — не оборачиваясь и не снимая пилотки, ответил солдат и продолжал тискать свою девчонку.
С минуту ребята сидели молча. Они так давно, отработали в деталях свою провокационную тактику, что не было необходимости подавать друг другу какие-либо знаки. Теперь Том в свою очередь грубо похлопал солдата по плечу:
— Мой друг вполне вежливо попросил вас снять пилотку. Вы мешаете ему смотреть фильм. Если вы не снимете пилотку, мы будем вынуждены позвать администратора.
— Вокруг полно свободных мест. Если твой друг хочет смотреть кино — пусть пересядет, — раздраженно, ерзая в кресле, ответил солдат.
— Заводится, — шепнул Том. — Жми дальше.
Клод снова дотронулся до плеча солдата:
— У меня редкая глазная болезнь. Я вижу только отсюда. Если я пересяду, у меня перед глазами все поплывет и я не отличу Эррола Флинна от Лоретты Янг.
— Сходи к окулисту, — посоветовал солдат. Девушка расхохоталась. Солдат тоже заржал, довольный своим остроумием.
— Нехорошо смеяться над чужим несчастьем, — возмутился Том.
— Особенно сейчас, когда идет война и вокруг столько героев-инвалидов, — подхватил Клод.
— Какой же вы после этого американец? — В голосе Тома зазвенели патриотические нотки. — Я вас спрашиваю: какой вы после этого американец?
— А ну валите отсюда, ребята, — обернулась к ним девушка.
— Должен вас предупредить, сэр, вы будете лично отвечать за слова вашей приятельницы, — сказал Том.
— Не обращай на них внимания, Анжела, — высоким тенором сказал солдат.
Некоторое время ребята молчали, потом Том пискливо крикнул, подражая японцу:
— Моряк, сегодня вечером твой умирай! Американский собака, сегодня вечером моя отрежет тебе…
— Попридержи свой паршивый язык, — повернул к нему голову солдат.
— Готов поспорить, он храбрее Эррола Флинна, — не унимался Том. — У него дома целый ящик медалей, но он их не носит из скромности.
Солдат разозлился по-настоящему:
— Заткнетесь вы наконец или нет? Мы пришли смотреть кино.
— А мы — потискаться. — И Том нежно потрепал Клода по щеке.
— Обними меня покрепче, дорогой, — театрально простонал Клод. — Я вся горю!
— Ну, хватит! — взорвался от возмущения солдат. — Убирайтесь отсюда!
Несколько человек в зале обернулись и зашикали.
— Мы заплатили деньги за эти места и никуда не уйдем, — заявил Том.
— Это мы еще посмотрим. Я позову билетера. — Солдат встал. Ростом он был около шести футов.
— Сядь, Сидней. Наплюй на этих сопляков, — сказала девушка.
— Я уже говорил тебе, Сидней, ты лично ответишь за слова своей приятельницы. Предупреждаю в последний раз, — сказал Том.
— Билетер! — на весь зал крикнул солдат, повернувшись лицом к последнему ряду, где под светящимся табло «Выход» одиноко дремал человек в потертой форме с позументами.
— Ш-ш-ш, — послышалось со всех сторон.
— Вот это настоящий воин! — заметил Клод. — Он уже зовет подкрепление.
— Что здесь происходит? — подходя к ним, спросил билетер, человек лет сорока с усталым, изможденным лицом. Днем он работал на мебельной фабрике, а вечерами в «Казино».
— Выведите их отсюда, — потребовал солдат. — Они ругаются в присутствии женщины.
— Я только попросил его снять пилотку, верно ведь, Том? — сказал Клод.
— Совершенно верно, — подтвердил тот. — Простая вежливая просьба. У него редкая глазная болезнь.
— Чего-чего? — озадаченно переспросил билетер.
— Если вы сейчас же не выведете их отсюда, будут неприятности, — пригрозил солдат.
— А почему бы вам, ребята, не пересесть на другое место? — спросил билетер.
— У нас свободная страна, — заявил Том. — Платишь деньги и садишься, где хочешь. Он думает, он кто? Адольф Гитлер? Тоже мне шишка! Напялил военную форму и задается! Держу пари, он ни одного японца и в глаза не видел. А теперь приперся сюда и подает плохой пример американской молодежи — у всех на виду тискает девушку. А еще в форме!
— Если вы сейчас же их не выведете, я их измордую, — глухо произнес солдат, сжимая кулаки.
— Ты оскорбил человека, я слышал собственными ушами, — сказал билетер Тому. — В нашем кинотеатре это не пройдет. Убирайся!
Теперь уже возмущался почти весь зал. Билетер нагнулся и схватил Тома за рукав. Почувствовав его сильную руку. Том понял — с этим типом связываться не стоит. Он встал:
— Идем, Клод, — и, обращаясь к билетеру, добавил: — Хорошо, мистер, мы уйдем. Мы не хотим скандала. Но вначале верните нам деньги за билеты.
— И не надейтесь.
— Я знаю свои права, — снова усаживаясь на место, заявил Том и, заглушая пушечную стрельбу на экране, звонко крикнул на весь зал: — Ну, давай, бей меня, скотина!
— Ладно-ладно, — вздохнул билетер, — отдам я вам ваши деньги, только катитесь отсюда поскорее.
Ребята поднялись. Том с улыбкой посмотрел на солдата:
— Я тебя предупреждал. Буду ждать на улице.
— Иди скажи своей мамочке, пусть сменит тебе пеленки, — ответил солдат, тяжело опускаясь в кресло.
В фойе билетер из собственного кармана выдал каждому по тридцать пять центов и взял с ребят расписки, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том подписался фамилией учителя алгебры, а Клод — фамилией президента банка, с которым имел дело его отец.
— И чтобы я вас больше здесь не видел! — пригрозил билетер.
— Это общественное место, — сказал Клод. — Только попробуйте не пустить! Будете отвечать перед моим отцом.
— А кто твой отец? — с беспокойством спросил билетер.
— Придет время — узнаете, — угрожающе ответил Клод.
Ребята торжественным шагом вышли из фойе. На улице они хлопнули друг друга по спине и разразились громким хохотом. До конца картины оставалось полчаса. Они зашли в соседнюю закусочную и на деньги, полученные от билетера, заказали по куску пирога и по чашке кофе. Радио за стойкой было включено, и комментатор говорил о вероятном решении верховного немецкого командования отвести войска к Альпам, чтобы стоять там насмерть.
Том слушал, недовольно скривив по-детски круглое лицо. Он ничего не имел против войны как таковой, но его тошнило от всех этих идиотских разглагольствований о самопожертвовании, идеалах и «наших храбрых ребятах».
— Эй, красотка, — окликнул он официантку, сидевшую за стойкой и полировавшую ногти, — вы не могли бы завести какую-нибудь музычку? — Он был по горло сыт патриотизмом, которым его пичкали дома Рудольф и Гретхен.
— Разве вас не интересует, кто победит в этой войне? — лениво взглянув на ребят, спросила официантка.
— А у нас белые билеты. Редкая глазная болезнь, — ответил Том, и они с Клодом снова громко захохотали.
Когда сеанс окончился, они уже поджидали у дверей кинотеатра. Зрители начали выходить. Том сохранял самообладание и стоял совершенно неподвижно. А Клод с потным и побледневшим от возбуждения лицом нервно расхаживал по тротуару.
— Ты уверен? Ты абсолютно уверен? — то и дело спрашивал он Тома. — Уж слишком этот гад здоровенный. Я хочу, чтобы ты был абсолютно в себе уверен.
— За меня не беспокойся, — сказал Том. — Главное, держи толпу на расстоянии. Мне нужно место, чтобы развернуться. — И, прищурившись, добавил: — А вот и он.
Солдату на вид было года двадцать два — двадцать три. Лицо рыхлое, угрюмое. Он был полноват для своих лет, и гимнастерка слегка оттопыривалась на преждевременно появившемся брюшке. Тем не менее он производил впечатление крепкого парня. Том загородил ему дорогу.
— Это опять ты, — раздраженно буркнул солдат. На секунду остановился, затем, толкнув Тома грудью, двинулся дальше.
— А ты не толкайся, — хватая его за рукав, сказал Том. — Все равно не уйдешь.
Солдат изумленно замер и смерил его взглядом. Том был по меньшей мере дюйма на три ниже его, этакий белокурый ангелочек в старом синем свитере и кедах.
— А ты для своего роста бойкий малыш, — заметил солдат. — Ладно, не путайся под ногами. — И он отстранил его рукой.
— Кто ты такой, чтобы толкаться, Сидней? — Том резко ткнул его ладонью в грудь. Вокруг начал собираться народ. Солдат покраснел от злости:
— Убери руки, малыш, а то я сделаю тебе больно…
— Чего это ты, мальчик? — удивилась девушка. Перед выходом из кинотеатра она успела снова накрасить губы, но на подбородке у нее оставались размазанные следы от помады. Любопытство обступивших их людей было ей неприятно. — Если ты решил пошутить, то это вовсе не смешно.
— Это не шутка, Анжела, — ответил Том. — Я требую, чтобы он извинился.
— Извинился? За что? — недоуменно спросил солдат, обращаясь к собравшейся толпе. — Эти парни, наверно, с приветом.
— Или ты извинишься за то, что твоя девушка сказала нам в кино, или пеняй на себя, — твердо сказал Том.
— Пошли, Анжела, мы собирались выпить пива. — Солдат повернулся, чтобы уйти, но Том вцепился ему в рукав и с силой дернул. Послышался треск лопнувшей по шву ткани.
— Ах ты гаденыш, ты порвал мне гимнастерку, — взвился солдат. — Ну, это тебе даром не пройдет. — Он размахнулся, но Том отскочил, и удар пришелся ему в левое плечо.
— О-о, — громко застонал он, схватившись за плечо и согнувшись пополам, точно от невыносимой боли.
— Вы видели? — повернулся Клод к толпе. — Вы видели, как этот человек ударил моего друга?
— Послушай, парень, — обратился к солдату седой мужчина в плаще. — Не смей его бить, он же еще совсем ребенок.
— Да я его просто легонько шлепнул, — начал виновато оправдываться солдат. — Он пристает ко мне уже целый…
Том неожиданно выпрямился и снизу ударил солдата кулаком в челюсть, но не слишком сильно, чтобы не отбить у него охоту к драке. Теперь солдата уже ничто не могло остановить.
— Хорошо, малыш, ты сам напросился. — И он двинулся на Тома. Том подался назад. Вместе с ним отступила толпа.
— Посторонитесь, — тоном рефери потребовал Клод. — Дайте людям место.
— Сидней, — пронзительно завизжала девушка, — ты убьешь его!
— Не волнуйся. Я его только чуть-чуть отшлепаю, — ответил солдат. — Научу уму-разуму.
Том извернулся и левой рукой нанес солдату короткий удар по голове, а правой с силой саданул в живот. Солдат крякнул, а Том отскочил назад.
— Отвратительно, — заметила какая-то женщина. — Здоровый мужик, а связался с ребенком. Нужно немедленно прекратить это безобразие.
— Ничего страшного, — сказал ее муж. — Он говорил, что шлепнет его пару раз, и все.
Солдат медленно замахнулся правой рукой, но Том поднырнул под нее и ударил в мягкий живот. От боли солдат согнулся, и Том тотчас заехал ему в лицо обоими кулаками. Сплевывая кровь и вяло размахивая руками, солдат попытался войти в клинч. Том снисходительно разрешил ему схватить себя, но тут же свободным правым кулаком сильно ударил его по почкам. Солдат пошатнулся, медленно опустился на одно колено и сквозь заливавшую глаза кровь невидящим взглядом уставился на Тома. Анжела плакала. Толпа молчала. Том отступил назад. Он даже не запыхался, только на щеках под нежным светлым пушком проступил легкий румянец.
— Боже мой, — прошептала женщина, та самая, что недавно призывала прекратить это безобразие, — а ведь с виду совсем дитя.
Драка заняла не более тридцати секунд.
— Концерт окончен, — объявил Клод, вытирая пот с лица.
Том большими шагами прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу. Люди подавленно молчали, словно пытались найти в себе силы забыть противоестественное, жестокое зрелище, которое они только что видели.
Клод догнал его на углу.
— Здорово! Вот это здорово! — восхищенно выдохнул он. — Сегодня ты действовал молниеносно. А комбинации! Боже, какие комбинации!
— «Сидней, ты убьешь его», — подражая девушке, пропищал Том и фыркнул от удовольствия. — Жаль, он слишком быстро скис. Мне следовало подразнить его подольше. Он просто куча дерьма. В следующий раз давай выберем кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.
— Здорово, — с восторгом повторил Клод. — Я получил истинное удовольствие. Вот бы поглядеть на его морду завтра. Когда ты собираешься это повторить?
— Когда будет настроение, — пожал плечами Том. — Ну пока, до завтра. — Ему захотелось побыть одному и мысленно снова пережить каждый свой удар в этой драке. Клод привык к неожиданным сменам настроения своего друга и относился к ним с уважением: за талант прощается многое.
— Ладно, пока. Завтра увидимся, — сказал он.
Том помахал ему на прощание и свернул за угол. До дома было далеко. Когда у Тома появлялось желание подраться, им приходилось из осторожности ходить в другую часть города: в своем районе его уже все хорошо знали и старались с ним не связываться.
Он легко шагал по темной улице, иногда пускался в пляс вокруг редких фонарей. Вот он им и показал! Показал! Он им еще не то покажет. Всем!
Выйдя на Вандерхоф-стрит, он увидел сестру, приближавшуюся к дому с другого конца улицы. Гретхен шла быстро, опустив голову, и не заметила его. Том нырнул в какой-то подъезд и притаился. Ему не хотелось с ней разговаривать. С тех пор как ему исполнилось восемь лет, она ни разу не сказала ему ничего приятного. Гретхен торопливо подошла к двери рядом с витриной булочной и достала из сумочки ключ. Пожалуй, стоит разок выследить ее и узнать, чем она на самом деле занимается по вечерам.
Выждав, пока сестра поднимется к себе в комнату, Том перешел улицу и остановился у старого, почерневшего от времени здания. Казалось, в доме никто не живет и его вот-вот снесут. Том сплюнул. Вся его веселость сразу пропала. В подвале, как всегда, горел свет — отец работал. Лицо Тома стало жестким, суровым. Всю жизнь в подвале. Что они знают? Ничего! — пронеслось у него в голове.
Осторожно ступая по скрипучей лестнице. Том неслышно поднялся на третий этаж. Он перестал бы уважать себя, если бы шумом выдал свое возвращение. Когда он уходит и когда приходит — это никого не касается. Особенно в такую ночь, как эта. Рукав свитера у него был измазан кровью, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из родных обнаружил это и начал вопить.
Войдя в комнату, он тихонько прикрыл за собой дверь и услышал, как ровно дышит спящий крепким сном брат. Славный, правильный Рудольф, настоящий джентльмен, пахнущий зубной пастой, лучший ученик в классе и всеобщий любимчик. Он никогда не возвращается домой перепачканный кровью и вовремя ложится, чтобы, хорошо выспавшись, на следующий день вежливо сказать в школе; «Доброе утро, мэм» — и не пропустить урок тригонометрии. Не зажигая света, Том быстро разделся, небрежно бросив одежду на спинку стула. Ему не хотелось бы отвечать на расспросы брата. Рудольф не был его союзником. Они стояли по разные стороны баррикады. Ну и наплевать!
Однако, когда он лег в их общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.
— Где ты был? — спросил он сонно.
— В кино.
— Ну и как?
— Ерунда.
Братья лежали в темноте и молчали. Рудольф отодвинулся подальше от Тома. Он считал унизительным спать с братом в одной кровати. В комнате было прохладно, Рудольф всегда на ночь открывал окно настежь. Уж кто-кто, а Рудольф обязательно делает все как положено. И спал он как положено — в пижаме. А Том — в одних трусах. По этому поводу у них раза два в неделю происходили споры.
Рудольф принюхался:
— Господи, от тебя пахнет, как от лесной зверюги. Что ты делал?
— Ничего, — ответил Том. — Не моя вина, если от меня так пахнет.
Не будь он моим братом, подумал он, я бы живого места на нем не оставил… Зверюга?! Ну что ж, раз они так о нем думают, он и будет зверюгой.
Том закрыл глаза и попытался представить себе, как солдат стоит на одном колене, а по лицу его течет кровь. Он видел эту картину совершенно отчетливо, но удовольствия уже не испытывал.
Его начала бить дрожь. В комнате было холодно, но дрожал он вовсе не поэтому.
Гретхен сидела перед маленьким зеркалом, которое поставила на туалетный столик, прислонив к стене. На самом деле это был просто старый кухонный стол, она купила его на распродаже за два доллара и перекрасила в розовый цвет. Баночки с кремом, щетка для волос с серебряной ручкой, подаренная ей в день восемнадцатилетия, три флакончика с духами и маникюрный набор были аккуратно расставлены на чистом полотенце, постеленном вместо дорожки.
От матери Гретхен унаследовала очень белую кожу и синие с фиолетовым отливом глаза, а от отца — черные прямые волосы. Гретхен была красива. «Я в твоем возрасте была тоже красавицей», — часто повторяла мать, убеждая Гретхен следить за собой, чтобы не «увять», как она говорила. Мать не читала ей нотации о том, как вести себя с мужчинами, — она верила в ее «добродетель» (это слово мать тоже любила повторять), но все же, пользуясь своим влиянием, заставляла носить просторные платья, скрывавшие фигуру. «Зачем напрашиваться на неприятности? Они сами не заставят себя ждать», — утверждала она.
Однажды мать призналась Гретхен, что в юности хотела стать монахиней. После того, что случилось сегодня, я и сама бы, пожалуй, ушла в монастырь, с горечью подумала Гретхен. Если бы верила в бога.
Сегодня, как обычно сразу после работы, она поехала в госпиталь, где добровольно дежурила пять вечеров в неделю: разносила раненым книги и журналы, читала письма тем, у кого повреждены глаза, и писала за тех, у кого ранение в руку. Работала бесплатно, но зато чувствовала, что приносит хоть какую-то пользу. Честно говоря, ей даже нравились эти дежурства. Раненые были послушными и благодарными, совсем как дети. В госпитале она была избавлена от похотливых мужских взглядов и назойливых домогательств, которые ей приходилось терпеть в течение всего рабочего дня на службе.
Конечно, многие сестры и сиделки вовсю крутили любовь с докторами и легко раненными офицерами, но Гретхен с самого начала дала всем понять, что она не из таких. Чтобы раз и навсегда оградить себя от приставаний, она вызвалась дежурить в переполненных палатах для рядовых, где практически невозможно было остаться с кем-либо наедине более чем на несколько секунд. Вообще с мужчинами Гретхен была приветливой и разговорчивой, но даже мысли не допускала о какой-то вольности с их стороны. Впрочем, иногда на вечеринках или по дороге домой после танцев она позволяла поцеловать себя, но неловкие прикосновения парней не вызывали в ней никаких эмоций, более того, казались ей бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.
В школе никто из ребят не интересовал ее, и она презирала девчонок, сходивших с ума по футболистам и парням с собственной машиной. Все это представлялось ей глупостью. Единственный мужчина, о котором она иногда думала как о возможном любовнике, был мистер Поллак, учитель английского языка, пожилой человек лет пятидесяти с взъерошенными седыми волосами, читавший в классе Шекспира тихим, проникновенным голосом. Его она еще как-то представляла себе в роли возлюбленного, ласкающего ее нежно и печально. Но он был женат и имел двух дочерей ее возраста.
Однако Гретхен не сомневалась: рано или поздно с ней должно произойти что-то необыкновенное и захватывающее — пусть не в этом году и не в этом городе, но обязательно произойдет.
В палатах тускло горели ночники. По распорядку раненые уже легли спать. Как всегда, прежде чем уйти, Гретхен попрощалась с Толбетом Хьюзом. Его ранило в горло, и он лишился речи. Толбет был самым молодым в палате, и Гретхен жалела его больше всех. Ей хотелось верить, что ее прикосновение, ее улыбка и пожелание спокойной ночи скрашивают ему долгие бессонные часы до рассвета. Выйдя из палаты и что-то мурлыча себе под нос, она начала наводить порядок в общей комнате, где обычно раненые читали, писали письма, играли в карты, в шашки и слушали пластинки. Она любила эти последние уютные минуты в конце дежурства, когда госпиталь спал и она оставалась совсем одна. Прожив всю жизнь в тесноте, здесь, в этой просторной бледно-зеленой комнате с удобными мягкими креслами, Гретхен чувствовала себя хозяйкой элегантного дома, наводящей порядок после успешно прошедшего званого вечера. Закончив уборку, она собралась уходить, как вдруг в комнату, прихрамывая, вошел высокий негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.
— Добрый вечер, мисс Джордах, — сказал он. Его звали Арнольд. Он находился в госпитале уже давно, и Гретхен хорошо его знала. В отделении, где она работала, было всего два негра. Обычно они держались вместе, и сегодня она впервые увидела Арнольда без его приятеля. Гретхен относилась к раненым неграм особенно внимательно. Арнольда ранило во Франции. Осколком снаряда, попавшего в грузовик, который он вел, молодому негру раздробило ногу. Арнольд родился в Сент-Луисе, там же окончил среднюю школу. У него было одиннадцать братьев и сер.
В госпитале в свободное-от лечения время он читал — читал все, что попадалось под руку. Иногда Гретхен снабжала его книгами. Она сама много читала, и последние два года на ее литературные вкусы большое влияние оказывали католические увлечения мистера Поллака.
— Добрый вечер, Арнольд, — приветливо улыбнулась она. — Что-нибудь нужно?
— Нет, просто не могу заснуть. Увидел здесь свет и решил: пойду-ка поболтаю с нашей очаровательной девочкой мисс Джордах. — Он улыбнулся, сверкнув прекрасными белыми зубами. В отличие от других Арнольд всегда называл ее по фамилии, а не по имени. Он был очень черным и очень худым — халат висел на нем. Гретхен знала, что ему сделали не то две, не то три операции, чтобы спасти ногу, и ей казалось, она видит вокруг его губ страдальческие складки.
— А я уже как раз собралась выключить свет, — заметила она. Следующий автобус отправлялся в город через пятнадцать минут, и ей хотелось успеть на него.
Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подпрыгнул и сел на стол.
— Вы даже не представляете, какое удовольствие может испытывать человек, просто посмотрев вниз и увидев, что у него две ноги. Вы идите, мисс Джордах. Вас, наверное, ждет какой-нибудь симпатичный молодой парень, и я не хочу, чтобы он расстроился, если вы опоздаете.
— Меня никто не ждет, и я не спешу, — ответила Гретхен. Ей стало стыдно, что она хотела поскорее отделаться от него ради того, чтобы успеть на автобус.
Арнольд достал из кармана пачку сигарет и предложил ей.
— Спасибо, я не курю.
Он закурил, щурясь от дыма. Все его движения были уверенными и неторопливыми. До призыва в армию он играл в школьной футбольной команде, и даже сейчас в раненом солдате чувствовалась спортивная собранность.
— Почему бы вам не присесть, мисс Джордах, — предложил он, похлопав рукой по столу. — Вы, должно быть, очень устали — весь вечер на ногах.
— Пустяки, — ответила Гретхен. — На работе я целый день сижу. — Но все же села рядом с ним, чтобы показать, что она не спешит.
— У вас красивые ноги, — заметил Арнольд.
Гретхен скользнула взглядом по своим ногам и задержалась на скромных коричневых туфлях на низких каблуках.
— Вроде ничего, — согласилась она. Ей самой нравились ее ноги: стройные, не слишком длинные, с изящной щиколоткой.
— Армия научила меня разбираться в ногах, — сказал Арнольд таким тоном, каким другой сказал бы: «В армии я научился чинить радиоприемники» или «В армии я узнал, как обращаться с картами». В его голосе не Прозвучало и намека на жалость к себе, и Гретхен прониклась еще большим состраданием к этому сдержанному, тихому парню.
— Все будет хорошо, — постаралась она утешить его. — Говорят, врачи сделали с вашей ногой чудеса.
— Еще бы, — хмыкнул он. — Только вряд ли старина Арнольд далеко уковыляет, выйдя отсюда.
— Сколько вам лет, Арнольд?
— Двадцать два. А вам?
— Девятнадцать.
— У нас обоих хороший возраст, — улыбнулся он.
— Да, если бы не война.
— О, я не жалуюсь. — Он затянулся. — Благодаря войне я вырвался из Сент-Луиса, война сделала из меня мужчину. — В его голосе слышалась ирония. — Теперь я уже не глупый юнец, знаю правила взрослой игры. К тому же повидал новые места и познакомился с интересными людьми. Вы когда-нибудь бывали в Корнуолле? Это в Англии.
— Нет, не была.
— Кстати, Джордах — это американская фамилия?
— Нет, немецкая. Мой отец перебрался в Штаты из Германии. Во время первой мировой войны он служил в немецкой армии и тоже получил ранение в ногу.
— История — хитрая штука, правда? — усмехнулся Арнольд. — Ну и что же, ваш отец нынче бегает вовсю?
— Он прихрамывает, но это не очень ему мешает, — осторожно ответила Гретхен.
— Да-а… Корнуолл… — Арнольд задумчиво покачивался, сидя на столе. Похоже, ему надоел разговор о войне и ранениях. — Я познакомился там с одной девушкой, и мы провели с ней вместе целых три месяца. Симпатичное, веселое и нежное создание, о такой мужчина может только мечтать. Она была замужем, но это ничего не меняло: ее муж с тридцать девятого года находился где-то в Африке, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы ходили с ней в бары, а когда я по воскресеньям получал увольнительную, она готовила мне дома ужин, а потом мы занимались любовью и были счастливы, как Адам и Ева. В Корнуолле я впервые почувствовал себя человеком. — Он замолчал, глядя в потолок, вероятно вспомнил старый городок на берегу моря и веселую, симпатичную, нежную девушку.
Гретхен тоже молчала. Она всегда испытывала неловкость, когда в ее присутствии говорили об интимных делах, и ее смущала собственная стыдливость, неспособность даже в разговорах воспринимать секс как нечто само собою разумеющееся, а именно так воспринимали его знакомые ей девушки. Пытаясь объективно разобраться в себе, она догадывалась, что в ее скованности главным образом повинны отношения между ее родителями. Их спальню отделял от ее комнаты только узкий корр. Не раз в пять часов утра ее будили шаги отца, возвращавшегося из пекарни, затем слышался его хриплый пропитой голос и жалобные протесты матери. Потом начиналась борьба, а наутро лицо матери являло собой страдальческую маску побежденной мученицы.
А сегодня Гретхен впервые говорила об интимных вещах наедине с мужчиной и тем самым против собственной воли как бы становилась свидетельницей того, что ей хотелось бы изгнать из своих мыслей. Адам и Ева в раю. Два тела — белое и черное. Она старалась не думать об этом, но ничего не могла с собой поделать. И в откровенности парня было что-то многозначительное, намеренное: то были не просто полные тоски воспоминания солдата, вернувшегося с воины на родину, — замирающий шепот скрывал какую-то цель. И почему-то Гретхен знала, что эта цель — она сама. Ей захотелось спрятаться, убежать.
— После ранения, — продолжал Арнольд, — я написал ей письмо, но ответа не получил. Кто знает, может, вернулся домой ее муж. С тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Впервые мне разрешили выйти из госпиталя в город в прошлую субботу. Мы с Билли получили увольнительную на весь день. Но в здешних местах двум неграм нечего делать. Это, я вам скажу, не Корнуолл. — Он рассмеялся. — Угораздило же меня попасть сюда! Это, наверное, единственный в Штатах госпиталь, размещенный в городе, где нет ни одного цветного. Мы выпили по банке пива и сели на автобус до речной пристани. Кто-то сказал — там, мол, живет какая-то негритянская семья. Оказалось, никакая это не семья, а просто старый негр из Южной Каролины. Живет он совершенно один в доме на берегу реки. Мы угостили его пивом, наплели про нашу военную доблесть и пообещали в следующее увольнение приехать снова, на рыбалку. Ха, рыбалка!
— Я уверена, — сказала Гретхен, взглянув на часы, — что, когда вас выпишут из госпиталя и вы вернетесь домой, вам обязательно встретится красивая девушка и вы снова будете счастливы. — Ее слова прозвучали натянуто, неискренне и фальшиво, и ей стало стыдно. Она понимала, что ей нужно уйти и снова взглянула на часы.
— Уже очень поздно, Арнольд. — Она хотела спрыгнуть со стола, но он остановил ее, взяв за руку.
— Еще не так уж поздно, мисс Джордах. Откровенно говоря, я давно ждал случая поговорить с вами наедине.
— Я опаздываю на автобус, Арнольд, я…
— Мы с Уилсоном много говорили о вас, — перебил он, не выпуская ее руку, — и решили на следующую субботу пригласить вас провести с нами день.
— Это очень мило с вашей стороны, но по субботам я ужасно занята. — Гретхен стоило огромных усилий говорить обычным голосом.
— Мы понимаем, в этом городе девушке не стоит показываться в компании двух цветных парней. Здесь к этому не привыкли. Тем более мы простые солдаты…
— Дело вовсе не в этом…
— Вы сядете в автобус в двенадцать тридцать и Доедете до пристани. Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов на бутылку и отправим его в кино, а сами приготовим отличный обед для нас троих. Дом стоит на самом берегу. Вокруг ни души, никто нос совать не будет. Прекрасно проведем время.
— Ну, мне пора домой, Арнольд, — громко сказала Гретхен. Она знала, что стыд не позволит ей закричать и позвать на помощь, но ей хотелось убедить Арнольда, что она способна на это.
— Вкусный обед, хорошее вино, — с улыбкой шептал Арнольд, продолжая держать ее за руку.
— Я сейчас закричу, — с трудом выдавила из себя Гретхен. «Как он смеет?! Только что был такой вежливый, дружелюбный, и вдруг…».
— Мы с Уилсоном очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, — продолжал он. — С тех пор как я вас увидел, ни о ком другом уже и думать не могу. То же самое и Уилсон говорит.
— Вы оба сошли с ума. Да если я пожалуюсь полковнику, вас… — Гретхен хотелось выдернуть руку, но она боялась: вдруг кто войдет и увидит, как они возятся. Объяснение будет не из приятных.
— Как я сказал, мы очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, — повторил Арнольд, — и готовы заплатить, за это. У нас с Уилсоном скопилась приличная сумма: пока мы были на фронте, нам капало армейское Жалованье, а кроме того, мне очень везло в игре в кости здесь, в госпитале. Восемьсот долларов! Подумайте, мисс Джордах. Восемьсот долларов за несколько часов, проведенных с нами на берегу реки. — Он отпустил ее руку, быстро соскочил со стола и, прихрамывая, двинулся к двери, на полдороге остановился, обернулся и, взглянув на нее, добавил: — Необязательно давать ответ прямо сейчас, мисс Джордах. До субботы еще целых два дня. У вас есть время подумать. Мы будем на пристани с одиннадцати утра до самого вечера. Можете приезжать в любое время, когда освободитесь. Мы вас ждем. — Расправив плечи и стараясь не держаться за стену, он вышел из комнаты.
Несколько минут Гретхен сидела неподвижно, затем слезла со стола, подошла к выключателю и погасила свет на случай, если кто-нибудь вдруг войдет, — ей не хотелось, чтобы сейчас видели ее лицо. Немного постояла, прислонившись к стене и прижав ладони ко рту, потом быстро прошла в раздевалку, переоделась и почти бегом понеслась к автобусной остановке.
Мэри Джордах в засаленном зеленом сатиновом халате стоит у окна. Она курит, не замечая, как пепел сыплется ей на грудь. В приюте она была самой аккуратной и педантичной из воспитанниц, чистой и красивой, точно цветок в хрустальной вазе. Монахини знали, как приучать сирот к порядку и аккуратности. Но теперь она превратилась в неряху, растолстела, не следит ни за фигурой, ни за лицом; целыми днями ходит непричесанная, не заботится о том, как одета. Монахини внушили ей любовь к религии и церковным обрядам, но вот уже почти двадцать лет, как она не ходит в церковь. Когда у нее родилась Гретхен, ее первый ребенок, Мэри договорилась со священником о крестинах, но Аксель категорически отказался даже близко подойти к купели и впредь не разрешил жертвовать на церковь ни цента. А ведь сам-то он по рождению католик.
Трое некрещеных и неверующих детей и богохульник муж, ненавидящий церковь. Это ее тяжкий крест.
Она не знала своих родителей. Приют в Буффало заменил ей и мать и отца.
В приюте же ей дали фамилию — Пэйс. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пэйс, а не Мэри Джордах или миссис Джордах. Когда она уходила из приюта, настоятельница сказала ей, что, возможно, ее мать — ирландка, но наверняка, конечно, никто этого не знает. Настоятельница наказала ей помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины, и не поддаваться соблазнам. Ей тогда было всего шестнадцать лет — розоволицая хрупкая девушка с великолепными золотистыми волосами. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать девочку Колиной — в память о своем ирландском происхождении. Но Аксель не любил ирландцев и сказал, что девочку будут звать Гретхен. Сказал, что знавал в Гамбурге одну шлюху по имени Гретхен. Со времени их женитьбы прошел всего лишь год, но он уже тогда ненавидел ее.
С Джордахом она познакомилась на озере Буффало в ресторане, где работала официанткой. Ее туда направили из приюта. Ресторан принадлежал мистеру и миссис Мюллер, пожилой паре немецкого происхождения. Приют направил ее к Мюллерам, поскольку они были люди добрые и регулярно ходили в церковь. Мюллеры хорошо к ней относились, поселили ее в комнате над своей квартирой и не разрешали никому из посетителей приставать к ней. Три раза в неделю отпускали ее в вечернюю школу. Она ведь не собиралась всю жизнь работать официанткой.
Аксель Джордах, крупный молчаливый молодой человек, прихрамывавший на одну ногу, эмигрировал из Германии в двадцатом году и служил здесь матросом на озерных судах, а в зимнее время, когда озеро замерзало, работал у Мюллера поваром или пекарем: он научился готовить и печь в первую мировую войну, когда после ранения оказался негодным к строевой службе и его оставили работать поваром в госпитале во Франкфурте.
И вот только потому, что в далекую войну какой-то парень, выйдя из госпиталя, почувствовал себя чужим в родной стране и решил искать счастья в Америке, она сейчас стоит у окна в убогой комнатушке над булочной, где день за днем жертвует собой, постепенно расставаясь с молодостью, красотой и надеждами. И конца такой жизни не видно.
Когда они познакомились, Аксель почти не говорил по-английски и заходил в ресторан Мюллеров, чтобы хоть немного поболтать на родном языке. С ней он был вежливым, не позволял никаких вольностей и даже не пытался взять ее за руку. В дни между рейсами он провожал ее в школу и обратно домой. Как-то он попросил ее учить его языку и еще до женитьбы стал великолепно говорить по-английски. Вокруг удивлялись, узнавая, что он родился и вырос в Германии. Бесспорно, Аксель был умным человеком, но свой интеллект он использовал, чтобы мучить ее, себя и окружавших его людей.
До того как сделать предложение, он ни разу не поцеловал ее. В то время ей уже было девятнадцать — столько же, сколько сейчас Гретхен. Аксель всегда был к ней внимателен, всегда чисто вымыт и тщательно побрит. Возвращаясь из рейсов, неизменно приносил ей маленькие подарки — конфеты, цветы.
Целых два года он ухаживал за ней и лишь на третий — сделал предложение. Не решался раньше, боясь отказа: все-таки он иностранец, и к тому же хромой, объяснил он. Как, должно быть, он смеялся в душе, увидев на ее глазах слезы, вызванные его скромностью и неуверенностью в себе. О, это был настоящий сатана с коварными, далеко идущими замыслами!
Она согласилась выйти за него замуж. Может быть, ей даже казалось, что она любит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком: черные, как у индейца, волосы, серьезное, умное худое лицо, ясные карие глаза, которые при виде ее становились мягкими и заботливыми. Поначалу он прикасался к ней с такой осторожностью, словно она была фарфоровой. Когда она сообщила ему, что «родилась вне закона», Аксель сказал, что давно знает об этом от мистера Мюллера и это не имеет никакого значения — так даже лучше, потому что с ее стороны некому возражать против их женитьбы. У самого Акселя отец в пятнадцатом году погиб на русском фронте, а мать спустя год вторично вышла замуж и переселилась из Кельна в Берлин. Младший брат, которого Аксель терпеть не мог, женился на богатой американке немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Сейчас брат с женой жили в штате Огайо, но Аксель не поддерживал с ними никаких отношений. В общем, он был таким же одиноким, как и она.
Выходя за него замуж, Мэри поставила обязательные условия. Во-первых, он должен бросить свою нынешнюю работу — ей не нужен муж, который большую часть года проводит на пароходе, оставляя ее дома одну, и к тому же матрос — это все равно что Чернорабочий. Во-вторых, они должны уехать из Буффало — здесь все знают, что она внебрачный ребенок и воспитывалась в сиротском приюте, а людей, посещавших ресторан, где она служила официанткой, встречаешь вообще на каждом шагу. И последнее условие — они должны венчаться в церкви.
Аксель согласился на все. Сатана, сущий сатана в образе человеческом! У него было накоплено немного денег, и с помощью мистера Мюллера он связался с человеком, продававшим в Порт-Филипе булочную с пекарней. За две недели до свадьбы Джордах привез невесту осмотреть булочную, в которой ей придется провести всю жизнь, и заодно взглянуть на расположенную этажом выше квартиру, где ей будет суждено зачать троих детей. Свежевыкрашенный магазинчик с огромным зеленым навесом, защищавшим от майского солнца витрину с аккуратно разложенными пирожными и домашним печеньем, стоял на чисто выметенной торговой улице тихого района, протянувшегося до самой реки. Вокруг большие удобные дома с зелеными лужайками. Они с Акселем сидели на скамейке под деревом на берегу реки и глядели, как по голубой глади скользят парусные лодки. С белого экскурсионного пароходика, курсировавшего между Порт-Филипом и Нью-Йорком, доносились звуки вальса.
О чем она только не мечтала в тот яркий день на реке! Когда они здесь обоснуются, она отремонтирует булочную, повесит на окна занавески, поставит несколько столиков со свечами и будет подавать посетителям горячий шоколад, чай; со временем они купят соседний магазин — пока он пустовал — и откроют там маленький ресторан, но не для рабочих, как у Мюллеров, а для коммивояжеров и более состоятельной публики. Она уже Видела, как ее муж в темном костюме и галстуке «бабочкой» проводит посетителей к столикам, официантки в накрахмаленных муслиновых фартуках спешат из кухни с тяжелыми подносами, а сама она сидит за кассой и, получая деньги, с улыбкой говорит: «Надеюсь, вам у нас понравилось?». А вечером после закрытия ресторана они с мужем проводят время в кругу друзей за кофе с пирожными.
Откуда ей было знать, что этот район так обветшает, что люди, с которыми ей хотелось бы завязать приятельские отношения, будут гнушаться ее обществом, а тех, кто с удовольствием водил бы с ней дружбу, она будет считать ниже себя; что магазин, который она мечтала купить под ресторан, снесут и на его месте построят огромный гараж, и оттуда будет доноситься лязганье металла; что большие дома с окнами на реку превратятся в жалкие трущобы или тоже будут снесены, а их место займут свалки и скобяные мастерские.
Где они, столики с горячим шоколадом и пирожными, где свечи и занавески, где официантки? Ничего этого нет и не будет. Из года в год она по двенадцать часов в день простаивает за прилавком, продавая буханки грубого хлеба механикам в засаленных спецовках, неряшливо одетым домохозяйкам и грязным ребятишкам, чьи родители, напившись, субботними вечерами дерутся на улице.
Ее мучения начались с первой брачной ночи. Это произошло во второразрядной гостинице на Ниагарском водопаде. Все радужные надежды застенчивой розоволицей хрупкой девушки превратились в прах под скрип пружин старой гостиничной кровати. Беспомощно распростертая под тяжелым, грубым, не знавшим усталости телом, она поняла, что вынесла себе пожизненный приговор.
В конце первой недели медового месяца она написала записку, что кончает жизнь самоубийством. Потом порвала ее. Еще много раз она будет писать и рвать такие записки. Воспитанная монахинями в строгих правилах, она была стыдливой и робкой, мечтала о благородстве и нежности. Аксель же повзрослел, имея дело с проститутками, и, наверно, считал, что все женщины, заслуживающие того, чтобы на них женились, должны лежать в супружеской постели, оцепенев от ужаса.
Спустя несколько месяцев Джордах наконец понял ее непреодолимое молчаливое отвращение. Это лишь разъярило его, и он стал еще агрессивнее. И вот уже двадцать лет он осаждает ее, безнадежно и с ненавистью, какую, по-видимому, испытывает полководец великой армии, не сумевший взять приступом жалкий загородный домик.
Но ссорились они не поэтому. Скандалы были из-за денег. Чтобы выпросить у Акселя каких-нибудь десять долларов на новые туфли или, позднее, на приличное школьное платье для Гретхен, ей приходилось долгие месяцы пилить его и устраивать ему сцены. Он вечно попрекал ее куском хлеба. И она не знала, сколько денег у него на счету в банке. Он экономил на всем как одержимый. На его глазах разорилась вся Германия, и он был уверен, что то же самое может случиться с Америкой.
Когда Гретхен окончила среднюю школу, о поступлении в колледж не могло быть и речи, хотя, как и Рудольф, она всегда считалась лучшей ученицей в классе. Ей пришлось сразу поступить на работу и каждую пятницу половину жалованья отдавать отцу. «В колледжах из порядочных девушек делают шлюх», — сказал Аксель. А Мэри знала, что Гретхен выйдет замуж за первого мужчину, который сделает ей предложение, только бы поскорее сбежать от отца, — еще одна загубленная жизнь в этой бесконечной цепи.
Лишь когда дело касалось Рудольфа, Аксель не считался с расходами. Красивый, с хорошими манерами, учтивый и ласковый, Рудольф был надеждой семьи. Учителя восхищались им. В своем старшем сыне и Мэри и ее муж видели вознаграждение за все свои неудачи. У Рудольфа были способности к музыке, он играл в школьном оркестре на трубе. В конце, прошлого года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую трубу. До этого Аксель никому в семье не делал подарков. Рудольф играл в клубе на танцах. Аксель дал ему взаймы тридцать пять долларов на смокинг — неслыханная щедрость с его стороны! — и разрешил оставлять себе все заработанные на вечерах деньги. «Не трать их. Они пригодятся тебе, когда поступишь в колледж», — сказал он. С самого начала было негласно решено, что Рудольф будет учиться в колледже. Чего бы это ни стоило.
Она чувствует себя виноватой. Вся ее любовь сосредоточилась на старшем сыне. Но она так измучена, что у нее не хватает сил любить двух других своих детей. Когда он рядом, она всякий раз старается погладить его, когда он спит, заходит к нему в комнату и целует его в лоб; вечерами, падая с ног от усталости, она стирает и гладит его рубашки, чтобы все видели, какой он чистый и красивый. Она вырезает из школьной газеты заметки о его победах на спортивных состязаниях и аккуратно вклеивает табели с его отметками в альбом, который держит на своем туалетом столике рядом с томиком «Унесенные ветром».
Ее младший сын Томас и ее дочь просто живут в одном доме с ней. А Рудольф — это ее плоть и кровь.
На Томаса она не возлагает никаких надежд. Уж больно у него насмешливое лицо. Хулиган, вечно затевает драки, в школе сплошные неприятности, дерзит, над всеми издевается и все делает по-своему, не считается ни с чем, приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, и никакие наказания на него не действуют. Где-нибудь, в каком-нибудь календаре день, когда ее сын Томас будет опозорен, уже отмечен кроваво-красной цифрой как некий жуткий праздник. И ничего тут не поделаешь. Не любит она его и не может ему ничем помочь.
Итак, семья спит, а мать стоит на распухших ногах у окна. Измученная бессонницей и изнурительным трудом, расплывшаяся, неряшливая больная женщина, избегающая смотреть на себя в зеркало, регулярно решающая покончить жизнь самоубийством, седая в сорок два года, она курит сигарету за сигаретой, обсыпая пеплом засаленный халат.
Слышится гудок паровоза, солдат везут в далекие порты навстречу грохоту канонады. Слава богу, Рудольфу еще нет семнадцати. Она умрет с горя, если его заберут на войну.
Она закуривает последнюю сигарету, снимает халат и ложится в постель. Лежит и курит. На несколько часов она забудется сном. Но она знает, что тотчас проснется, едва на лестнице раздадутся тяжелые шаги мужа, провонявшего потом и виски за ночь работы в пекарне.
